День памяти Алика Сидорова
Этой фотографии тридцать лет. Не помню, кто снимал, но из мужчин на снимке жив только я.
Так как посиделки происходят у Вити Кривулина, то начну перечисление с него, он сидит спиной, крайний слева, за ним дикий абрек - это я, потом сестра Наташи Ковалевой, тогдашней жены Вити, самой Наташки на фото нет.
У окна стоят писатель Петя Кожевников и Пригов. Далее крепко выпивший Алик Сидоров и художник Юра Дышленко, выпивший никак не меньше. Затем полузакрытый незнакомец (то есть я его, очевидно, знал, но сейчас не идентифицирую: кстати, может, и он ещё жив). Спиной с локонами Мальвины сидит моя жена, Танька.
Хотя фотография посредственного качества, обратите внимание, что пила питерская богема году в 1986-88: ни одной бутылки водки и коньяка - портвейн, крепленое вино и, может быть, сухое. Алик Сидоров, а все к столу, в основном, покупал он, как богатый московский гость (то есть и остальные, наверное, скинулись по трешке, но главный вклад, как всегда, его), Алик любил и джин, и виски, и ещё массандровский херес, но в ленинградском доме пил, что и все.
Начну с Юры Дышленко. В этот период он был, пожалуй, единственным ленинградским художником, принятым/признанным в кругу московских концептуалистов, а это значит как бы у вечности. По крайней мере, в художественном журнале «А-Я», издававшемся Аликом Сидоровым, персональная статья была посвящена только одному ленинградцу, Юре Дышленко. И написал ее Витя Кривулин. Кстати, как и некролог в «Коммерсанте», через несколько лет после отъезда Юры в Америку за славой и деньгами. Ни того, ни другого не приобрёл. Кроме некролога.
Я очень хорошо помню его проводы и тот фильм, который он снимал перед отъездом с нашим участием. Он ходил с камерой по проходным дворам Васильевского острова, в основном, около своего дома (жил он на Среднем, рядом со Съездовской) и снимал облупленные стены. Чтобы - пояснял - если замучает ностальгия, посмотреть на эту срань и тут же излечиться. Умер он не от ностальгии, от рака. Быстро, пяти лет не прожил в Нью-Йорке.
Мне потом часто казалось, что я его вижу в василеостровской толпе, вон мелькнул вихрастый затылок, я чуть не делал инстинктивный шаг (конечно, не делал, только импульс, желание шага), а потом понимал, что ошибся. Он был крестным моего сына. Крестины проходили в том же соборе князя Владимира, в котором потом будут отпевать Витю.
Пригов был частым гостем, даже елку покупал моему трехгодовалому сыну, помню, сидим мы в самом начале перестройки в летнем кафе на Невском (только появились), и обсуждаем темы вокруг моей диссертации про власть литературы. Вот, - говорит Пригов, - посмотрите, как держатся иностранцы? Это же, в основном, деликатнейшие люди. Но здесь они попали в облако власти, и сразу в жестах, речах проступает эта власть. Только потому, что Россия с её неполноценностью - извечная зона власти для иностранцев.
Его собеседник у окна - Петя Кожевников, самый младший в «Метрополе»: способный, оригинальный прозаик. Но с червоточиной. Сразу неопределяемой, но проступающей как запах. Ещё через эпоху он мне расскажет, как заставил нас всех защищать его от преследования прокуратуры, как эколога, пострадавшего от злоупотреблений. И вот мне Петя после литры выпитой говорит со странной усмешкой: «А ведь я вас всех обманул: и тебя, и Бориса Ивановича (главного редактора самиздатского журнала «Часы») и вообще всех. Я вам рассказал, что меня избили, а потом обвинили в избиении природоохранного чиновника. Но он не бил меня. Я сам его ударил, но потом понял, что меня посадят и придумал историю, где я - жертва, и ее вам рассказал. Ведь расскажи я вам правду, вы никогда бы не стали защищать меня. Так?»
Вот такой Свидригайлов, что, возможно, помогало его прозе жить непонятной жизнью: сильной, но с позывом к гадливому принюхиванью.
Алик, Алик Сидоров. Я - не чувствительный человек. Но мне до сих пор больно, что его нет. Возможно, это был главный человек моей жизни, с которым, как и со всеми я был на «вы» и по имени-отчеству. Причём, в последние путинские годы мы разошлись с ним политически: до Крыма он не дожил, но дожив, стал бы, почти не сомневаюсь, крымнашистом. У меня эти сомнения о многих: и Витька Кривулин любил быть против шерсти, и как стал певцом Сербии, поехав туда во время войны, изображая Хемингуэя, так через 20 лет мог бы сыграть в эту игру: чей Крым?
Но это уже ничего не меняет: ни он не стал крымнашистом, ни Алик, и, значит, я могу любить их с неомраченным послевкусием. Когда друзья кончились, как сахар в сахарнице, что ещё остаётся, как вспоминать, как это было, когда...
Так как посиделки происходят у Вити Кривулина, то начну перечисление с него, он сидит спиной, крайний слева, за ним дикий абрек - это я, потом сестра Наташи Ковалевой, тогдашней жены Вити, самой Наташки на фото нет.
У окна стоят писатель Петя Кожевников и Пригов. Далее крепко выпивший Алик Сидоров и художник Юра Дышленко, выпивший никак не меньше. Затем полузакрытый незнакомец (то есть я его, очевидно, знал, но сейчас не идентифицирую: кстати, может, и он ещё жив). Спиной с локонами Мальвины сидит моя жена, Танька.
Хотя фотография посредственного качества, обратите внимание, что пила питерская богема году в 1986-88: ни одной бутылки водки и коньяка - портвейн, крепленое вино и, может быть, сухое. Алик Сидоров, а все к столу, в основном, покупал он, как богатый московский гость (то есть и остальные, наверное, скинулись по трешке, но главный вклад, как всегда, его), Алик любил и джин, и виски, и ещё массандровский херес, но в ленинградском доме пил, что и все.
Начну с Юры Дышленко. В этот период он был, пожалуй, единственным ленинградским художником, принятым/признанным в кругу московских концептуалистов, а это значит как бы у вечности. По крайней мере, в художественном журнале «А-Я», издававшемся Аликом Сидоровым, персональная статья была посвящена только одному ленинградцу, Юре Дышленко. И написал ее Витя Кривулин. Кстати, как и некролог в «Коммерсанте», через несколько лет после отъезда Юры в Америку за славой и деньгами. Ни того, ни другого не приобрёл. Кроме некролога.
Я очень хорошо помню его проводы и тот фильм, который он снимал перед отъездом с нашим участием. Он ходил с камерой по проходным дворам Васильевского острова, в основном, около своего дома (жил он на Среднем, рядом со Съездовской) и снимал облупленные стены. Чтобы - пояснял - если замучает ностальгия, посмотреть на эту срань и тут же излечиться. Умер он не от ностальгии, от рака. Быстро, пяти лет не прожил в Нью-Йорке.
Мне потом часто казалось, что я его вижу в василеостровской толпе, вон мелькнул вихрастый затылок, я чуть не делал инстинктивный шаг (конечно, не делал, только импульс, желание шага), а потом понимал, что ошибся. Он был крестным моего сына. Крестины проходили в том же соборе князя Владимира, в котором потом будут отпевать Витю.
Пригов был частым гостем, даже елку покупал моему трехгодовалому сыну, помню, сидим мы в самом начале перестройки в летнем кафе на Невском (только появились), и обсуждаем темы вокруг моей диссертации про власть литературы. Вот, - говорит Пригов, - посмотрите, как держатся иностранцы? Это же, в основном, деликатнейшие люди. Но здесь они попали в облако власти, и сразу в жестах, речах проступает эта власть. Только потому, что Россия с её неполноценностью - извечная зона власти для иностранцев.
Его собеседник у окна - Петя Кожевников, самый младший в «Метрополе»: способный, оригинальный прозаик. Но с червоточиной. Сразу неопределяемой, но проступающей как запах. Ещё через эпоху он мне расскажет, как заставил нас всех защищать его от преследования прокуратуры, как эколога, пострадавшего от злоупотреблений. И вот мне Петя после литры выпитой говорит со странной усмешкой: «А ведь я вас всех обманул: и тебя, и Бориса Ивановича (главного редактора самиздатского журнала «Часы») и вообще всех. Я вам рассказал, что меня избили, а потом обвинили в избиении природоохранного чиновника. Но он не бил меня. Я сам его ударил, но потом понял, что меня посадят и придумал историю, где я - жертва, и ее вам рассказал. Ведь расскажи я вам правду, вы никогда бы не стали защищать меня. Так?»
Вот такой Свидригайлов, что, возможно, помогало его прозе жить непонятной жизнью: сильной, но с позывом к гадливому принюхиванью.
Алик, Алик Сидоров. Я - не чувствительный человек. Но мне до сих пор больно, что его нет. Возможно, это был главный человек моей жизни, с которым, как и со всеми я был на «вы» и по имени-отчеству. Причём, в последние путинские годы мы разошлись с ним политически: до Крыма он не дожил, но дожив, стал бы, почти не сомневаюсь, крымнашистом. У меня эти сомнения о многих: и Витька Кривулин любил быть против шерсти, и как стал певцом Сербии, поехав туда во время войны, изображая Хемингуэя, так через 20 лет мог бы сыграть в эту игру: чей Крым?
Но это уже ничего не меняет: ни он не стал крымнашистом, ни Алик, и, значит, я могу любить их с неомраченным послевкусием. Когда друзья кончились, как сахар в сахарнице, что ещё остаётся, как вспоминать, как это было, когда...