Ксения Деникина. Венок на могилу генерала Романовского
Опубликовано в белоэмигрантском журнале "Доброволец" в 1937 г. Взято здесь.
Эти строки мой незатейливый цветок на могилу Ивана Павловича. Без всяких претензий, только по-женски. Ничего нового я сообщить не могу - ни фактов, ни идей; только скажу, что в сердце о нем сохранилось.
Милый Иван Павлович… Когда вспомню его, всегда вижу его улыбку. Мы, женщины, ведь, часто даже думаем сердцем и знаем, что улыбка - это настоящее зеркало души. Такая она у него была хорошая, добрая, особенно, когда он говорил с детьми. Помню мою первую встречу с ним. После некоторых официальных перипетий, я пришла в первый раз в Быховскую тюрьму. Небольшая светлая комната, два окна в сад, вдоль стен - три узенькие, горбатые кровати столик и три стула. Хозяева комнаты всегда сидели на стульях; под окнами гулял часовой. Антон Иванович познакомил меня со своими сожителями - генерал Марков, генерал Романовский. Подтянутый, несколько массивный, но ладно скроенный, в прекрасно сшитой форме, он показался мне сразу замкнутым и холодным. Потом, проводя целые дни у Быховских узников, я поняла его и ту большую душевную близость, которая сроднила его навсегда с Антоном Ивановичем. Какие они, в сущности, все три друга были разные люди! И по внешности и по характеру. Но у этих двух было общее сходство - их выдержка, спокойствие, молчаливость; зато С.Л. Марков не мог и пяти минут посидеть на месте и говорил за всех троих. Чтобы обмануть свою кипучую потребность деятельности, он все клал пасьянсы, загадывая на них, и очень сердился, когда они не выходили. Все Быховцы, после пережитого большого морального напряжения и волнений, «отдыхали» в тюрьме и настроение бывало часто «детское». Тогда много смеялись, шутили и с бодростью и верой готовились к будущей борьбе.
Потом, на «Юге России» я уже не слышала в голосе Ивана Павловича тех беззаботных ноток, и весь внешний облик его очень изменился. Правда, мы все тогда были по бедности ужасно плохо одеты. В Первом и Втором походах ничего с собой, ведь, не везли, а в разоренных большевиками казачьих городах достать что-либо было трудно. Шили домашним способом верхние рубахи для офицеров из самых невероятных вещей - чуть ли не из занавесок и половиков. Только когда англичане привезли обмундирование, все немного принарядились. Когда я вспоминаю генерала Романовского в Екатеринодаре и Таганроге, то вижу его осунувшееся лицо, озабоченные морщины на лбу, но всегда то же спокойствие, то же доброе выражение глаз. Правда, когда я его видела, он был среди нас, среди друзей, и все официальное напряжение его покидало. Его считали надменным и нелюбезным. Я слышала иногда из-за дверей служебного кабинета раскаты его голоса - резкого и сухого. Это было, когда он разговаривал с неприятными людьми или о неприятных вещах.
А неприятностей всегда было более чем достаточно. Иван Павлович, оберегая Антона Ивановича, часто старался сам их расхлебать, не доводя до Главнокомандующего; но… хватало на обоих, и с избытком… Множество людей тогда приходило и все требовали разговора с генералом Деникиным или начальником его штаба. А ведь тогда все было выбито из колеи - и люди, и вещи; и посетители сами толком не знали, что им нужно, и что современная обстановка допускает. А тут война с большевиками на все стороны, спешная организация и своей армии, и гражданской и экономической жизни. Все наново! И на все должно было хватить этих двух людей. И, вероятно правы были те, что обвиняли генерала Романовского в резкости и отсутствии деликатности; но не понимали они, что когда человека рвут на части 16 или 18 часов в сутки, всякая деликатность может испариться. И потом, присмотревшись, сделала еще одно наблюдение. Эта резкость, эта холодная маска не признак ли его органической застенчивости? Люди, которые этим страдают, меня поймут. Как то, разговаривая с матерью его жены (слово теща так не подходит к этой чудесной русской женщине), я поделилась с ней этой мыслью. Она сразу улыбнулась и подтвердила: - «А, вы это тоже заметили…» Я знаю, что жена Ивана Павловича, как, впрочем, и я , живя с мужем под одной крышей, иногда целыми днями не могла перекинуться с ним фразой и писала ему письма. Случалось, что двум генералам удавалось вырваться на часок от дел и мы уезжали на автомобиле за город. Не раз с нами ездил 14-летний сын Ивана Павловича. Он был очень похож на отца не только наружностью, но и манерами, и голосом. Но был так забавно, по-детски резонером. Усталые генералы были рады помолчать, разговаривали только я с Мишей. Иван Павлович, не прерывал сына, не возражал ему, слушал его рассуждения улыбаясь и иногда от души смеялся. Он гордился своим умным мальчиком. Иван Павлович очень любил мою маленькую дочь - крестницу его жены. Когда выдавалась свободная минута, он приходил в детскую, смотрел, как ее купают, или брал ее на руки. Ребенок знал его и не боялся, и он удивительно умел «разговаривать» с младенцем. В очень сложной и разнородной работе, одна область особенно увлекала обоих генералов, это была их родная стихия - военная, стратегическая. И вообще то они работали «без отдыха и срока», а когда разложат перед собой карты… Меня это приводило в отчаяние, никакое здоровье так долго не могло выдержать. Бывало обед подан, а они оба все не идут. Я просуну голову в кабинет и вижу их над огромным длинным столом, заваленным картами и чертежами. На мое напоминание - только нетерпеливое шиканье. А время все идет. Тогда я беру на руки мою дочь, решительно вхожу в кабинет и между двумя склоненными седыми головами на все географические карты и стратегические планы сажаю шестимесячное, торжествующее человеческое существо. «Атмосфера разряжалась», генералы улыбались и шли обедать.
Я была в Кисловодске, когда пришла ужасная весть: мимолетная вспышка холерной эпидемии унесла в три дня Мишу и его милую бабушку. Вернувшись в Таганрог, перед встречей с Иваном Павловичем я очень волновалась, приготовила слова сочувствия. Но их не пришлось сказать. Он сразу заговорил спокойно и как ни в чем не бывало о моем здоровье, об «успехах» моей дочери. Я поняла. Никто, даже его друзья, не должны видеть его сердечную рану… Даже под самый конец, когда все рушилось, и во время эвакуации Ивана Павловича не покидало его спокойствие, его улыбка. А уже воздух вокруг него был насыщен ненавистью - несправедливой и жуткой. Он хорошо знал это, но ничего не делал, чтобы бороться с ней. Если он перед смертью успел взглянуть на своего убийцу, в глазах его наверно не было испуга, может быть в них только мелькнула его ироническая улыбка… Когда они с Антоном Ивановичем приехали в Константинополь и вошли в комнату в здании нашего посольства, в которой я жила со своей семьей и детьми генерала Корнилова, у меня сердце упало при взгляде на их серые лица и потухшие глаза. Но при виде моей Мариши Иван Павлович сразу улыбнулся, присел на пол, протягивая ей руки. Она пошла к нему на своих еще нетвердых годовалых ножках, он легко подхватил ее и поднял на воздух. В это время кто-то сказал что-то про автомобили, и Иван Павлович ответил: - «Я сам распоряжусь». И, передав мне ребенка, вышел из комнаты. Вышел навстречу смерти…
Иван Павлович Романовский на смертном одре
А через час я мыла в тазу цепочку с крестиками и иконками, которую сняли с его трупа и принесли мне, чтобы я сохранила для его жены. Руки мои были красны от его крови… Всегда, когда я плачу о потерянной России, я плачу и об Иване Павловиче.