То, чем нельзя насытиться
https://musicseasons.org/to-chem-nelzya-nasytitsya/?fbclid=IwAR24dxPliUDEvRR4kehBfcUrEf2MNLMDQ2VyuTUKYNHP0iJqL-FSNRRCX8Q
Автор записи Надежда Ридер
Ещё за два-три дня до начала Большого фестиваля РНО у представителей Московской филармонии спрашивали в фейсбуке, состоится ли он вообще в этом году: уверенности ни у кого, похоже, не было. И вот он начался и идет - идет на наших глазах вопреки всему. 2020 останется в истории как год ковида, и за бурными событиями как-то подзабылось, что начинался он как год Бетховена: 250-летие величайшего композитора случается не так уж часто, год обещал быть богатым на соответствующие события. Однако вместо этих событий нас ждала пустыня молчания, и тем торжественней и значительней оказалось открытие фестиваля: с увертюры «Кориолан» и Третьего фортепианного концерта.
Не будет преувеличением сказать, что, благодаря художественному притяжению игры и личности солирующего в Третьем концерте Михаила Плетнева, именно Концерт явился смысловым и эмоциональным центром программы, а сыгранная во втором отделении Четвертая симфония Брамса (дирижировал весь вечер Василий Петренко) выглядела уже словно идущая на заданном векторе, как перекинутый в будущее мост из бетховенского времени.
Мало найдется таких «зрячих» на события музыкантов, как Плетнев - это общеизвестно. На события в тексте произведения, имею в виду. Идя на его выступление, можно быть заранее уверенным, что ничто не останется без внимания и ещё ты услышишь в ткани музыки много такого, о чем до тех пор и не подозревал. Однако, что явилось совершенной новостью, по крайней мере для меня, по крайней мере в Бетховене - это то, что Плетнев, кажется, ещё не играл так внешне скупо и так просто, в лучшем смысле этого слова. В сочетании с тончайшей интонационной наполненностью каждой самой мелкой детали это оказалось такой мощной эмоциональной смесью, которая тем сильнее действует, чем в более спокойную форму она облечена. Причем форма спокойная не потому, что она искусственно чем-то ограничена, как если бы исполнитель волевым усилием решил себе чего-то не позволить, а потому, что внутреннего так много, что всё внешнее выглядело бы избыточным.
«Внешнее» можно было прежде всего отнести к агогическим изменениям. Для того Плетнева, которого мы знаем, это было едва ли не метрономично, даже во второй части, где в протяженных фортепианных соло пианист ничем не ограничен. У слова «метрономично» неприятные, мертвые ассоциации, их надо исключить - речь идет о том, что исполнительское время не отклонялось от оси, а мягко продвигалось вперед, будто на воздушной подушке, когда «раз» почти неощутим. Даже в самых выразительных фразах - например, в начале разработки в первой части, в соль миноре, где партия рояля написана в октаву - это одно из самых красивых (да простится мне это определение) мест во всей мировой литературе - ничто не дрогнуло ритмически, ни одна восьмушка не отошла с места, и пожалуй, это подействовало сильнее, чем если бы щемящие полутоны были даже минимально подчеркнуты, даже крошечными оттяжками. Всё внутри, всё в воздухе между нот, в их сопряжениях. Зато выступило крупным планом - как мне кажется, именно от этого - то, что в этот момент происходит в оркестре. Восьмушки струнных, как едва слышный ход часового механизма. Небесной красоты - взглянешь наверх, голова закружится - протяжные соло флейты из трех половинных нот. Глубинные, как стук сердца, пунктирные ходы у виолончелей (их потом возьмет у Бетховена Макс Брух для своего сверхромантического скрипичного концерта, но это будет много, много позже) - и всё это настолько на своем месте, настолько участвует в общей картине единственного в своем роде равновесия, что дух захватывает. Бетховен, каким он предстал перед нами - не громовержец, не высекатель огня из груди, а апостол полноты совершенства, когда ни в чем нет недостатка. Не успеет слух пожелать чего-то - какого-то изменения, краски, акцента, оттенка - как это уже здесь, еще прежде чем ты сумеешь осознать это желание, отсюда ощущение удивления этой странной всеобъемлющей уместностью, уместностью любой части этой картины. Может быть, такое искусство и называется классическим?
Понятно отсюда, что ни одной детали картины не могло быть упущено по определению. Ярче всего это высветилось в финале, где иные бросаются сломя голову в атаку и где тема главной партии, несмотря на напряженность уменьшенной септимы, прозвучала у Плетнева без привнесенного драматизма, неспешно, почти по-шубертовски песенно, и ни одной ноты не было проронено в тех дивных следующих тактах, где партия рояля в шестнадцатых повиликой обвивается вокруг деревянных духовых, повторяющих тему. Не хочу сказать, что финал был как-то вял. «По-шубертовски» не значит «аморфно», и искры бежали потом в ми-бемоль мажорном эпизоде от восьмушек стаккатиссимо с форшлагами. Но Бетховен, Бетховен! Один умнейший человек сказал недавно, что среди нынешнего разнообразия интерпретаций иногда находит, как ни странно, тоска просто по тому, что написал композитор, по источнику, без исполнительских наслоений, чтобы дали просто это расслышать, не заслоняли бы собой, даже сколь угодно талантливым собой. Вот мы и услышали именно то, что написал Бетховен, сыгранное с величайшим уважением и любовью к самой материи его письма. И как же увлекательно это оказалось! О том, что такое красота, можно рассуждать долго, и есть рассуждатели квалифицированней меня, начиная с античности, но возьму на себя смелость сказать, что одно из свойств красоты - что ею нельзя насытиться. Казалось, что слуху никогда не будет достаточно этой шубертовской песенности, сколько бы раз ни повторилась тема финала, не будет достаточно этих подголосков, этих тихих педалей духовых или каких-нибудь терций стаккато у флейт, всех этих маленьких жемчужин письма, там и сям разбросанных по партитуре. И мостики в увлеченном сознании - назад к Моцарту, к 24-му концерту, откуда у Бетховена то ли реминесценции, то ли прямые цитаты в экспозиции первой части, и вперед к Шуберту, к Шопену, к Вагнеру, к Брамсу, к Бруху, даже к фортепианному Листу, даже к Чайковскому. Бетховен не как композитор своего времени, пусть и самый лучший, а как тот, в чьей музыке сошлись временнЫе силовые линии, как некий мировой музыкальный дух, пусть и принадлежавший биографически к рубежу восемнадцатого и девятнадцатого веков.
И очень логично выглядела во втором отделении симфония Брамса, где многое тоже, казалось, перекликалось с Бетховеном, начиная с густо, плотно написанных голосов струнной группы, будто пришедших в симфонию из второй части бетховенского Концерта и к тому же сыгранных РНО с практически фуртвенглеровской напряженной теплотой - тем специфическим звучанием, по которому опознаются довоенные немцы, играющие «свою» музыку, от Бетховена до Брукнера. Не ждали и не думали услышать такое вживую, и всё же оказалось, что это возможно. Ни единой минуты скуки, высококачественное музицирование, возможное, кстати, только тогда, когда дирижер погружен в музыку и занят делом, как Петренко, а не самолюбованием по её поводу, как это часто случается видеть. Может быть, несколько наивно писать такими словами о дирижере с мировым именем, но пусть будет так, в качестве признания в глубоком профессиональном уважении.
Однако перед перерывом был ещё и бис Плетнева, о котором хочется сказать отдельно. Медленная часть Патетической сонаты. Наполненная той же одухотворенной нежностью к каждой интонации, как и Концерт, но более вольная метроритмически, с более легким дыханием. Солнце взошло в последнем проведении темы, которая при начале части была несколько сумрачно-рыцарственной: с усилием медленного взлета преодолев расстояние - в нотах в полторы октавы, в звучании через слои атмосферы - музыка как бы распахнула крылья. Эмоционально у слушателя: полная грудь тугого воздуха, невероятное облегчение, как от скинутого невидимого груза, восторг. Как если бы мы жили-жили, как умели, и вдруг нам всем объявили помилование. От таких впечатлений у тебя как бы улучшается внутреннее зрение. Хочется с тою же нежностью относиться ко всему, что тебя окружает. Наша собственная жизнь могла бы тогда обрести совсем другой вкус, а мы - встать на другую ступень её осмысления.
Третий концерт Бетховена объявлен у Плетнева в Санкт-Петербурге в БЗФ, в октябре. Питерцы, бегите скорее за билетами, такое нельзя пропускать.
Автор записи Надежда Ридер
Ещё за два-три дня до начала Большого фестиваля РНО у представителей Московской филармонии спрашивали в фейсбуке, состоится ли он вообще в этом году: уверенности ни у кого, похоже, не было. И вот он начался и идет - идет на наших глазах вопреки всему. 2020 останется в истории как год ковида, и за бурными событиями как-то подзабылось, что начинался он как год Бетховена: 250-летие величайшего композитора случается не так уж часто, год обещал быть богатым на соответствующие события. Однако вместо этих событий нас ждала пустыня молчания, и тем торжественней и значительней оказалось открытие фестиваля: с увертюры «Кориолан» и Третьего фортепианного концерта.
Не будет преувеличением сказать, что, благодаря художественному притяжению игры и личности солирующего в Третьем концерте Михаила Плетнева, именно Концерт явился смысловым и эмоциональным центром программы, а сыгранная во втором отделении Четвертая симфония Брамса (дирижировал весь вечер Василий Петренко) выглядела уже словно идущая на заданном векторе, как перекинутый в будущее мост из бетховенского времени.
Мало найдется таких «зрячих» на события музыкантов, как Плетнев - это общеизвестно. На события в тексте произведения, имею в виду. Идя на его выступление, можно быть заранее уверенным, что ничто не останется без внимания и ещё ты услышишь в ткани музыки много такого, о чем до тех пор и не подозревал. Однако, что явилось совершенной новостью, по крайней мере для меня, по крайней мере в Бетховене - это то, что Плетнев, кажется, ещё не играл так внешне скупо и так просто, в лучшем смысле этого слова. В сочетании с тончайшей интонационной наполненностью каждой самой мелкой детали это оказалось такой мощной эмоциональной смесью, которая тем сильнее действует, чем в более спокойную форму она облечена. Причем форма спокойная не потому, что она искусственно чем-то ограничена, как если бы исполнитель волевым усилием решил себе чего-то не позволить, а потому, что внутреннего так много, что всё внешнее выглядело бы избыточным.
«Внешнее» можно было прежде всего отнести к агогическим изменениям. Для того Плетнева, которого мы знаем, это было едва ли не метрономично, даже во второй части, где в протяженных фортепианных соло пианист ничем не ограничен. У слова «метрономично» неприятные, мертвые ассоциации, их надо исключить - речь идет о том, что исполнительское время не отклонялось от оси, а мягко продвигалось вперед, будто на воздушной подушке, когда «раз» почти неощутим. Даже в самых выразительных фразах - например, в начале разработки в первой части, в соль миноре, где партия рояля написана в октаву - это одно из самых красивых (да простится мне это определение) мест во всей мировой литературе - ничто не дрогнуло ритмически, ни одна восьмушка не отошла с места, и пожалуй, это подействовало сильнее, чем если бы щемящие полутоны были даже минимально подчеркнуты, даже крошечными оттяжками. Всё внутри, всё в воздухе между нот, в их сопряжениях. Зато выступило крупным планом - как мне кажется, именно от этого - то, что в этот момент происходит в оркестре. Восьмушки струнных, как едва слышный ход часового механизма. Небесной красоты - взглянешь наверх, голова закружится - протяжные соло флейты из трех половинных нот. Глубинные, как стук сердца, пунктирные ходы у виолончелей (их потом возьмет у Бетховена Макс Брух для своего сверхромантического скрипичного концерта, но это будет много, много позже) - и всё это настолько на своем месте, настолько участвует в общей картине единственного в своем роде равновесия, что дух захватывает. Бетховен, каким он предстал перед нами - не громовержец, не высекатель огня из груди, а апостол полноты совершенства, когда ни в чем нет недостатка. Не успеет слух пожелать чего-то - какого-то изменения, краски, акцента, оттенка - как это уже здесь, еще прежде чем ты сумеешь осознать это желание, отсюда ощущение удивления этой странной всеобъемлющей уместностью, уместностью любой части этой картины. Может быть, такое искусство и называется классическим?
Понятно отсюда, что ни одной детали картины не могло быть упущено по определению. Ярче всего это высветилось в финале, где иные бросаются сломя голову в атаку и где тема главной партии, несмотря на напряженность уменьшенной септимы, прозвучала у Плетнева без привнесенного драматизма, неспешно, почти по-шубертовски песенно, и ни одной ноты не было проронено в тех дивных следующих тактах, где партия рояля в шестнадцатых повиликой обвивается вокруг деревянных духовых, повторяющих тему. Не хочу сказать, что финал был как-то вял. «По-шубертовски» не значит «аморфно», и искры бежали потом в ми-бемоль мажорном эпизоде от восьмушек стаккатиссимо с форшлагами. Но Бетховен, Бетховен! Один умнейший человек сказал недавно, что среди нынешнего разнообразия интерпретаций иногда находит, как ни странно, тоска просто по тому, что написал композитор, по источнику, без исполнительских наслоений, чтобы дали просто это расслышать, не заслоняли бы собой, даже сколь угодно талантливым собой. Вот мы и услышали именно то, что написал Бетховен, сыгранное с величайшим уважением и любовью к самой материи его письма. И как же увлекательно это оказалось! О том, что такое красота, можно рассуждать долго, и есть рассуждатели квалифицированней меня, начиная с античности, но возьму на себя смелость сказать, что одно из свойств красоты - что ею нельзя насытиться. Казалось, что слуху никогда не будет достаточно этой шубертовской песенности, сколько бы раз ни повторилась тема финала, не будет достаточно этих подголосков, этих тихих педалей духовых или каких-нибудь терций стаккато у флейт, всех этих маленьких жемчужин письма, там и сям разбросанных по партитуре. И мостики в увлеченном сознании - назад к Моцарту, к 24-му концерту, откуда у Бетховена то ли реминесценции, то ли прямые цитаты в экспозиции первой части, и вперед к Шуберту, к Шопену, к Вагнеру, к Брамсу, к Бруху, даже к фортепианному Листу, даже к Чайковскому. Бетховен не как композитор своего времени, пусть и самый лучший, а как тот, в чьей музыке сошлись временнЫе силовые линии, как некий мировой музыкальный дух, пусть и принадлежавший биографически к рубежу восемнадцатого и девятнадцатого веков.
И очень логично выглядела во втором отделении симфония Брамса, где многое тоже, казалось, перекликалось с Бетховеном, начиная с густо, плотно написанных голосов струнной группы, будто пришедших в симфонию из второй части бетховенского Концерта и к тому же сыгранных РНО с практически фуртвенглеровской напряженной теплотой - тем специфическим звучанием, по которому опознаются довоенные немцы, играющие «свою» музыку, от Бетховена до Брукнера. Не ждали и не думали услышать такое вживую, и всё же оказалось, что это возможно. Ни единой минуты скуки, высококачественное музицирование, возможное, кстати, только тогда, когда дирижер погружен в музыку и занят делом, как Петренко, а не самолюбованием по её поводу, как это часто случается видеть. Может быть, несколько наивно писать такими словами о дирижере с мировым именем, но пусть будет так, в качестве признания в глубоком профессиональном уважении.
Однако перед перерывом был ещё и бис Плетнева, о котором хочется сказать отдельно. Медленная часть Патетической сонаты. Наполненная той же одухотворенной нежностью к каждой интонации, как и Концерт, но более вольная метроритмически, с более легким дыханием. Солнце взошло в последнем проведении темы, которая при начале части была несколько сумрачно-рыцарственной: с усилием медленного взлета преодолев расстояние - в нотах в полторы октавы, в звучании через слои атмосферы - музыка как бы распахнула крылья. Эмоционально у слушателя: полная грудь тугого воздуха, невероятное облегчение, как от скинутого невидимого груза, восторг. Как если бы мы жили-жили, как умели, и вдруг нам всем объявили помилование. От таких впечатлений у тебя как бы улучшается внутреннее зрение. Хочется с тою же нежностью относиться ко всему, что тебя окружает. Наша собственная жизнь могла бы тогда обрести совсем другой вкус, а мы - встать на другую ступень её осмысления.
Третий концерт Бетховена объявлен у Плетнева в Санкт-Петербурге в БЗФ, в октябре. Питерцы, бегите скорее за билетами, такое нельзя пропускать.