Тайна по имени Плетнёв
http://www.communa.ru/news_vrn/kultura/95948/
Дневник Международного Платоновского фестиваля
Два имени составили формат этого концерта: Михаил Плетнёв и Максим Рысанов. Титулованный маэстро, блистательный пианист ХХ века и талантливый, приобретший широкую известность альтист, создали яркий тандем, который уже изначально подразумевал восторженные отзывы. О масштабе личности Плетнёва говорить не приходится - он давно признан и утверждён высокими наградами.
Анна Шалагина,
кандидат искусствоведения, музыковед Абрис портрета тридцатисемилетнего Максима Рысанова тоже четкий и впечатляющий. Учился в Москве, затем в Лондоне. Сейчас живет в Великобритании. С 1995 года одерживал победы на престижных конкурсах в Риме, Лондоне, Женеве. Почти десять лет участвует в программе ВВС «Артисты нового поколения». Словом, статусная сторона мероприятия была безупречна.
Михаил Плетнёв и Максим Рысанов
Первым номером программы стоял Концерт для альта с оркестром Михаила Плетнева - он-то и соединил двух музыкантов. Плетнев написал это сочинение в 1998 с посвящением Юрию Башмету, и потом за его исполнение брались немногие - настолько он сложен технически: в их числе оказался и Максим Рысанов. По его мнению, ценно то, что Концерт пополнил мировой альтовый репертуар, в целом, как известно, довольно бедный. Затем, уже во втором отделении, прозвучали оркестровые версии произведений Брамса и Баха, также выполненные Михаилом Плетневым.
Публика уже много лет наблюдает за тем, как самовыражение музыканта обретает новые формы. И в этот раз Плетнев раскрылся еще в одном новом качестве, представив на суд слушателей свои творческие работы. Для каждого слушателя, наверно, существует свой образ Плетнева-художника, совпадения с которым и искали, и ждали. Плетнева, конечно, воспринимали в нимбе его блестящего таланта пианиста. И тот особый почерк, художнический стиль, по которому угадывается один пианист из сотни других, простота и изящество, выверенность деталей, неслучайность каждого нюанса, глубокий психологизм - все это невольно проецировалось слушателями и на его творчество.
Но это был другой художник. Иной мир, несколько закрытый и отстраненный, с акцентом в сторону интеллектуализма и уже далекий от того очарования непосредственности и естественности, которые так подкупали в Плетневе-интерпретаторе.
В концерте царили умеренные темпы, отдельные светлые мажорные островки вновь и вновь погружались в сумрачную атмосферу. Выходом из этого завораживающего водоворота стали скерцозная часть и финал - как водится, в праздничных тонах и в духе классических традиций.
Вообще, устойчивая репутация академического «консерватора», прочно закрепившаяся за Михаилом Плетневым, вполне оправдывала себя. Но приверженность традициям, о чем так много говорил в беседе с журналистами и Максим Рысанов, выражалась не столько во «влияниях», сколько в «русскости» самой интонации. Влияния же оказывались на поверхности и прочитывались с такой очевидностью, что скорее это были уже не влияния, а аллюзии. Аллюзии художника на… На что? Бесконечно длящиеся педали «от Шостаковича», на фоне которых прорезаются тематические события и инструментальные монологи, мощные хроматические восхождения тромбонов и хоралы духовых «от Чайковского», наплывы и монтажность эпизодов в форме «от Прокофьева», наконец, венчающий финальный апофеоз Равель, вошедший в историю в неразрывном союзе с ритмом болеро.
Звуковые отблески ХХ и даже ХIХ века. Множественные ли это впечатления музыканта, имеющего огромный запас таковых, или отправки слушателя в лабиринты истории музыки? Новая музыка всегда оставляет много вопросов.
Выразительное, экспрессивное исполнение Максимом Рысановым сложной музыки усилило заложенные в ней смыслы и придало более четкие очертания форме. А слушателям оставалось лишь полностью согласиться с мнением зарубежной прессы, которая называет его «принцем среди альтистов».
Второе отделение было посвящено оркестровкам Михаила Плетнева. И вот здесь, конечно, ожидалось не простое техническое перевооружение знакомой музыки, а реализация новых художественных задач. И в оркестровке Вариаций Брамса на тему Генделя эти ожидания в полной мере оправдались. В вариациях, написанных Брамсом для фортепиано, уже изначально заложены эффекты оркестрового звучания - его-то и почувствовал и воплотил в своей версии Плетнев, которому доводилось много раз исполнять это произведение в качестве пианиста. Музыка словно «оделась» в новые нарядные тембровые одежды, которые в каждой вариации сменялись как в барочном маскараде.
Правда, аутентичные красоты от перекличек групп и отдельных инструментов, изящные дуэты и ансамбли тоже не обошлись без стилевого коллажа из русских колоколов.
Что же касается баховской Токкаты и фуги ре-минор, произведения известного всем и каждому, то свой интерес и удовлетворение публика, безусловно, нашла и здесь. Сразу срабатывал беспроигрышный эффект узнаваемой музыки. И тут же, с первого аккорда наступало погружение в состояние тревоги за оркестр. То, что казалось абсолютно невыполнимым, а именно, подражание органной звучности, каким-то чудодейственным образом происходило. И огромный механизм под названием большой симфонический оркестр, который призван находиться в подчинении у принципа единства и слаженности, входил в некое противоречие с принципом совсем противоположным - с импровизацией, которая, как известно, и является основой для искусства игры на органе.
Оркестр обязан был подчиняться воле дирижера, а дирижер в таком случае должен был воплощать собой сам дух импровизации, и в результате - подчинять оркестр этой самой импровизации. А свобода и насилие, тоже, как известно, «две вещи несовместные». Было в этой оркестровке и тембровое звукоподражание, но попытки достичь полной имитации органной звучности с помощью чуть фальшивящих духовых и скрипок с прямым звуком без вибрато лишь приближали к недосягаемой вершине. И если в первом случае фортепиано успешно перевоплотилось в оркестр, то во втором перевоплощение оркестра в орган напомнило большой волшебный иллюзион, в котором тайна существует ради тайны.
И публика, и музыканты теряются в догадках, чем можно объяснить желание Михаила Плетнева сократить свою блистательную пианистическую деятельность. Теперь у них появятся и новые поводы для размышлений о содержании музыки композитора Плетнева и ее подтекстах, о художественном предназначении его оркестровых прочтений тех популярных сочинений, что оставили потомкам их великие создатели.
Источник: газета «Коммуна», №№ 63-64 (26452-26453) | Вторник, 9 июня 2015 года
Дневник Международного Платоновского фестиваля
Два имени составили формат этого концерта: Михаил Плетнёв и Максим Рысанов. Титулованный маэстро, блистательный пианист ХХ века и талантливый, приобретший широкую известность альтист, создали яркий тандем, который уже изначально подразумевал восторженные отзывы. О масштабе личности Плетнёва говорить не приходится - он давно признан и утверждён высокими наградами.
Анна Шалагина,
кандидат искусствоведения, музыковед Абрис портрета тридцатисемилетнего Максима Рысанова тоже четкий и впечатляющий. Учился в Москве, затем в Лондоне. Сейчас живет в Великобритании. С 1995 года одерживал победы на престижных конкурсах в Риме, Лондоне, Женеве. Почти десять лет участвует в программе ВВС «Артисты нового поколения». Словом, статусная сторона мероприятия была безупречна.
Михаил Плетнёв и Максим Рысанов
Первым номером программы стоял Концерт для альта с оркестром Михаила Плетнева - он-то и соединил двух музыкантов. Плетнев написал это сочинение в 1998 с посвящением Юрию Башмету, и потом за его исполнение брались немногие - настолько он сложен технически: в их числе оказался и Максим Рысанов. По его мнению, ценно то, что Концерт пополнил мировой альтовый репертуар, в целом, как известно, довольно бедный. Затем, уже во втором отделении, прозвучали оркестровые версии произведений Брамса и Баха, также выполненные Михаилом Плетневым.
Публика уже много лет наблюдает за тем, как самовыражение музыканта обретает новые формы. И в этот раз Плетнев раскрылся еще в одном новом качестве, представив на суд слушателей свои творческие работы. Для каждого слушателя, наверно, существует свой образ Плетнева-художника, совпадения с которым и искали, и ждали. Плетнева, конечно, воспринимали в нимбе его блестящего таланта пианиста. И тот особый почерк, художнический стиль, по которому угадывается один пианист из сотни других, простота и изящество, выверенность деталей, неслучайность каждого нюанса, глубокий психологизм - все это невольно проецировалось слушателями и на его творчество.
Но это был другой художник. Иной мир, несколько закрытый и отстраненный, с акцентом в сторону интеллектуализма и уже далекий от того очарования непосредственности и естественности, которые так подкупали в Плетневе-интерпретаторе.
В концерте царили умеренные темпы, отдельные светлые мажорные островки вновь и вновь погружались в сумрачную атмосферу. Выходом из этого завораживающего водоворота стали скерцозная часть и финал - как водится, в праздничных тонах и в духе классических традиций.
Вообще, устойчивая репутация академического «консерватора», прочно закрепившаяся за Михаилом Плетневым, вполне оправдывала себя. Но приверженность традициям, о чем так много говорил в беседе с журналистами и Максим Рысанов, выражалась не столько во «влияниях», сколько в «русскости» самой интонации. Влияния же оказывались на поверхности и прочитывались с такой очевидностью, что скорее это были уже не влияния, а аллюзии. Аллюзии художника на… На что? Бесконечно длящиеся педали «от Шостаковича», на фоне которых прорезаются тематические события и инструментальные монологи, мощные хроматические восхождения тромбонов и хоралы духовых «от Чайковского», наплывы и монтажность эпизодов в форме «от Прокофьева», наконец, венчающий финальный апофеоз Равель, вошедший в историю в неразрывном союзе с ритмом болеро.
Звуковые отблески ХХ и даже ХIХ века. Множественные ли это впечатления музыканта, имеющего огромный запас таковых, или отправки слушателя в лабиринты истории музыки? Новая музыка всегда оставляет много вопросов.
Выразительное, экспрессивное исполнение Максимом Рысановым сложной музыки усилило заложенные в ней смыслы и придало более четкие очертания форме. А слушателям оставалось лишь полностью согласиться с мнением зарубежной прессы, которая называет его «принцем среди альтистов».
Второе отделение было посвящено оркестровкам Михаила Плетнева. И вот здесь, конечно, ожидалось не простое техническое перевооружение знакомой музыки, а реализация новых художественных задач. И в оркестровке Вариаций Брамса на тему Генделя эти ожидания в полной мере оправдались. В вариациях, написанных Брамсом для фортепиано, уже изначально заложены эффекты оркестрового звучания - его-то и почувствовал и воплотил в своей версии Плетнев, которому доводилось много раз исполнять это произведение в качестве пианиста. Музыка словно «оделась» в новые нарядные тембровые одежды, которые в каждой вариации сменялись как в барочном маскараде.
Правда, аутентичные красоты от перекличек групп и отдельных инструментов, изящные дуэты и ансамбли тоже не обошлись без стилевого коллажа из русских колоколов.
Что же касается баховской Токкаты и фуги ре-минор, произведения известного всем и каждому, то свой интерес и удовлетворение публика, безусловно, нашла и здесь. Сразу срабатывал беспроигрышный эффект узнаваемой музыки. И тут же, с первого аккорда наступало погружение в состояние тревоги за оркестр. То, что казалось абсолютно невыполнимым, а именно, подражание органной звучности, каким-то чудодейственным образом происходило. И огромный механизм под названием большой симфонический оркестр, который призван находиться в подчинении у принципа единства и слаженности, входил в некое противоречие с принципом совсем противоположным - с импровизацией, которая, как известно, и является основой для искусства игры на органе.
Оркестр обязан был подчиняться воле дирижера, а дирижер в таком случае должен был воплощать собой сам дух импровизации, и в результате - подчинять оркестр этой самой импровизации. А свобода и насилие, тоже, как известно, «две вещи несовместные». Было в этой оркестровке и тембровое звукоподражание, но попытки достичь полной имитации органной звучности с помощью чуть фальшивящих духовых и скрипок с прямым звуком без вибрато лишь приближали к недосягаемой вершине. И если в первом случае фортепиано успешно перевоплотилось в оркестр, то во втором перевоплощение оркестра в орган напомнило большой волшебный иллюзион, в котором тайна существует ради тайны.
И публика, и музыканты теряются в догадках, чем можно объяснить желание Михаила Плетнева сократить свою блистательную пианистическую деятельность. Теперь у них появятся и новые поводы для размышлений о содержании музыки композитора Плетнева и ее подтекстах, о художественном предназначении его оркестровых прочтений тех популярных сочинений, что оставили потомкам их великие создатели.
Источник: газета «Коммуна», №№ 63-64 (26452-26453) | Вторник, 9 июня 2015 года