Александр Куприн Оболонское разорение Киевлянин, 1895
-Где здесь Оболонь? - Спрашиваю я лодочника, после того как он, поплевав на руки и кинув быстрый взгляд на концы вёсел, лёгким движением опустил их на воду.
-От же вона самисенька.
Мы плывем вдоль широкого канала, образованного двумя рядами невзрачных маленьких хатенок, едва выглядывающих из воды верхними углами окон. В этот канал впадают другие, менее широкие. Вода быстрая, почти коричневого цвета, на поверхности ее плавает солома, перья, щепки, пробка, бумага. Там и сям вдоль каналов снуют рыбачьи одновесельные плоскодонки с носами, торчащими высоко из воды. Если прибавить к этому яркий солнечный день, веселое небо и звонкую болтовню прекрасных оболонских рыбачек, то в общем получается впечатление маленькой Венеции.
Мы подъезжаем вплотную к одному потопленному домику. Я притягиваю руками лодку к оконной раме и заглядываю в неё. Вода наполняет комнату до подоконников; голые стены потрескались от сырости; развалившаяся печь зияет чёрной дымовой трубой; в воде среди всякого домашнего скарба плавает забытая в попыхах люлька.
-А что же, никому вода больших бед не наделала? - спрашиваю я.
-Нет. У нас уж как только вода начнёт прибывать, так все и знают: сейчас вещи на подводу складывают. Получат с участка квиток и едут в контрактовый:
Чем дальше подвигаемся мы, тем всё шире и шире становится канал, быстрее течение, чище и синее вода. Вот последняя дощатая крыша, едва поднимающаяся над водой,- и мы въезжаем в открытый разлив Днепра.
Какая ширь! Смотришь вперёд, влево, вправо и куда только хватает глаз, везде эта тёмно-синяя поверхность Днепра, вся точно кипящая мелкими, быстро несущимися волнами, а над нею чашею опрокинулось смеющееся небо.
Гребец мой бросает вёсла, чтобы отереть вспотевший лоб, и лодку плавно относит вниз по течению. В лицо мне дует крепкий порывистый ветер. Грудь дышит широко и привольно, глазам не хочется отрываться от этой мощной картины.
-Старик Борисфен - думаю я невольно, настроенный на возвышенный лад. -Сколько человеческих жертв приняло твоё ненасытное чрево с тех пор, как впервые ступили на твой берег трое таинственных исторических авантюристов - Кий, Щек и Хорив. Сколько тяжёлых драм, сколько роковых страстей, неудачных жизней, разбитых надежд схоронил ты в своей пучине.
Но на этом месте мои размышления неожиданно прерываются тем, что я падаю на дно лодки ногами вверх от сильного толчка. Оказывается, что в то время, когда мы с моим гребцом предавались патетическим размышлениям, нашу лодку нанесло на большой дощаник, переполненный бабами. И мгновенно в воздухе повисла звонкая, занозистая оболонская ругань. Чего тут только не было: и "щоб тоби очи повылазылы" и "чом ты малесеньким був не вмер", и "щоб ты лопнув", и всякие "трясци" и "черти" во всех числах, родах и падежах. Но всё-таки с гордостью могу сказать, что последнее слово осталось за моим гребцом, обнаружившим в искусстве владеть крылатыми словами недюженную находчивость, солидную крепость лёгких и целый запас энциклопедических познаний.
Мы пристаём к берегу, и я, минуя целую ораву чумазых ребятишек, играющих в разливе Днепра, узким переулочком выбрался из Оболони и еду в контрактовый дом.
* * *
-Вам - к оболонцам? - спрашивает меня смотритель контрактового дома, маленький, седенький, глухонький старичок.
Я отвечаю утвердительно, и старичок показывает мне на дверь, ведущую в большой зал нижнего этажа. Я вхожу, и перед моими глазами мгновенно с беспощадным реализмом вырастает настоящая картина оболонского разорения, не замеченная мною во время поездки на лодке.
Вдоль стен этого мрачного сырого зала, вокруг массивных каменных столбов, поддерживающих его потолок, стоят "топчаны". Каждый топчан как бы составляет отдельную квартиру. На нём навалено всё перевезённое имущество и на нём же ютится целая фамилия. "Имущество" всё можно перевезти на одном извозчике, но, боже мой! Из какого ненужного, разбитого, залатанного, дырявого хлама оно состоит. Раньше всего, конечно, неизбежная принадлежность и гордость бедного семейства - ватное одеяло, вышитое сотнями разноцветных кусочков, передающееся из поколения в поколение, то в приданое, то по законам наследственности; одеяло, конечно, переполненное мириадами всяких микробов, бактерий и более крупных "организмов", но спасающее зимою целую семью от холода. Затем образа. Их всякий постарался прибить на видном месте, перед некоторыми теплятся лампадки, зажжённые ради "потопа". Затем жестяные самовары, чайники, разбитые и заклеенные сургучом горшки с чахлою и хилою геранью, сундуки, красные когда-то подушки, сделавшиеся от времени и усиленного употребления глянцевато-коричневыми, крашеные вёдра, корыта, сапоги. На трёх-четырёх топчанах свернулись спасённые от наводнения кошки.
Куда не поглядишь - всё только старики, старухи и дети. Никогда до сих не приходилось мне видеть столько лиц, на которых нищета, непосильный труд, - может быть, пьянство и порок, - наложили такие странные черты. Старики почти все в изношенных солдатских шинелях, многие женщины беременны, дети бледные, чумазые, замусоленные, все как есть лицо в лицо. И ко всему этому специфический удушливый жилой запах, который всюду вносит с собой нищета.
Я останавливаюсь около одной пожилой женщины и начинаю с ней разговаривать. Нас сейчас же окружает кучка других женщин. Все смотрят на меня с ожиданием, на вопросы отвечают охотно, но страдальческим голосом, с готовностью хоть когда угодно перейти настоящим слезам.
-Дорого ли вам переезд сюда обошёлся?..
-Пятьдесят копеек. Другие, впрочем, и по 60 заплатили. Совсем разорение.
-Ну, а как же вы думаете быть, когда вода спадёт?
-А господь её знает. Как начальство. Ведь это хозяевам хорошо, а мы все квартиранты.
-А як же, - поддерживает другая, толстая и словоохотливая женщина, - звистно, чужа хата - хуже ката.
-Скажите, а как же вы тут кормитесь?
-Да вот варимо себе що-нибудь в печке. Только дров не хватает. А кто и хлеб с водою ист.
-Тогда начальство нас устроило. Борщ, кашу приносили в больших котлах. Чай то же давали.
-А теперь вас кто-нибудь посещает?
-Нет. Чиновник вот только приезжал, в очках в золотых, как сказывают, обещал тут нам столовую устроить и прислать чаю, сахару, пока вода не спадёт. Вот может быть, вы знаете, будто говорят, вода и сюда на Подол придёт.
Женщины ещё ближе придвигаются ко мне, с интересом ожидая моего ответа.. Я их как могу, успокаиваю.
-Скажите, пожалуйста, - продолжал я расспрашивать, - чем ваши мужья занимаются?
-Мой поденно ходит - отвечает толстая женщина.
-И мой. И мой в поденную. Мой тоже. А мой с пилой, - говорят в голос остальные.
А после них раздаётся сзади меня тоненький голосок, с оттенком хвастливости.
-А я живу на воздухе небесном-с, около газового завода-с.
Оглядываюсь - маленький старикашка седенький, в рваной солдатской шинелишке, лицо коричневое и всё в ссадинах и царапинах.
-Где это вы разукрасились?
Старикашка наклоняет вниз набок и разводит безнадёжно руками.
-Упал пьяненький. Это ж праздник был.
И добавляет заискивающимся тоном:
-Господин банкир, подарите мне папиросочку, если будет ваша милость.
Обхожу ещё четыре маленьких комнаты. Та же нищета, те же лохмотья, те же глаза, устремлённые с ожиданием. А вода всё прибывает, и с нею прибывают бедняки, которым контрактовый дом даёт приют. Теперь их уже 227 человек, причём человек 30 прибыло за те полчаса, что я провёл в разговорах. Тяжело будет этим беднякам, когда спадёт та самая вода, которой мы любуемся с Владимирской горки и шепчем в изумлении перед величественной картиной: потрясающе…