Сброд со всей Европы. 1812 г.
Оригинал взят у oper_1974 в Сброд со всей Европы. 1812 г.
Adam Zamoyski "1812. FATAL MARCH ON MOSCOW".
Состояние войск в немалой степени разнилось: французская, швейцарская, португальская и хорватская пехота и французская и польская кавалерия находились в хорошей форме, но вот баварцы - далеко нет. Они оказались в большей степени склонными поддаваться болезням, а после смерти генерала Деруа и перехода командования к генералу Вреде все у них и вовсе посыпалось.
"Баварские солдаты сотнями оставляли места под знаменами и шли в Вильну, прикидываясь больными, чтобы залечь в госпитали", - рассказывал генерал ван Хогендорп, генерал-губернатор Литвы.
Он собрал и проверил около 1100 чел. и обнаружил среди них едва сотню действительно больных, а посему послал здоровых обратно в части, откуда они вновь благополучно дезертировали.
Генерал Пуже получил легкое ранение и в сентябре занял пост губернатора Витебска. Гарнизон состоял из девяти сотен солдат и двух 4-фунт. пушек - подобное войско никак не назовешь особенно внушительным.
На самом же деле, если не считать шестнадцати жандармов и двух дюжин бойцов Молодой гвардии, все они представляли собой разношерстную команду отбившихся от своих частей солдат, выловленных дезертиров и тех, кто выписался из госпиталей.
В плане же национальности бойцы гарнизона принадлежали ко всем языкам Grande Armee. Большинство отстали вскоре после перехода Немана и никогда не встречались с противником.
Горе-воинам не хватало качества подготовки, они не умели следить за оружием, вести регулярное патрулирование или выполнять задания в пикетах. Они были лишены боевого духа, ленивы и грязны.
Когда пришло время отступления, такие бойцы побросали места в строю при одном виде казаков и свели к нулю любые попытки Пуже дать бой неприятелю, в результате чего он попал в плен вместе с ними. Как он говорил позднее, будь у него только жандармы и те две дюжины парней из Молодой гвардии, он бы сумел прорваться.
Лейтенант штабной службы Жан-Рош Куанье, произведенный в офицеры из сержантов пеших гренадеров Старой гвардии, получил 15 июля задание возглавить колонну из примерно семисот отставших солдат 3-го корпуса и вести их на соединение с полками, к которым они принадлежали.
Коль скоро жизненный путь Куанье начинал мальчишкой-пастухом, поручение не сулило трудностей. Но, против ожидания, выполнить его оказалось далеко не так просто. 133 испанца из колонны быстренько дезертировали, когда же Куанье попытался догнать их, они начали палить в него из ружей.
Пришлось найти отряд из 50 конных егерей и с их помощью изловить всех сбежавших. После этого лейтенант заставил пойманных дезертиров тянуть жребий, расстрелял половину из них, и только тем смог сохранить колонну как единое целое.
Весь регион в тылу у Grande Armee полнился солдатами, не имевшими никакой военной ценности и лишь грабившими страну, вызывая ярость со стороны жителей.
Шайки дезертиров из разных частей и всевозможных национальностей, обычно под предводительством какого-нибудь француза, обустраивались в усадьбах немного в стороне от главной дороги, обменивая добрую волю местных на защиту, и занимались пиратством на и вокруг главной транспортной магистрали.
Генерал Рапп, ехавший из Данцига в ставку Наполеона под Смоленском, пришел в ужас от состояния войск в тылу. Согласно ему, победоносная Grande Armee оставляла за собой больше военного мусора, чем разгромленная армия, в результате чего эшелоны новобранцев, шагавших на соединение с ней и созерцавших по пути тяжкие картины, утрачивали всякий боевой дух.
Многие фактически умирали от голода вдоль дороги, как и свежие кони, присланные из Франции и Германии, а также скот, который гнали из Австрии и Италии. "С момента нашего выхода из Вильны в каждом селе, в любой деревне попадались солдаты, покинувшие армию под разными предлогами", - писал принц Вильгельм Баденский, побывавший в тех краях в сентябре с корпусом Виктора.
Изменить сложившееся положение дел почти или вовсе не представлялось возможным, ибо Наполеон сам свел до минимума простор для действий. Не желая связывать себя в политическом плане, он не создал должных структур местного правительства.
В итоге, управлялись регионы бестолковой и продажной администрацией. Начиная с лукавого Прадта в Варшаве, деспотичного Хогендорпа в Вильне и заканчивая сребролюбивыми комиссарами в различных городках по пути. Нигде не существовало ни настоящего чувства ответственности, ни преданности делу, ни власти, способной восстанавливать порядок.
В конце сентября, более чем через шесть недель после сражения, на улицах Смоленска по-прежнему во множестве валились трупы, служившие желанным источником пищи для бродячих собак со всей округи.
"Худшей организации, большей халатности я никогда не то что не видел, даже не представлял", - писал капитан гессенского Лейб-гвардейского полка Франц Рёдер, проезжавший через город на пути в Москву.
Более всех от такого состояния дел в результате страдали действительно больные и раненые, лежавшие в госпиталях Вильны, Минска, Витебска, Полоцка, Смоленска и, возможно, большинство уцелевших после Бородино, гнивших в Колоцком монастыре и в Можайске.
Тысячи раненых французов, включая двадцать восемь генералов, были разбросаны по разным зданиям в Можайске. Как утверждал занимавшийся ими военный комиссар Белло де Кергор, никакой провизии для них не выделили вовсе.
Способные хоть как-то передвигаться выходили или выползали на улицу и попрошайничали у прохожих, в то время как де Кергору приходилось красть еду из снабженческих колонн для прокорма остальных.
Многие умирали от голода и обезвоживания, поскольку отсутствовали даже ведра или какие-то подходящие сосуды. Не было, разумеется, ни чистых повязок, ни корпии, ни бинтов, ни носилок, ни кроватей, ни свечей.
Он обратился за помощью к Жюно, корпус которого стоял в Можайске, но от вестфальских солдат бывало больше неприятностей, чем проку. Когда подопечные умирали, де Кергору оставалось лишь складывать их тела на улице.
На шее у него висели еще и сотни русских раненых, кое-как кормившихся щами из корешков капусты, выкопанных на соседних огородах и, если случалось, мясом какой-нибудь павшей лошади.
Однако сколько бы людей и лошадей ни имел в наличии Наполеон, каковым бы ни было качество продовольствия и фуража в его распоряжении, подход к расходованию ресурсов означал: оставаться в Москве он сможет не более нескольких недель, после чего войско начнет разваливаться.
Но вместо того чтобы начать постепенный вывоз больных и раненых в западном направлении, император французов приказывал набрать еще 140 000 чел. во Франции, 30 000 в Италии, 10 000 в Баварии, плюс меньшие контингенты в Польше, Пруссии и Литве, а также просил Марию-Луизу написать отцу с просьбой усилить корпус Шварценберга.
"Я не только хочу получить пополнения отовсюду, - писал он Маре в Вильну, - я также хочу, чтобы сведения о подкреплениях раздувались, мне надо, чтобы разные государи, присылающие мне подкрепления, публиковали сей факт на бумаге и удваивали бы на ней количество посылаемых мне воинов".
Тем временем в Москве:
"Армия совершенно рассыпалась. Всюду попадались пьяные солдаты и офицеры, нагруженные добром и провизией, захваченными в домах, павших жертвами пожаров, - писал Пьон де Лош. - Они натыкались иногда на что-нибудь получше и бросали награбленное прежде, чтобы взять более ценное. - На улицах валялись книги, посуда, меблировка и всевозможная одежда".
Среди гула пламени раздавались отчаянные крики избиваемых, визг насилуемых женщин и дикий вой оставшихся на цепи собак, сгоравших теперь заживо.
"Все эти эксцессы алчности сопровождались худшими актами распущенности, - отмечал Эжен Лабом. - Ни дворянское звание, ни чистота юности, ни слезы красавицы не встречали уважения в разгуле жесточайшей разнузданности, каковой был неизбежным в этой чудовищной войне, где соединились шестнадцать народов разного языка и обычаев, ощутивших свободу дать полную волю нечестивым желаниям в осознании того, что злодеяния их не будут приписаны только какому-то одному племени".
На переднем крае действовали cantinieres, нацелившиеся набрать запасов на несколько следующих месяцев. Именно они, маркитантки, находились среди когорты самых решительных и безжалостных грабителей, рвавших одежду на женщинах в поисках драгоценностей.
Любого или любую, кто оказывал сопротивление или просто пытался защитить имущество, вне зависимости от возраста, нередко забивали насмерть. И всякий французский мародер, оказавшись в стороне от товарищей и компаньонов где-нибудь в подвале с прятавшимися там во множестве жителями, зачастую встречался с такой же судьбой.
Капитан Фантен дез Одоар вспоминал о трех пьяных солдатах, ехавших в позолоченной коляске с упряжкой из полудохлых кляч, о людях, тащивших ценную муку в кулях из дорогих шелков и водку в позолоченных ночных горшках, ибо никакого иного вместилища для этого не нашлось, а также о крашенных охрой старых cantinieres, разгуливавших вокруг в наворованных бальных платьях. "Вакханалии карнавалов у себя дома и близко не походили на сии безобразные и нелепые зрелища", - вспоминал он.
Рисковавших выйти наружу оставшихся в городе жителей избивали, обдирали порой донага и часто заставляли тащить отобранное у них же имущество в лагерь грабителей.
Оказавшись без всего, те, просто из желания выжить, они тоже бывали вынуждены присоединиться к сбору бесхозного имущества, а старики, женщины и дети скоро научились избегать французов, особенно в темное время суток.
Один невысокого ранга чиновник очутился в Москве с семьей и был выгнан из дома шайкой солдат. Затем на улице несчастных встретила другая компания, отобравшая нетронутое первыми.
Когда семейство спряталось во внутреннем дворе, на них наткнулась третьи, которые, не найдя ничего ценного, просто избили несчастных. Затем их заставляли таскать наворованные вещи разные группы мародеров.
Через три дня огонь стал угасать, и 18 сентября Наполеон поехал обратно в Москву. На следующий день пожары прекратились, порядок был восстановлен, и началась до известной степени нормальная жизнь. Некоторые из бежавших жителей даже стали возвращаться в город.
Но кампания окончательно перестала походить на нечто привычное для Grande Armee, солдат которой ужаснуло сожжение русскими Москвы. "Как можно воевать с такими варварами?" - жаловался голландец Й. Л. Хенкенс, аджюдан-унтер-офицер французского 6-го конно-егерского полка, выражая тут широко распространенное мнение товарищей. Сам Наполеон не понимал, что творится.
Император французов пребывал в уверенности, что найдет немало несогласных среди купцов и либеральных аристократов, не говоря уж о готовых к мятежу слугах, с помощью которых, если понадобится, можно устроить нечто вроде революции.
Но, сидя в пустой Москве, в пропагандистском плане Наполеон очутился в своеобразной черной дыре. Не получалось даже найти каких-нибудь шпионов.
"Ни за серебро, ни за золото не сыскать было ни единого человека, готового поехать в Санкт-Петербург или проникнуть в армию", - отмечал Коленкур.
Выгоревший город более не являлся политическим козырем, как и этаким форумом - обращаться Наполеону оказалось не к кому, как отсутствовали и лица, способные послужить для передачи его посланий. Он совершенно не представлял, что делать дальше.
Adam Zamoyski "1812. FATAL MARCH ON MOSCOW".
Состояние войск в немалой степени разнилось: французская, швейцарская, португальская и хорватская пехота и французская и польская кавалерия находились в хорошей форме, но вот баварцы - далеко нет. Они оказались в большей степени склонными поддаваться болезням, а после смерти генерала Деруа и перехода командования к генералу Вреде все у них и вовсе посыпалось.
"Баварские солдаты сотнями оставляли места под знаменами и шли в Вильну, прикидываясь больными, чтобы залечь в госпитали", - рассказывал генерал ван Хогендорп, генерал-губернатор Литвы.
Он собрал и проверил около 1100 чел. и обнаружил среди них едва сотню действительно больных, а посему послал здоровых обратно в части, откуда они вновь благополучно дезертировали.
Генерал Пуже получил легкое ранение и в сентябре занял пост губернатора Витебска. Гарнизон состоял из девяти сотен солдат и двух 4-фунт. пушек - подобное войско никак не назовешь особенно внушительным.
На самом же деле, если не считать шестнадцати жандармов и двух дюжин бойцов Молодой гвардии, все они представляли собой разношерстную команду отбившихся от своих частей солдат, выловленных дезертиров и тех, кто выписался из госпиталей.
В плане же национальности бойцы гарнизона принадлежали ко всем языкам Grande Armee. Большинство отстали вскоре после перехода Немана и никогда не встречались с противником.
Горе-воинам не хватало качества подготовки, они не умели следить за оружием, вести регулярное патрулирование или выполнять задания в пикетах. Они были лишены боевого духа, ленивы и грязны.
Когда пришло время отступления, такие бойцы побросали места в строю при одном виде казаков и свели к нулю любые попытки Пуже дать бой неприятелю, в результате чего он попал в плен вместе с ними. Как он говорил позднее, будь у него только жандармы и те две дюжины парней из Молодой гвардии, он бы сумел прорваться.
Лейтенант штабной службы Жан-Рош Куанье, произведенный в офицеры из сержантов пеших гренадеров Старой гвардии, получил 15 июля задание возглавить колонну из примерно семисот отставших солдат 3-го корпуса и вести их на соединение с полками, к которым они принадлежали.
Коль скоро жизненный путь Куанье начинал мальчишкой-пастухом, поручение не сулило трудностей. Но, против ожидания, выполнить его оказалось далеко не так просто. 133 испанца из колонны быстренько дезертировали, когда же Куанье попытался догнать их, они начали палить в него из ружей.
Пришлось найти отряд из 50 конных егерей и с их помощью изловить всех сбежавших. После этого лейтенант заставил пойманных дезертиров тянуть жребий, расстрелял половину из них, и только тем смог сохранить колонну как единое целое.
Весь регион в тылу у Grande Armee полнился солдатами, не имевшими никакой военной ценности и лишь грабившими страну, вызывая ярость со стороны жителей.
Шайки дезертиров из разных частей и всевозможных национальностей, обычно под предводительством какого-нибудь француза, обустраивались в усадьбах немного в стороне от главной дороги, обменивая добрую волю местных на защиту, и занимались пиратством на и вокруг главной транспортной магистрали.
Генерал Рапп, ехавший из Данцига в ставку Наполеона под Смоленском, пришел в ужас от состояния войск в тылу. Согласно ему, победоносная Grande Armee оставляла за собой больше военного мусора, чем разгромленная армия, в результате чего эшелоны новобранцев, шагавших на соединение с ней и созерцавших по пути тяжкие картины, утрачивали всякий боевой дух.
Многие фактически умирали от голода вдоль дороги, как и свежие кони, присланные из Франции и Германии, а также скот, который гнали из Австрии и Италии. "С момента нашего выхода из Вильны в каждом селе, в любой деревне попадались солдаты, покинувшие армию под разными предлогами", - писал принц Вильгельм Баденский, побывавший в тех краях в сентябре с корпусом Виктора.
Изменить сложившееся положение дел почти или вовсе не представлялось возможным, ибо Наполеон сам свел до минимума простор для действий. Не желая связывать себя в политическом плане, он не создал должных структур местного правительства.
В итоге, управлялись регионы бестолковой и продажной администрацией. Начиная с лукавого Прадта в Варшаве, деспотичного Хогендорпа в Вильне и заканчивая сребролюбивыми комиссарами в различных городках по пути. Нигде не существовало ни настоящего чувства ответственности, ни преданности делу, ни власти, способной восстанавливать порядок.
В конце сентября, более чем через шесть недель после сражения, на улицах Смоленска по-прежнему во множестве валились трупы, служившие желанным источником пищи для бродячих собак со всей округи.
"Худшей организации, большей халатности я никогда не то что не видел, даже не представлял", - писал капитан гессенского Лейб-гвардейского полка Франц Рёдер, проезжавший через город на пути в Москву.
Более всех от такого состояния дел в результате страдали действительно больные и раненые, лежавшие в госпиталях Вильны, Минска, Витебска, Полоцка, Смоленска и, возможно, большинство уцелевших после Бородино, гнивших в Колоцком монастыре и в Можайске.
Тысячи раненых французов, включая двадцать восемь генералов, были разбросаны по разным зданиям в Можайске. Как утверждал занимавшийся ими военный комиссар Белло де Кергор, никакой провизии для них не выделили вовсе.
Способные хоть как-то передвигаться выходили или выползали на улицу и попрошайничали у прохожих, в то время как де Кергору приходилось красть еду из снабженческих колонн для прокорма остальных.
Многие умирали от голода и обезвоживания, поскольку отсутствовали даже ведра или какие-то подходящие сосуды. Не было, разумеется, ни чистых повязок, ни корпии, ни бинтов, ни носилок, ни кроватей, ни свечей.
Он обратился за помощью к Жюно, корпус которого стоял в Можайске, но от вестфальских солдат бывало больше неприятностей, чем проку. Когда подопечные умирали, де Кергору оставалось лишь складывать их тела на улице.
На шее у него висели еще и сотни русских раненых, кое-как кормившихся щами из корешков капусты, выкопанных на соседних огородах и, если случалось, мясом какой-нибудь павшей лошади.
Однако сколько бы людей и лошадей ни имел в наличии Наполеон, каковым бы ни было качество продовольствия и фуража в его распоряжении, подход к расходованию ресурсов означал: оставаться в Москве он сможет не более нескольких недель, после чего войско начнет разваливаться.
Но вместо того чтобы начать постепенный вывоз больных и раненых в западном направлении, император французов приказывал набрать еще 140 000 чел. во Франции, 30 000 в Италии, 10 000 в Баварии, плюс меньшие контингенты в Польше, Пруссии и Литве, а также просил Марию-Луизу написать отцу с просьбой усилить корпус Шварценберга.
"Я не только хочу получить пополнения отовсюду, - писал он Маре в Вильну, - я также хочу, чтобы сведения о подкреплениях раздувались, мне надо, чтобы разные государи, присылающие мне подкрепления, публиковали сей факт на бумаге и удваивали бы на ней количество посылаемых мне воинов".
Тем временем в Москве:
"Армия совершенно рассыпалась. Всюду попадались пьяные солдаты и офицеры, нагруженные добром и провизией, захваченными в домах, павших жертвами пожаров, - писал Пьон де Лош. - Они натыкались иногда на что-нибудь получше и бросали награбленное прежде, чтобы взять более ценное. - На улицах валялись книги, посуда, меблировка и всевозможная одежда".
Среди гула пламени раздавались отчаянные крики избиваемых, визг насилуемых женщин и дикий вой оставшихся на цепи собак, сгоравших теперь заживо.
"Все эти эксцессы алчности сопровождались худшими актами распущенности, - отмечал Эжен Лабом. - Ни дворянское звание, ни чистота юности, ни слезы красавицы не встречали уважения в разгуле жесточайшей разнузданности, каковой был неизбежным в этой чудовищной войне, где соединились шестнадцать народов разного языка и обычаев, ощутивших свободу дать полную волю нечестивым желаниям в осознании того, что злодеяния их не будут приписаны только какому-то одному племени".
На переднем крае действовали cantinieres, нацелившиеся набрать запасов на несколько следующих месяцев. Именно они, маркитантки, находились среди когорты самых решительных и безжалостных грабителей, рвавших одежду на женщинах в поисках драгоценностей.
Любого или любую, кто оказывал сопротивление или просто пытался защитить имущество, вне зависимости от возраста, нередко забивали насмерть. И всякий французский мародер, оказавшись в стороне от товарищей и компаньонов где-нибудь в подвале с прятавшимися там во множестве жителями, зачастую встречался с такой же судьбой.
Капитан Фантен дез Одоар вспоминал о трех пьяных солдатах, ехавших в позолоченной коляске с упряжкой из полудохлых кляч, о людях, тащивших ценную муку в кулях из дорогих шелков и водку в позолоченных ночных горшках, ибо никакого иного вместилища для этого не нашлось, а также о крашенных охрой старых cantinieres, разгуливавших вокруг в наворованных бальных платьях. "Вакханалии карнавалов у себя дома и близко не походили на сии безобразные и нелепые зрелища", - вспоминал он.
Рисковавших выйти наружу оставшихся в городе жителей избивали, обдирали порой донага и часто заставляли тащить отобранное у них же имущество в лагерь грабителей.
Оказавшись без всего, те, просто из желания выжить, они тоже бывали вынуждены присоединиться к сбору бесхозного имущества, а старики, женщины и дети скоро научились избегать французов, особенно в темное время суток.
Один невысокого ранга чиновник очутился в Москве с семьей и был выгнан из дома шайкой солдат. Затем на улице несчастных встретила другая компания, отобравшая нетронутое первыми.
Когда семейство спряталось во внутреннем дворе, на них наткнулась третьи, которые, не найдя ничего ценного, просто избили несчастных. Затем их заставляли таскать наворованные вещи разные группы мародеров.
Через три дня огонь стал угасать, и 18 сентября Наполеон поехал обратно в Москву. На следующий день пожары прекратились, порядок был восстановлен, и началась до известной степени нормальная жизнь. Некоторые из бежавших жителей даже стали возвращаться в город.
Но кампания окончательно перестала походить на нечто привычное для Grande Armee, солдат которой ужаснуло сожжение русскими Москвы. "Как можно воевать с такими варварами?" - жаловался голландец Й. Л. Хенкенс, аджюдан-унтер-офицер французского 6-го конно-егерского полка, выражая тут широко распространенное мнение товарищей. Сам Наполеон не понимал, что творится.
Император французов пребывал в уверенности, что найдет немало несогласных среди купцов и либеральных аристократов, не говоря уж о готовых к мятежу слугах, с помощью которых, если понадобится, можно устроить нечто вроде революции.
Но, сидя в пустой Москве, в пропагандистском плане Наполеон очутился в своеобразной черной дыре. Не получалось даже найти каких-нибудь шпионов.
"Ни за серебро, ни за золото не сыскать было ни единого человека, готового поехать в Санкт-Петербург или проникнуть в армию", - отмечал Коленкур.
Выгоревший город более не являлся политическим козырем, как и этаким форумом - обращаться Наполеону оказалось не к кому, как отсутствовали и лица, способные послужить для передачи его посланий. Он совершенно не представлял, что делать дальше.