Дядя и Ворон. Мемуар.
- Я этого вашего так называемого Бродского не читал, но скажу! Я всё скажу! - из Дяди получился бы отличный глас вопиющего в пустыне, причём вопиющий бил бы в набат, звонил во все колокола, а также не пренебрёг бы микрофоном и мегафоном. Однако вопиющее в этот раз олицетворяла я. Вопиющее отсутствие истинного чувства прекрасного. Практикуя, видимо, бытовой мазохизм, я решила побеседовать с дядей о поэзии, и вот он лил и лил громокипящий кубок с неба, кормя Зевесова орла моей недиетичной печенью.
- Испортили вас, филологических дур! - продолжил проповедь Дядя. - Патриотов, небось, на этом вашем факе раз-два и обчёлся! Всё пастернаками пробавляетесь, небезызвестными нам мандельштамами! От негров без ума! «Ах, негры, негры!» - Дядя, актёрски воссоздающий нашу любовь к неграм, всегда оказывался не просто по ту сторону добра и зла - но ту сторону вообще-совсем-всего! Сара Бернар вырвала бы себе не только волосы, но и ноги, увидев его игру. Дядя, войдя в образ филологической девочки, протягивал руки к воображаемым неграм, а потом, войдя в раж, обличал нашу страсть к американщине в целом. Тема негров, на первый взгляд не связанная с Бродским, была одним из лейтмотивов нашей юности. Когда-то дядя пытался вырастить из нас идейно близких себе людей - антисемитов и антинегров, но мы не справились, и теперь он мог только ежедневно с нарастающей грустью констатировать, что Америка купила его племянниц за жвачку. Целых двух. За одну. Во времена нашей юности мы были недороги.
- Бродского ей подавай, понимаешь! «Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз!» - вот вам лошадка! Но вам классическая наша лошадка не нужна! Вам бы всё сникерсы трескать! - театрально кричал он. Из маленькой комнаты высовывалась Зоя Львовна, спрашивала, кого именно убили в кровавой сваре. Известие, что жаждущая сникерса филологическая дура по-прежнему на арене, рождало в ней двойственные чувства, поэтому она сперва спонтанно присоединялась к Дяде, выкрикивая «И полы не моет!», но потом спонтанно присоединялась уже ко мне и гневно восклицала на полтона тише: «А крику-то, крику! Это ж помереть можно старому человеку!» уже в адрес Дяди.
- Бродский! Бродский навеки! - я была полна сил и готова сражаться.
- Да что вы вообще знаете, кроме своего Бродского, недоросли и невежды! - Дядя тоже разил метко.
Тучи сгущались. Сашка прибежала с кухни и встала за моей спиной. Она молода была сражаться за Бродского, но знала: её долг - прикрыть сестринские тылы.
И тут дядя сделал ход конём. Он стремительно развернулся и скрылся за дверью. В комнате осталась я, полная боевого задора, Сашка при тылах и голова Зои Львовны, которая то появлялась, то исчезала.
- Что? Спёкся? - злорадно выкрикнула я в дверь.
Дверь дрогнула. Дядя не спёкся.
- Как-то в полночь, в час унылый, - послышалось из-за двери, - я вникал, устав, без силы, меж томов старинных, в строки рассужденья одного…
- Ой, что это? - вздрогнула Сашка. Я пожала плечами.
- …и расслышал смутно звуки, вдруг у двери словно стуки - стук у входа моего, -"Это гость,- пробормотал я, - там, у входа моего, гость, - и больше ничего", - читал за дверью дядя.
- Это дядя, - пробормотала я. - Дядя, больше ничего.
- Сашка прижалась ко мне плечом. В отличие от меня, у неё была развита интуиция.
- Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески мучил, полнил темным страхом, что не знал я до него… Дверь распахнулась, и нам предстал Дядя с бледно-сиреневым томом Брюсова. Бледный. Со взором горящим. Он не заглядывал в книгу. Он читал наизусть, не сводя с нас взгляда, и в интонациях его была такая зловещая радость, что мы поневоле попятились.
- Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье я твердил: "То - посещенье просто друга одного". Повторял: "То - посещенье просто друга одного, друга, - больше ничего!" - читал Дядя всё громче.
- Посещенье.. просто друга.. ничего.. - эхом отзывались мы с Сашкой, успокаивая друг друга сестрински. Но где-то на седьмом шестистишии нам стало ясно. Это не посещенье друга. Нет, это не оно. Это ВОРОН!
- Статный! Дрррррревний! Ворррррррон! Шумом! Кррррррыльев! - громкость дяди нарастала.
- Хватит! - не выдержала Сашка. - Умоляю, хватит!
- Ты, - сказал я, - лыс и черрррен, - голос Дяди ослабел лишь на мгновение. - Дрррревний! Мрррачный! Ворррррон! Странник! С берегов! Где ночь! Всегдаааа! Птица ясно пррррокрррричала! - прокричал Дядя.
- Обещаю! - заорала я, пытаясь перекричать Ворона. - Клянусь! Ни слова о Бродском! Больше никогда! Ради бога, дядя! Хватит!
- …Каркнул: "Больше никогда!" - гнул свою линию Дядя. В стену застучали соседи.
- Отступаем! - шепнула я Сашке, и мы в боевом порядке скрылись в нашей комнате. Шаги командора раздались в коридоре незамедлительно. Ворон приближался к нам, неспешен и неумолим.
- В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда? - спрашивал Дядя закрытую дверь туалета где-то на полпути к нам с Сашкой. Поступь его была мерной. А голос - громким.
- Каркнул ворон - никогда! - угрюмо пробормотала я. Смутно вспоминалось, что это очень длинное стихотворение. В исполнении же Дяди оно было не просто длинным. Оно было чудовищным.
- Не хочу дррррузей тлетворрррных! - бился в двери наши Дядя. Мы ему сопротивлялись, прижимая дверь собой. Ворон длился, длился, длился, Дядя в двери мощно бился, как таран или прибой.
В стену снова постучали - нас соседи привечали. Дядя страшен не вначале, вот в финале - это да. Данные голосовые небанально штурмовые. Двери пали, и стихия прорвалась сквозь них тогда...
…Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, и душе не встать из тени, пусть идут, идут года, знаю, - больше никогда! - проорал дядя так, что Шаляпин сделал бы харакири, Ленин бросился бы под броневик, а вопиющий в пустыне выбросил свой мегафон и переквалифицировался в управдомы - всем им было не сравниться.
И только тогда всё смолкло. Трип кончился. Звон в ушах сигнализировал о том, что мы только что вступили в близкий контакт с прекрасным. Думаю, Эдгар По именно это и имел в виду. Мистический ужас. Попытки диалога. Бегство. Паника. Скрыться негде, он везде. Мы с Сашкой - идеальные читатели. Мы не читали «Ворона». Мы жили в нём.
Я до сих пор помню, сколько их там. Сто восемь строк. Сто восемь.
- Вот! - уходя, обернулся дядя. - Вот! Вот она, наша собственная американщина, не то что ваши эти бродские-уродские. А вы, надменные потомки? Надменные негролюбивые потомки, пятою рабскою поправшие исконные обломки!
Мне показалось, что он сейчас начнёт читать «Ворона» во второй раз - «Ворон» ещё не откипел и не отживотрепетал в его организме, но Дядя пересилил себя и молча вышел. Мы выдохнули. Дверь тут же снова распахнулась. Мы выдохнули вторично.
- Брюсов! - веско сказал дядя и положил на стол светло-сиреневый том. - Ознакомься. И сестру свою ознакомь. А то у неё тоже одни негры на уме, - и молча вышел во второй раз. Ворон скрылся во тьме. Мы попробовали ещё раз выдохнуть, но выдыхать уже нечего было. И мы вдохнули.
- Испортили вас, филологических дур! - продолжил проповедь Дядя. - Патриотов, небось, на этом вашем факе раз-два и обчёлся! Всё пастернаками пробавляетесь, небезызвестными нам мандельштамами! От негров без ума! «Ах, негры, негры!» - Дядя, актёрски воссоздающий нашу любовь к неграм, всегда оказывался не просто по ту сторону добра и зла - но ту сторону вообще-совсем-всего! Сара Бернар вырвала бы себе не только волосы, но и ноги, увидев его игру. Дядя, войдя в образ филологической девочки, протягивал руки к воображаемым неграм, а потом, войдя в раж, обличал нашу страсть к американщине в целом. Тема негров, на первый взгляд не связанная с Бродским, была одним из лейтмотивов нашей юности. Когда-то дядя пытался вырастить из нас идейно близких себе людей - антисемитов и антинегров, но мы не справились, и теперь он мог только ежедневно с нарастающей грустью констатировать, что Америка купила его племянниц за жвачку. Целых двух. За одну. Во времена нашей юности мы были недороги.
- Бродского ей подавай, понимаешь! «Гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз!» - вот вам лошадка! Но вам классическая наша лошадка не нужна! Вам бы всё сникерсы трескать! - театрально кричал он. Из маленькой комнаты высовывалась Зоя Львовна, спрашивала, кого именно убили в кровавой сваре. Известие, что жаждущая сникерса филологическая дура по-прежнему на арене, рождало в ней двойственные чувства, поэтому она сперва спонтанно присоединялась к Дяде, выкрикивая «И полы не моет!», но потом спонтанно присоединялась уже ко мне и гневно восклицала на полтона тише: «А крику-то, крику! Это ж помереть можно старому человеку!» уже в адрес Дяди.
- Бродский! Бродский навеки! - я была полна сил и готова сражаться.
- Да что вы вообще знаете, кроме своего Бродского, недоросли и невежды! - Дядя тоже разил метко.
Тучи сгущались. Сашка прибежала с кухни и встала за моей спиной. Она молода была сражаться за Бродского, но знала: её долг - прикрыть сестринские тылы.
И тут дядя сделал ход конём. Он стремительно развернулся и скрылся за дверью. В комнате осталась я, полная боевого задора, Сашка при тылах и голова Зои Львовны, которая то появлялась, то исчезала.
- Что? Спёкся? - злорадно выкрикнула я в дверь.
Дверь дрогнула. Дядя не спёкся.
- Как-то в полночь, в час унылый, - послышалось из-за двери, - я вникал, устав, без силы, меж томов старинных, в строки рассужденья одного…
- Ой, что это? - вздрогнула Сашка. Я пожала плечами.
- …и расслышал смутно звуки, вдруг у двери словно стуки - стук у входа моего, -"Это гость,- пробормотал я, - там, у входа моего, гость, - и больше ничего", - читал за дверью дядя.
- Это дядя, - пробормотала я. - Дядя, больше ничего.
- Сашка прижалась ко мне плечом. В отличие от меня, у неё была развита интуиция.
- Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески мучил, полнил темным страхом, что не знал я до него… Дверь распахнулась, и нам предстал Дядя с бледно-сиреневым томом Брюсова. Бледный. Со взором горящим. Он не заглядывал в книгу. Он читал наизусть, не сводя с нас взгляда, и в интонациях его была такая зловещая радость, что мы поневоле попятились.
- Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье я твердил: "То - посещенье просто друга одного". Повторял: "То - посещенье просто друга одного, друга, - больше ничего!" - читал Дядя всё громче.
- Посещенье.. просто друга.. ничего.. - эхом отзывались мы с Сашкой, успокаивая друг друга сестрински. Но где-то на седьмом шестистишии нам стало ясно. Это не посещенье друга. Нет, это не оно. Это ВОРОН!
- Статный! Дрррррревний! Ворррррррон! Шумом! Кррррррыльев! - громкость дяди нарастала.
- Хватит! - не выдержала Сашка. - Умоляю, хватит!
- Ты, - сказал я, - лыс и черрррен, - голос Дяди ослабел лишь на мгновение. - Дрррревний! Мрррачный! Ворррррон! Странник! С берегов! Где ночь! Всегдаааа! Птица ясно пррррокрррричала! - прокричал Дядя.
- Обещаю! - заорала я, пытаясь перекричать Ворона. - Клянусь! Ни слова о Бродском! Больше никогда! Ради бога, дядя! Хватит!
- …Каркнул: "Больше никогда!" - гнул свою линию Дядя. В стену застучали соседи.
- Отступаем! - шепнула я Сашке, и мы в боевом порядке скрылись в нашей комнате. Шаги командора раздались в коридоре незамедлительно. Ворон приближался к нам, неспешен и неумолим.
- В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда? - спрашивал Дядя закрытую дверь туалета где-то на полпути к нам с Сашкой. Поступь его была мерной. А голос - громким.
- Каркнул ворон - никогда! - угрюмо пробормотала я. Смутно вспоминалось, что это очень длинное стихотворение. В исполнении же Дяди оно было не просто длинным. Оно было чудовищным.
- Не хочу дррррузей тлетворрррных! - бился в двери наши Дядя. Мы ему сопротивлялись, прижимая дверь собой. Ворон длился, длился, длился, Дядя в двери мощно бился, как таран или прибой.
В стену снова постучали - нас соседи привечали. Дядя страшен не вначале, вот в финале - это да. Данные голосовые небанально штурмовые. Двери пали, и стихия прорвалась сквозь них тогда...
…Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, и душе не встать из тени, пусть идут, идут года, знаю, - больше никогда! - проорал дядя так, что Шаляпин сделал бы харакири, Ленин бросился бы под броневик, а вопиющий в пустыне выбросил свой мегафон и переквалифицировался в управдомы - всем им было не сравниться.
И только тогда всё смолкло. Трип кончился. Звон в ушах сигнализировал о том, что мы только что вступили в близкий контакт с прекрасным. Думаю, Эдгар По именно это и имел в виду. Мистический ужас. Попытки диалога. Бегство. Паника. Скрыться негде, он везде. Мы с Сашкой - идеальные читатели. Мы не читали «Ворона». Мы жили в нём.
Я до сих пор помню, сколько их там. Сто восемь строк. Сто восемь.
- Вот! - уходя, обернулся дядя. - Вот! Вот она, наша собственная американщина, не то что ваши эти бродские-уродские. А вы, надменные потомки? Надменные негролюбивые потомки, пятою рабскою поправшие исконные обломки!
Мне показалось, что он сейчас начнёт читать «Ворона» во второй раз - «Ворон» ещё не откипел и не отживотрепетал в его организме, но Дядя пересилил себя и молча вышел. Мы выдохнули. Дверь тут же снова распахнулась. Мы выдохнули вторично.
- Брюсов! - веско сказал дядя и положил на стол светло-сиреневый том. - Ознакомься. И сестру свою ознакомь. А то у неё тоже одни негры на уме, - и молча вышел во второй раз. Ворон скрылся во тьме. Мы попробовали ещё раз выдохнуть, но выдыхать уже нечего было. И мы вдохнули.