Ещё одно предложение из "Отче наш": отец Георгий в книжном магазине
Отец Георгий рано приехал, на руке у него часов нет и давно уже счастлив весьма он этим, времени у него уже ни на что не хватит, а потому его сколько угодно, но ведает как-то выучившись: без опоздания пришёл, а потому предпочитает в книжный магазин зайти более, нежели подле него, у витрин запылённых с новинками литературными стоять чтобы, новинки ведь каждый раз новые и всегда одни и те же, детективы о людях, которых никогда быть не могло и о том, как нежити эти преступления вершат свои, романы дамскими называющиеся, но то лишь когда дамы хотят из себя таковых разыгрывать, там любови страстные и предательства мстительные, любовям мешающие и за любовями с неотвратимостью в остросюжетности мнимой вяло спешащие, и откуда у Марфы, столь благочестивой прежде, миры эти не сущие в помыслах разместиться только могли, не от Бога уж точно, не от Него, и знает отец Георгий себя на словах этих, ибо что не от Него мнится, то от Него исходить запросто может, внутри магазина книги интересные быть могут, которые были таковыми для отца Георгия прежде, они внутри задвинуты на самые невероятные стеллажи как и мир божеский у читателей любовных историй и развязок всегда ожиданных детективных, и не должно в книге невероятию какому быть в виде неожиданного завершения, негодны книги читателя лишь на новизну и ожидание заповоротных персонажей готовящие, ибо о жизни нашей известно всё изначально и до конца самого, и в жизни не ожидание новизны важно, и не потакание устоям каким-то надуманным, напротив, в ней вообще не про это, в жизни, и в книгах хороших не о том, и хорошие не такие, где как в жизни нудятину разводят какую, такие хороши о которых не ведаешь что и сказать определённого, и о жизни также, и в этом литература сходна с жизнью только для отца Георгия, и ни в чём ином не может быть сходна, потому как может в них, в жизнях и литературных произведениях, что угодно случиться, а может и не случиться, идёт отец Георгий внутрь магазина, но не к религиозным книжкам спешит, те нынче на вид непременно не хуже детективов выставлены, нет, таких книг отец Георгий ныне читать бы не стал, хотя прежде читал, да не перечитывал после, и какой в лесах строительных интерес быть может, здание когда не то чтобы построено, нет, но строитель забрался когда наверх здания нового и недостроенного, за балку верхнюю руками уцепился, а леса тут возьми и рухни, и лестниц ведь никаких нет изнутри здания, и неведомо даже: архитектор так задумал либо не достроено и потому поло изнутри оно, и какой прок ныне в лесах этих, внизу лежащих грудой дерев бесполезных, хотя бы и местах видных, а тот, вверху что строитель, настолько высоко ото всех, что и крика его не разобрать слухом самым даже чутким, и лика его не распознать оком самым даже зорким, и всяк проходящий только и знает, как на леса свежесваленные пялиться, и сам уже всякий в помыслах дом свой выстраивать начинает, полниться прожектами авантюрными, или же постройку имеющуюся всяк обустраивать как ни на есть обваливать принимается в деловитости своей неприглядно вредительной, но ничего-то у прохожего не выходит, лишь шляется окрест на свет появившись и уходит также в никуда своё прохожее: ни своего построить, ибо построено настолько, что нового не зачать на месте этом, а иного места нет и не было, ни обустроиться на строительстве початом, ибо не так уж шибко и достроено, ни поломать нельзя никак, ибо секреты излома строители лишь ведают, а те ведь либо почили давно с миром около построения своего, либо между землёй и небом неразличимо зависли, ни там ни тут то есть, нет, не к религиозного содержания книгам помыслы отца Георгия и стопы его ныне, а к иным, ибо в отрочестве своём мечтания имел и в юности помышлял писателем стать всамделишным, и сочинения свои на свет белый миру являть, людей одарять научиться, воображению с радостью отдающимся, и не стал отец Георгий писателем вроде бы, хотя кто же знает из ныне живущих, что значит: писателем стать, одно ведомо: книжки больше не напишет отец Георгий, и меньше не напишет, но ведь не отрицает это писательства ничевокского, ибо что писатель есть, домыслы у каждого свои на счёт этот, но лишь домыслы, до мысли не дотягивающиеся, кроме прочего, отец Георгий может быть писателем и стал, а вот священником никогда и не был, и быть так может будто мы и есть отец Георгий: ведь предупреждали с начала самого как здесь всё не тем оказаться может, мы можем быть отцом Георгием, а отец Георгий нами или вами, кем угодно, и вот это-то всего удивительнее, думает отец Георгий, как литература умеет с существом человечьим крепко срастаться, так прочно и особенно ото всего прочего, и всё прочее с собой увязывая нелитературное, с человеком может именно с этим, и завсегда-то с кем угодно и ни с кем отдельным особенных дел не имеет, стоит отец Георгий у полки с книжками авторов заграничных, веков прошлого уже и девятнадцатого ещё, и глядит на источники эти, воображение его прежде утолявшие, на эти молнии, воображение его прежде сжигающие, сырость до утопленности безвоздушной и огнь до пепла распыляющийся, ныне лишь вспышками очертаний нечётких смешались в безвестность сего дня закинувшие, Бодлерами, Флоберами, Стенадалями и Уайльдами, Диккенсами, Бальзакми и Теккереями, и видит он, как с края полки века двадцатого напирают на романистов Беккеты, Кафки, Манны, Музили и Джойсы, Кавафисы и Бланшо, Дарреллы с Прустами, Рильке с глазами ангелов и Целаны, крови Господней с луж подножных испивающие, и с грустью, дыхания не выравнивающей, отказывается вспоминать о сочинениях своих подростковых, столь незначительных при амбиций величии в них вкладываемых автором незадачливым, и как же умеют сочинения те удовольствия душе доставлять и тело направлять у графоманов мелких, и содержанием безупречно выставляясь, и размерами совпадая с запросами, столь взыскательными во времена те, и какие же нынче они пустые, трогательные разве что, и того не более, и отец Георгий не вспоминает о своих сочинениях ничего, того кроме, что таковые имелись и, быть может, где-то ещё сохранены от костров очистительных аутодафных и свалок гнетущих рукой маминой заботливой, а быть может и нет их, по рецепту незамысловатому писанных после прочтения книги какой, писатель молодой свою непременно писать принимался, и всё-то как ново и интересно для него самого выходило, и для мамы также, выходило, да не вышло, ибо на деле лишь читанное прежде вольно и хуже переписывал, героев одарял именами новыми и чертами характера друзей и подруг ближайших школьных и уличных, а после книжек прочитанных в количестве большем всё мешалось небывало, и всё труднее было выгадать откуда начала берут сюжеты эти, хотя два эпоса своих детских запомнил отец Георгий и по сию пору, один про зверолюдей странных шандараков: хоббитов, читать следует читателю образованному, а в этом месте у нас лишь образованные и, тем не менее, чающие только и остались, а второй эпос про остров необитаемый, и здесь уже автор один не поможет, будь он хоть трижды Толкиеном, хоть Джоном, хоть Рональдом, хоть Руэлом, здесь целую компанию следует перемешать образом немыслимым алхимическим, как юность это беззаботно делает играючи: Дефо Даниэля, Хаггарда Генри Райдера, Брэдбери Реймонда Дугласа, Габриэля Верна Жюля, Скотта Вальтера сэра, Рида Томаса Майна, Твена Марка или, что то же самое, Клеменса Самюэла Лэнгхорна, и Сабатини Рафаэля, и ещё кого разве, до неузнаваемости их всех спутать немыслимой, и слить через воронку неширокую усвоения детского, и через сито просеять узкое стиля письма становящегося едва-едва и шаги первые делающего, умножить на что-то ныне не уловимое уже никем, ибо детское совсем это для времён наставших, и выйдет тогда Остров Джунглей на восемь тетрадей общих, с индейцами и пиратами выйдет, мушкетёрами, сокровищами, воздушными шарами падающими и дамами прекрасными сил придающими выйдет, ловушками хитрыми в момент последний разоблачаемыми и смертями всегда неожиданными и лишь втайне читателем предугадываемыми выйдет, голодом точащим и кущами райскими плодов экзотических выйдет, в лет двенадцать войдёт и лет в четырнадцать выйдет это всё, где-то между тем, когда мальчик не отучился ещё мир чудесных вымыслов от мира здешнего отличать и мир здешний таким вот чудесным и видит, и тем, когда юноша бежит от мира здешнего в мир вымыслов чудесных и, тем самым, чем больше к чудесам стремится, тем более из мира их изгоняет, остановился отец Георгий, никогда всё же не дотянув до того времени несчастного, когда мужчина уверенностью взрослой ведает о том, как помимо мира здешнего, никакого мира вымыслов чудесных не бывает, и от вымыслов отталкиваясь в неведении своём, здешнее убогим непременно видеть желает воли своей супротив, и, ежели отец Георгий не священником, но писателем оказался бы, то легко его себе мы представить сумели бы, не сложнее, нежели священника в магазине книжном теперь, писательствующего летом знойным на даче, к примеру, собственной, и перед тем, как в комнатке закрыться дальней за партой школьной раскладной образца устаревшего одноместной, перед этим сходил бы отец Георгий по дороге через две дачи к участку заброшенному, где ничего кроме травы высокой ниже пояса чуть, в вышину ковыльную, не осталось, а травы там и не было, когда что-то иное было. но теперь ничего из прежнего нет, сгинуло, а трава завелась безвылазно, и есть ещё разве что вишнёвых кустов поросль, вишня по-сорняковски растёт, едва-едва над травой высится, но ягоды зато на кустах тех вишнёвых, хотя и маленькие, но красные-красные, мелкие, но так ведь и косточки в них мелкие, и когда их выплёвываешь, они в сока вишнёвого цвет окрашены густокроваво, и никто ягод этих не собирает давно, разве что дачники случайные, с речки идущие в плавках цвета весёлого неуместно посреди тиши здешней, такие цвета на пляж надо надевать, а лучше не надо, идут дачники в окружении трав, ароматы источающих и средь цветов фиолетовых ярких, жёлтых слепящих, белых взгляд режущих, могут они, ежели им в траву высокую с тропки подорожниковой ступить не лень будет, смогут тогда они ягод этих собрать в руку несколько штук, кусты низки, нагибаться-то уж точно лень, ведь только из речки и пока до своей дачи доберёшься, уже пропотеешь весь снова, а ежели под солнцем стоять палящим и ягодами лакомиться, тогда надо сразу же вослед возвращаться на речку, и потому вишню не собирает никто, осыпается она, никому здесь вырастая, а отец Георгий набрал бы её в миску жёлтую вымытую начисто и солнцем на столе террасовом до тепла приятного высушенную, и лишь после этого сел бы за парту в комнате дальней в даче своей, и тетрадь бы толстую раскрыл, ибо никогда не печатал бы сразу в компьютер портативный, сел бы за парту, открыл бы тетрадь, поставил бы миску жёлтую вишен кроваво-солнечных полную, да так, будто жар от неё лета всего исходит ныне, хотя нет, не исходит, так только кажется, кофе сделал бы себе сладкого слегка, пепельницу с сигаретами предварительно приготовив, и с мыслями, во время сбора вишнёвого в слова окончательно вылитыми, написал бы что-нибудь вроде: началось всё с того, что отец Георгий нарушил тайну исповеди, и уже готов был бы строки дальнейшие выводить, но тут, на солнечный свет не глядя, который снаружи всё иссушает до желтизны и от которого занавеска скрывает отца Георгия комнату затенённую дальнюю, вдруг грянул бы ливня летнего поток проливной, застучал бы по крыше металлической, и поначалу это смутило бы отца Георгия, но то лишь поначалу, ведь чуть погодя, для себя самого неожиданно, выбежал бы он на улицу под дождь, и стоял бы в солнечном свете ливня развернувшегося, и думал бы, глаза прикрывая: и зачем я это делаю, вместо того, писать чтобы задуманное, и лишь когда ливень закончился бы, а ведь такие сильные дожди не бывают долгими летом, зашёл бы в дом обратно, затряс бы головой будто псина телом после купания, одежду мокрую скинул бы с себя, вытерся насухо полотенцем, и уже обнажённый вновь за тетрадь эту бы уселся, ощущая приятную прохладу табурета деревянного, немного прихрамывающего и поскрипывающего, и вот таким писателем мог бы отец Георгий выйти, но это была бы иная история, а у нас всё та же самая идёт-идёт, да не дойдёт до края никак, и ведь не писатель отец Георгий, но священник пока, и не на даче он голый за партой школьной на табурете деревянном сидит, на ягоды в блюдце жёлтом с аппетитом поглядывая время от времени, но в магазине книжном, и голова его не прояснена неожиданным ливнем летним, но сединами увенчана и в сон непременно клонится, не будучи писателем, всё же чувствует, когда писатель не только вновь знает литературе благодаря, что мир здешний и есть мир вымыслов чудесных, но ещё и делает его таковым, показывание оное совершая через произведения свои и чужие литературные, но ныне пред взором лишь книг чужих корешки, и чувство всегдашнее отцом Георгием владеет устойчиво, будто в магазине книжном заблудиться можно сверх меры всякой разумной, и когда вновь на свете дневном оттуда оказываешься, то не помнишь наверное зачем заходил сюда, куда следовал до подпадания под власть соблазна книжек здесь собравшихся и с душой твоей всякое сотворяющими, даже без открывания их, и что со всем этим делать теперь, и ныне эта затеря в мире книжном весьма сгодилась бы отцу Георгию, ибо выныриваешь всегда иначе и иным, хоть чуть, но иным, нежели погружаешься, и всего удивительнее отцу Георгию ныне, как дивные самые миры создаются в мире всё в том же, где он ныне в магазине книжном стоит, и являются, стало быть, частью мира этого же самого, и уже потому не того же самого, и частью не случайной или неуместной, а будто для дела с самого начала в мир сей вписаны вымыслы художественные, но здесь коснулся его за плечо кто-то правое, и он обнаружил себя с томиком непонятно зачем ему приглянувшегося сегодня Стриндберга Юхана Августа произведений избранных, отец Георгий, интересуется у него женщина роста небольшого и сложения весьма крупного, да, отвечает отец Георгий растерянно, но радуется вдоволь тому, что растерянность его эта человеческого свойства вполне, а не бесовского или божеского, откуда вы меня знаете, спрашивает он с улыбкой, в женщине прихожанку безуспешно припомнить силясь и не в силах всё же, я за вами, в студию проводить вас желаю, женщина говорит, на углу не найдя вас, сразу почему-то решила сюда заглянуть, и поскольку священник в магазине оказался и всего лишь один, предположила вас в незнакомце этом, и как видите, не подвела меня интуитивная догадка моя, да уж, только и говорит ей отец Георгий и взглядом выхватывает книжку толстую Дойля Артура Конана, Стриндберга вставляет между Дойлем и Дойлем, откуда взявшегося в руках его неведомо, и за женщиной к выходу направляется, в то время как та говорит ему через плечо левое: я-то думала, будто вы у литературы духовного назначения стоять будете, и туда пошла сначала-то, а вы у художественной душу отводите, на что отец Георгий развеселившись уже и в себя пришедший, от кошмара троллейбусного отойдя в мир книжный, а оттуда очистившийся выйдя, отвечает ей: художественная и есть единственно духовная, а женщина плечами лишь пожимает: вам видней, хотя как-то странно это, но я-то вообще книжек не читаю, некогда мне и работы много, отчитала своё уже, на что молчит отец Георгий и лишь про себя отмечает, что ему-то жизни целой не хватило бы даже на то, чтобы читанное прежде когда-то ныне хотя бы напомнить себе, но к чему женщину случайную во все эти соображения впутывать, ведь фотосессия впереди неведомая, и озирается по сторонам отец Георгий, будто ребёнок, коего на ярмарку впервые привели родители радетельные, или на приезд лунапарка какого, озирается по сторонам и ничего не говорит.