Сто лет формальной школе. О воскрешении слова.
23 декабря 1913 в литературно-артистическом кабаре «Бродячая собака» Виктор Шкловский (1893 - 1984) прочел доклад "Место футуризма в истории языка", вышедший затем брошюрой "Воскрешение слова" (1914). Из этого зерна выросла формальная школа в литературоведении: Виктор Шкловский, Борис Эйхенбаум, Юрий Тынянов, Владимир Пропп, Роман Якобсон… И пошло-поехало. Через Якобсона русский формализм перекинулся в Восточную Европу (Пражский лингвистический кружок), а затем в США и стал важнейшим толчком для становления структурализма, как западного, так и советского (Юрий Лотман и тартуская школа семиотики). А от структурализма, в свою очередь, оттолкнулся постструктурализм… Так что в известном смысле целый век в гуманитарных науках может быть назван веком Шкловского. И начался он студенческой работой двадцатилетнего автора, который попытался осмыслить роль только что зародившегося футуризма в обновлении языка. Еще один урок: самые плодотворные движения теории и искусства зарождаются вместе, подстрекают друг друга, поскольку тектонические сдвиги мышления происходят сразу, во всех дисциплинах.
Изначальная идея Шкловского очень проста - и рождается на почве глубоко религиозной, что выражено и в названии брошюры "Воскрешение слова". Автор, конечно, ссылается не на Евангелие, а на Гумбольдта, Потебню и на молодых эпатажных футуристов, но речь идет о Логосе, который мы постоянно умерщвляем в себе, автоматизируя свою жизнь и свою речь. Привычка, обыденность разрушает наше чувство живого. И вот для того, чтобы вернуть это ощущение жизни, чтобы не просто узнавать привычное, но видеть и переживать бытие как бы впервые, и дано искусство, в том числе словесное, задача которого - обновлять язык. Новые формы затрудняют наше восприятие вещей, остраняют их, представляют странными, удивительными, непохожими на себя - а тем самым и производят работу воскрешения мира. Шесть лет спустя сам Шкловский назвал этот прием "остранением" (в своей работе "Искусство как прием", 1919), но по сути это то же самое, что "воскрешение" в том докладе, которому сегодня исполняется сто лет. Так что формализм - это, по сути, учение не столько о формах искусства самих по себе, сколько об их воскресительном смысле, о спасении от автоматизма существования.
Особая роль в этом учении отводится языку, тому самому Слову, которое было в начале и через которое всё начало быть. Пробуждать сознание, выводить его из автоматизма - вот для чего нужен язык. Смерть поневоле происходит со всеми вещами и именами - прижизненная смерть, застывание. Любовь к языку - любовь воскресительная. Слово умирает в массовом обиходе, в усреднении коммуникации и общепонятности, но задача искусства и теории - воскрешать значения известных слов и находить еще неизвестные слова. Этим двойным смыслотворчеством и словотворчеством живет язык.
"Древнейшим поэтическим творчеством человека было творчество слов. Сейчас слова мертвы, и язык подобен кладбищу, но только что рожденное слово было живо, образно. Всякое слово в основе - троп. Например, месяц: первоначальное значение этого слова - "меритель"; горе и печаль - это то, что жжет и палит; слово "enfant" (также, как и древнерусское - "отрок") в подстрочном переводе значит "неговорящий". Таких примеров можно привести столько же, сколько слов в языке". (В. Шкловский. Воскрешение слова).
Движение слова можно описать так: от тропа к трупу. Отсюда и задача воскрешения мертвого слова. Но воскресение не есть повтор, не есть возвращение досмертной жизни, - это рождение к новой жизни, жизни вдвойне, "пакибытию". Не только в религиозном, но и в культурном смысле воскрешение есть начало другой жизни. Так Ренессанс, задуманный как возрождение античности, стал началом новой, европейской культуры. Вот и воскресительная работа в языке не сводится к восстановлению забытых, утраченных слов и их значений (как в "Словаре русского языкового расширения" А. Солженицына, полезном, старательном, но ретроактивном). Воскрешать нужно не столько слова, сколько корни, чтобы они вновь задвигались в почве языка, чтобы из них росли новые слова. Чтобы, например, корень "люб" воскресал, оживлялся, остранялся, расчудеснивался - в таких словах, как "любь", "люболь", "залюбь", "недолюбок", "любитва", "разлюбчивый"... Воскрешать нужно и некорневые морфемы, приставки и суффиксы, чтобы они не слипались намертво с привычными корнями, но шевелелись, расцеплялись, инако сочетались и производили новые, нужные сознанию слова, такие как "о-событить", "о-столичить", "о-жутить". Воскрешать нужно падежи, наклонения и другие грамматические формы, чтобы они приобретали новый смысл, выходили из берегов своего застойного, автоматического употребления. Например, предложный падеж с предлогом "о": "о чем была твоя жизнь?" "о чем будет твое путешествие?" В этом суть проективной деятельности в языке: воскрешение не субстанций (старинных слов, выражений и т.п.), а энергий, способных создавать себе новые лексические, речевые тела.
Бессмысленно воскрешать тело (слово), уже однажды умершее, по своей сути ветхое, обреченное умиранию; воскрешения достойно то, что его породило, привело в жизнь, его энергийный зачаток, его порождающая форма, модель, мать-матрица. Об этом великая мысль Вильгельма фон Гумбольдта: язык есть не продукт деятельности (ergon), а сама деятельность (energeia). Этим проективная деятельность в языке отличается от ретроактивной, архивной, (с)охранительной: она воскрешает не субстанцию языка, но энергию его словопорождающих и мыслепорождающих форм.
Отсюда видно, что суть вовсе не в формальном понимании формализма, зачинателем которого был Шкловский, а в глубоко содержательном назначении языка, прежде всего художественного: "воскрешение вещей - возвращение человеку переживания мира" (В. Шкловский. Воскрешение слова, СПБ., 1914, С.1).