Секрет
Оригинал взят у karakur в Секрет
Мы с Мишей прячемся в простынях. Я приставляю палец к губам и прошу Мишу молчать. Нам нужно переждать моего отца, музыкальную школу, баян и сольфеджио. Накрахмаленное убежище раскачивается на ветру, показывает всему двору две пары детских ног. Но соседка кричит “Слав! Слааава!”, Слава ей отвечает с балкона, отец говорит с кем-то, проезжает машина, хлопает дверь, и никто не замечает наши шорты, коленки, сандалии. Мы поднимаем голову и видим прямо над нами трусы и лифчики бабы Дуси. За простынями и пододеяльниками на бельевых верёвках баба Дуся развешивает свои секреты, крупные, белые, кремовые, с тугими резинками и скромным кружевом. А мы их нашли и не можем отвести взгляд. Мы знаем, что у каждого человека под трусами - свой секрет. И туго завязан халат, и нечего там рассматривать и трогать. Но сейчас под трусами - только мы с Мишей. Мы сами - секрет. Мы прячемся ещё, пока отец не уходит, а потом Миша берёт палку и снимает кремовые трусы бабы Дуси. Мы бежим с ними, как с флагом, через весь двор, топим их в канаве, в тёмной дождевой воде.
Мне семь лет. Брату Серёже - восемь. Мы в бабушкиной квартире; за окном - июль, звон троллейбусов, тёплый ветер, но нам нет до этого дела. Мы закрываемся в комнате с Любиной куклой. Я держу - Серёжа раздевает. Куклу привёз дипломатическими путями бабушкин брат из Канады. Кукла одета лучше всех в нашей семье. Блузка с бусиной, коротенькая юбка, лаковые туфельки - долой, долой. Наши сердца быстро бьются, бюст Маяковского отвёрнут лицом к книгам. Но всё зря. Розовый пластик гладок и равнодушен. Мы кидаем куклу и от ожесточения принимаемся за её друга в костюме теннисиста. Серёжа держит - я раздеваю. И снова напрасно: у них нет того, чего мы хотим. Тревожно звенят троллейбусы, раскачивает открытую форточку порывистый ветер. В нас что-то хмурится, и мы с Серёжей снимаем штаны, смотрим друг на друга в зеркало. Серёже послезавтра уезжать домой в Кронштадт; там, в глубине согласных, он разденется и будет бежать с друзьями по стоящей воде залива.
Мы замечаем икону под зеркалом. Икона смотрит недобро, обиженно сверкает бисером. Мы с Серёжей - греховодники. Нам делается стыдно, страшно. Теперь нас накажут, проучат, и родители поругаются, и бабушка будет вспоминать дядю Юру и плакать. Мы надеваем штаны, но уже поздно, ничего не забыть, ничего не вернуть. Родители, конечно, ругаются, отец кричит матом, у бабушки аритмия, аритмия. Я лежу в темноте, обещаю иконе никогда больше не грешить и молю отче во веки веков, ныне и присна помиловать меня. И Серёжу, и маму, и папу, и бабушку.
Баба Дуся с первого этажа умерла и унесла с собой белую простыню, белые с кружевом трусы. На месте целомудренного одиночества поселилась племянница Леночка. Леночка завесила окна бардовым, включила радио и принимала гостей, которые приезжали к ней на “Ауди”. На бельевой верёвке сушилисись простыни с красными цветами и атласные чёрные комбинации. “Дуська-зараза воду горячую сливала из батареи, а эта - вообще проститутка,” - сказала Лидиякольна.
Мы с Мишей решаем следить за проституткой Леной. Мы рисуем Мики-маусов на стенах подъезда и по очереди высовываемся из окна. Наконец из роскошного зелёного “Ауди”, с жёлтыми заплатками и наклейками на капоте, выходит Лена. Миша говорит, что юбка у неё точно проститутская. Мы спускаемся по лестнице. Нам легко и интересно, у нас летние каникулы впереди. Мы останавливаемся у двери Лены и подслушиваем, ждём стонов, криков, ругательств. Может быть, даже выстрелов. Но слышится только ааай вил олвейз лав йуууу. Мы понимаем, что так устроено специально. Лена в атласной комбинации берёт деньги вперёд, включает музыку погромче, валится обнажённой на розовые пуфики и отдаётся. Баба Дуся крутится юлой в своём атласном гробу.
Мишин брат учится в церковной школе в Москве и рассказывает, что под его окнами всегда валяются презервативы. Грешники мусорят. Мы идём за дом, в тень, к подвальным окошкам, из которых тайна выдыхает старой картошкой. Мы ищем презервативы и не находим. Миша предлагает подсмотреть за Леной в окно. “Представляешь, какие у неё...”, - говорит он. Какие у неё, какие у неё? И мы складываем кирпичи в стопку, подтягиваемся за карниз. Но ошибаемся окнами и вместо Лены видим худое морщинистое лицо Лидиякольны, приставленное к ситцевому халату. Мы свиньи, мы твари, и Лидиякольна показала бы нам Кузькину мать. Мы бежим к лесу, пока она не выскочила на улицу и не показала.
Игорь идёт впереди меня. Паутина с орешника попадает ему в рот, он плюётся.
- Что, и твой отец это пробовал? - спрашивает Игорь.
Накануне я прочитал в газете, что у всех мужчин бывают голубые мысли, а иногда даже опыт.
- Конечно, - говорю я и поспешно добавляю: - И твой тоже.
Игорь - мой летний приятель, нас объединяет городское лето. Он ниже меня ростом и на два года младше, но его замужняя сестра многое ему рассказывает.
Игорь поворачивается ко мне.
- А ты хоть знаешь, как они это делают? - спрашивает он с упрёком.
Я, конечно, не знаю, но понимаю, что такого и врагу не пожелаешь. Мы идём дальше, в чащу, в чащу. У оврага мы берёмся за канат, прыгаем и с криком проносимся над ручьём. Игорь обхватывает меня ногами, а я снова и снова отталкиваюсь от земли. Мы долго раскачиваемся туда-сюда над папоротником и гнилой листвой.
Артём ест волчьи ягоды, кидает камни, размахивает разбитыми бутылками. Говорят, он вскрывает почтовый ящик у магазина и ворует письма. Сестра Лидиякольны из Таганрога так и не получила фотографии. Пару раз в году Артём пропадает на месяц, а потом возвращается, бледный и притихший. Мне запрещено ходить с ним в лес, ведь кто его знает. Но я смотрю те же сериалы, я его знаю. Артём плыл в бассейне на даче и столкнулся с крокодилом, которого подбросила его сестра. Слава богу, дедушка тогда прибежал с ружьём. Но ведь, говорю я, можно и змею найти в собственной кровати, с ядовитым зубом, со звенящим хвостом, и никто, никто ему не поможет. Артём не сомневается: действительно, никто не поможет. На разбитой бутылке останутся отпечатки пальцев, а если он будет врать, его заставят выпить сыворотку правды. И тогда он, в классическом английском костюме, чёрно-белый и элегантный мститель, расскажет всё как миленький. Так мы и дружим.
На лесной поляне мы с Артёмом устраиваем особняк Исабель Салинос. Дальше - еловый лес и темнота. В берёзовом лесу - резвиться, а в еловом - удавиться, говорит бабушка.“Комо ночас, комо сьеньёс”, поёт Артём, а я монотонным голосом читаю имена. Мария Роса Галла, Сильвия Кутика, Габриэль Коррадо, и другие, другие. Студии Сонотекс и Ретаиталия всё это представляют. Титры заканчиваются, и мы оказываемся в центре аргентинской страсти. Эмилио любит Исабель, а Исабель коварна.
- Давай, я буду Исабель, - говорит Артём, - а ты - Эмилио.
Давай, давай. И Артём кладёт руки мне на плечи, трясёт белыми локонами. Он тонул в Рио-де-Ла-Плата после крушения яхты, жил у знахарки в лесу, его изуродованное лицо залечено грязными тряпками и редкими травами.
- Я жива, Эмилио! Давай, ты как будто удивлён.
Давай, давай. И я удивлён. Боже, дева Мария. Я глажу её по спине. От Исабель немного пахнет мочой, но я клянусь, что люблю её.
- О Эмилио, ми амор! Давай, ты как будто раздеваешь меня.
Давай, давай. И я снимаю с Исабель бейсболку, спортивную курточку под-адидас. Она обнимает меня, смыкает руки замком.
- Эмилио! Закрой глаза, моя любовь! Давай, ты как будто ничего не подозреваешь.
Давай, давай. И я не подозреваю. А у Исабель - гадюки в душе. Она пьёт яд, пускает кровь, у Дьявола выпрашивает жизнь. Эмилио - не тот кто ей нужен. Ей нужен миллионер Фернандо Салинас.
- Прощай навсегда, Эмилио! Давай, я тебя сейчас как будто убью, а ты упадёшь.
Давай, давай. И Исабель достаёт шпажку из волос, протыкает мне шею. Я падаю к её ногам.
Я мёртв и доступен. Это возбуждает Исабель. Она смеётся, хватает меня за футболку и тянется к моим губам. Но я убит, я не хочу её ласк, больше нет любви - только нестерпимый тёплый запах мочи. Я отталкиваю её, бью ладонью по лицу, а Исабель царапает мне руку поперёк вен. Я обзываю Исабель дебилом и убегаю.
Я вытираю кровь с руки, мне страшно в еловой темноте. Здесь удавиться, здесь лечь на иголки, под сухие ветки, и лежать холодной ночью, смотреть на луну с синей бороздой на шее. Я бегу, бегут субтитры, комо ночес, комо сьеньос. Студии Сонотекс и Ретеиталия этого даже не представляют.
Бабушка везёт Лену в бассейн к Дворцу Бракосочетания, мимо Ленина и Пушкина, “Руслана” и “Людмилы”, “Туриста” и “Чародейки”, и Лена мечтает о второй половинке. Однажды хромой любовник, граф де Пейрак, Жоффрей разыщет её, назовёт по имени дублированным баритоном. Лена в купальнике и резиновой шапочке входит в бассейн навстречу приключениям любви. Но бабушка, хромая ключница в войлочных сапожках, садится на кафельном берегу и просит Лену не нырять, не глотать хлорку, держать голову над водой, а то уши, уши. И прощай, молодость. Лена в плену, Лена едет домой с платком поверх шапки. В декабре бабушка ложится в больницу, а Лена на две недели получает амбулаторную свободу. Она надевает платье для огонька, вяжет жемчуг узлом, душится бабушкиными духами, находит в лекарствах губную помаду. Бабушкина жизнь прошла, губы засохли и ничего уже не выкрутить из этого тюбика, ни малинового, ни розового, ни ярко-красного. Но Лена берёт спичку, тянется ею к тёмному сухому дну, и вот - Ленины губы розовеют бабушкиной старой помадой. По морозной улице - к нему, к нему, в его тайное убежище над овощным магазином. По тёмной лестнице - к нему, к нему, за шёлковую занавеску. Лена звонит в дверь и слышит его шаги. Ей страшно, она уже жалеет, что бежала, что нарядилась. Щёлкает замок, дверь открывается, а там - всего лишь я.
Я не Жоффрей, лицо моё без щетины, без шрамов, без повязки на глазу. Я застегнул под горло свитер и сжимаю холодные ладони в кулак, будто мне сдавать кровь из пальца. Миша учил меня по телефону, как расстегнуть и где снять, но Мише легко говорить, у него на пенале - “Формула 1”. А что мне дано? Что требуется доказать? Мы с Леной играем в шашки: она - на диване, я - в кресле, она - у окна, я - у двери. Но Лена - в дамках, моему бегу приходит конец. Я загнан в угол, я перевёрнут, Ленино лицо - прямо над моим. Я закрываю глаза, Лена целует меня, касается языком моих сжатых губ. Я не Жоффрей, не Жоффрей, мне не поднять Лены на руки, я даже не могу прыгнуть через козла. Лена обнимает меня сама, прижимает мою голову к своей груди, бабушкин жемчуг у меня под щекой. Я забываю, что снять и где расстегнуть. От Лены пахнет Красной Москвой, её бабушкой, моей бабушкой, воздушным шарфом в горох, серым пальто, сильным морозом, утренним тёмным вокзалом, холодным мехом бабушкиного воротника. И я обнимаю Лену в ответ. Шея-там-где-ключица и чуть выше, вены на руках, изгибы и окончания - всё это нам не знакомо, а Миша не станет нам звонить. Мы просто лежим обнявшись. Жоффрей, Жоффрей, думаем мы.
Миша засовывает руку во внутренний карман серого драпового пальто, которое досталось ему от брата, и вынимает четвёрку треф. Миша нашёл её в снегу под окнами школьного спортзала. На карте голая улыбающаяся женщина, раскинув ноги, держит за руку голого мужчину. Они не плотно прижимаются друг к другу, и в месте их соприкосновения нарисована красная розочка. Миша дотрагивается до карты, подрезает пальцем мой взгляд. У рта женщины, словно в комиксе, выноска с надписью “Wow!” Миша почти шепотом читает: “Вов!” "Как он ее, а!" - говорит Миша. Вот, оказывается, как. Теперь мы всё знаем, секрет раскрыт.
Но Миша унёс карту с собой. Лицо, ноги, грудь - всё в тумане, всё забыто. Увижу - не узнаю. И где черви, где крести, где пики? Где юный валет, парчовая дама, властный король? Где двойки и тройки, на кривых ногах, с родинками на лице, вообще не той масти, но притягательно козырные? Где вы, где вы? На жёлтых окнах спортзала - защитная сетка. Не вылетит мяч, не разобьёт стекло, не откроется тайна. Я смотрю на крепких старшеклассников, отлитых из железа, затянутых в трико. В их раздевалке все карты разложены бесстыдным веером. Они подпрыгивают и метко кидают в корзину, у них сданы нормативы бега и отжиманий. Один спортсмен и игрок подтягивается на перекладине, поднимает ноги и делает петлю. Подъём с переворотом, снова подъём и снова переворот. Он раскачивается, как волна, как маятник, как большой зверь, и вдруг замечает меня. Я пугаюсь, отступаю в сугроб. Жёлтые окна возмущённо следят за мной. Я сворачиваю за шестой дом, за общежитие, бегу мимо музыкальной школы, петляю в гаражах и оказываюсь перед деревянными статуями на детской площадке. Дядьке Черномору, трём красавцам-богатырям, на которых хватило дерева, и тем тридцати, что в морях, в оврагах, на лесных полянах, я доверяю свой секрет.
Мы с Мишей прячемся в простынях. Я приставляю палец к губам и прошу Мишу молчать. Нам нужно переждать моего отца, музыкальную школу, баян и сольфеджио. Накрахмаленное убежище раскачивается на ветру, показывает всему двору две пары детских ног. Но соседка кричит “Слав! Слааава!”, Слава ей отвечает с балкона, отец говорит с кем-то, проезжает машина, хлопает дверь, и никто не замечает наши шорты, коленки, сандалии. Мы поднимаем голову и видим прямо над нами трусы и лифчики бабы Дуси. За простынями и пододеяльниками на бельевых верёвках баба Дуся развешивает свои секреты, крупные, белые, кремовые, с тугими резинками и скромным кружевом. А мы их нашли и не можем отвести взгляд. Мы знаем, что у каждого человека под трусами - свой секрет. И туго завязан халат, и нечего там рассматривать и трогать. Но сейчас под трусами - только мы с Мишей. Мы сами - секрет. Мы прячемся ещё, пока отец не уходит, а потом Миша берёт палку и снимает кремовые трусы бабы Дуси. Мы бежим с ними, как с флагом, через весь двор, топим их в канаве, в тёмной дождевой воде.
Мне семь лет. Брату Серёже - восемь. Мы в бабушкиной квартире; за окном - июль, звон троллейбусов, тёплый ветер, но нам нет до этого дела. Мы закрываемся в комнате с Любиной куклой. Я держу - Серёжа раздевает. Куклу привёз дипломатическими путями бабушкин брат из Канады. Кукла одета лучше всех в нашей семье. Блузка с бусиной, коротенькая юбка, лаковые туфельки - долой, долой. Наши сердца быстро бьются, бюст Маяковского отвёрнут лицом к книгам. Но всё зря. Розовый пластик гладок и равнодушен. Мы кидаем куклу и от ожесточения принимаемся за её друга в костюме теннисиста. Серёжа держит - я раздеваю. И снова напрасно: у них нет того, чего мы хотим. Тревожно звенят троллейбусы, раскачивает открытую форточку порывистый ветер. В нас что-то хмурится, и мы с Серёжей снимаем штаны, смотрим друг на друга в зеркало. Серёже послезавтра уезжать домой в Кронштадт; там, в глубине согласных, он разденется и будет бежать с друзьями по стоящей воде залива.
Мы замечаем икону под зеркалом. Икона смотрит недобро, обиженно сверкает бисером. Мы с Серёжей - греховодники. Нам делается стыдно, страшно. Теперь нас накажут, проучат, и родители поругаются, и бабушка будет вспоминать дядю Юру и плакать. Мы надеваем штаны, но уже поздно, ничего не забыть, ничего не вернуть. Родители, конечно, ругаются, отец кричит матом, у бабушки аритмия, аритмия. Я лежу в темноте, обещаю иконе никогда больше не грешить и молю отче во веки веков, ныне и присна помиловать меня. И Серёжу, и маму, и папу, и бабушку.
Баба Дуся с первого этажа умерла и унесла с собой белую простыню, белые с кружевом трусы. На месте целомудренного одиночества поселилась племянница Леночка. Леночка завесила окна бардовым, включила радио и принимала гостей, которые приезжали к ней на “Ауди”. На бельевой верёвке сушилисись простыни с красными цветами и атласные чёрные комбинации. “Дуська-зараза воду горячую сливала из батареи, а эта - вообще проститутка,” - сказала Лидиякольна.
Мы с Мишей решаем следить за проституткой Леной. Мы рисуем Мики-маусов на стенах подъезда и по очереди высовываемся из окна. Наконец из роскошного зелёного “Ауди”, с жёлтыми заплатками и наклейками на капоте, выходит Лена. Миша говорит, что юбка у неё точно проститутская. Мы спускаемся по лестнице. Нам легко и интересно, у нас летние каникулы впереди. Мы останавливаемся у двери Лены и подслушиваем, ждём стонов, криков, ругательств. Может быть, даже выстрелов. Но слышится только ааай вил олвейз лав йуууу. Мы понимаем, что так устроено специально. Лена в атласной комбинации берёт деньги вперёд, включает музыку погромче, валится обнажённой на розовые пуфики и отдаётся. Баба Дуся крутится юлой в своём атласном гробу.
Мишин брат учится в церковной школе в Москве и рассказывает, что под его окнами всегда валяются презервативы. Грешники мусорят. Мы идём за дом, в тень, к подвальным окошкам, из которых тайна выдыхает старой картошкой. Мы ищем презервативы и не находим. Миша предлагает подсмотреть за Леной в окно. “Представляешь, какие у неё...”, - говорит он. Какие у неё, какие у неё? И мы складываем кирпичи в стопку, подтягиваемся за карниз. Но ошибаемся окнами и вместо Лены видим худое морщинистое лицо Лидиякольны, приставленное к ситцевому халату. Мы свиньи, мы твари, и Лидиякольна показала бы нам Кузькину мать. Мы бежим к лесу, пока она не выскочила на улицу и не показала.
Игорь идёт впереди меня. Паутина с орешника попадает ему в рот, он плюётся.
- Что, и твой отец это пробовал? - спрашивает Игорь.
Накануне я прочитал в газете, что у всех мужчин бывают голубые мысли, а иногда даже опыт.
- Конечно, - говорю я и поспешно добавляю: - И твой тоже.
Игорь - мой летний приятель, нас объединяет городское лето. Он ниже меня ростом и на два года младше, но его замужняя сестра многое ему рассказывает.
Игорь поворачивается ко мне.
- А ты хоть знаешь, как они это делают? - спрашивает он с упрёком.
Я, конечно, не знаю, но понимаю, что такого и врагу не пожелаешь. Мы идём дальше, в чащу, в чащу. У оврага мы берёмся за канат, прыгаем и с криком проносимся над ручьём. Игорь обхватывает меня ногами, а я снова и снова отталкиваюсь от земли. Мы долго раскачиваемся туда-сюда над папоротником и гнилой листвой.
Артём ест волчьи ягоды, кидает камни, размахивает разбитыми бутылками. Говорят, он вскрывает почтовый ящик у магазина и ворует письма. Сестра Лидиякольны из Таганрога так и не получила фотографии. Пару раз в году Артём пропадает на месяц, а потом возвращается, бледный и притихший. Мне запрещено ходить с ним в лес, ведь кто его знает. Но я смотрю те же сериалы, я его знаю. Артём плыл в бассейне на даче и столкнулся с крокодилом, которого подбросила его сестра. Слава богу, дедушка тогда прибежал с ружьём. Но ведь, говорю я, можно и змею найти в собственной кровати, с ядовитым зубом, со звенящим хвостом, и никто, никто ему не поможет. Артём не сомневается: действительно, никто не поможет. На разбитой бутылке останутся отпечатки пальцев, а если он будет врать, его заставят выпить сыворотку правды. И тогда он, в классическом английском костюме, чёрно-белый и элегантный мститель, расскажет всё как миленький. Так мы и дружим.
На лесной поляне мы с Артёмом устраиваем особняк Исабель Салинос. Дальше - еловый лес и темнота. В берёзовом лесу - резвиться, а в еловом - удавиться, говорит бабушка.“Комо ночас, комо сьеньёс”, поёт Артём, а я монотонным голосом читаю имена. Мария Роса Галла, Сильвия Кутика, Габриэль Коррадо, и другие, другие. Студии Сонотекс и Ретаиталия всё это представляют. Титры заканчиваются, и мы оказываемся в центре аргентинской страсти. Эмилио любит Исабель, а Исабель коварна.
- Давай, я буду Исабель, - говорит Артём, - а ты - Эмилио.
Давай, давай. И Артём кладёт руки мне на плечи, трясёт белыми локонами. Он тонул в Рио-де-Ла-Плата после крушения яхты, жил у знахарки в лесу, его изуродованное лицо залечено грязными тряпками и редкими травами.
- Я жива, Эмилио! Давай, ты как будто удивлён.
Давай, давай. И я удивлён. Боже, дева Мария. Я глажу её по спине. От Исабель немного пахнет мочой, но я клянусь, что люблю её.
- О Эмилио, ми амор! Давай, ты как будто раздеваешь меня.
Давай, давай. И я снимаю с Исабель бейсболку, спортивную курточку под-адидас. Она обнимает меня, смыкает руки замком.
- Эмилио! Закрой глаза, моя любовь! Давай, ты как будто ничего не подозреваешь.
Давай, давай. И я не подозреваю. А у Исабель - гадюки в душе. Она пьёт яд, пускает кровь, у Дьявола выпрашивает жизнь. Эмилио - не тот кто ей нужен. Ей нужен миллионер Фернандо Салинас.
- Прощай навсегда, Эмилио! Давай, я тебя сейчас как будто убью, а ты упадёшь.
Давай, давай. И Исабель достаёт шпажку из волос, протыкает мне шею. Я падаю к её ногам.
Я мёртв и доступен. Это возбуждает Исабель. Она смеётся, хватает меня за футболку и тянется к моим губам. Но я убит, я не хочу её ласк, больше нет любви - только нестерпимый тёплый запах мочи. Я отталкиваю её, бью ладонью по лицу, а Исабель царапает мне руку поперёк вен. Я обзываю Исабель дебилом и убегаю.
Я вытираю кровь с руки, мне страшно в еловой темноте. Здесь удавиться, здесь лечь на иголки, под сухие ветки, и лежать холодной ночью, смотреть на луну с синей бороздой на шее. Я бегу, бегут субтитры, комо ночес, комо сьеньос. Студии Сонотекс и Ретеиталия этого даже не представляют.
Бабушка везёт Лену в бассейн к Дворцу Бракосочетания, мимо Ленина и Пушкина, “Руслана” и “Людмилы”, “Туриста” и “Чародейки”, и Лена мечтает о второй половинке. Однажды хромой любовник, граф де Пейрак, Жоффрей разыщет её, назовёт по имени дублированным баритоном. Лена в купальнике и резиновой шапочке входит в бассейн навстречу приключениям любви. Но бабушка, хромая ключница в войлочных сапожках, садится на кафельном берегу и просит Лену не нырять, не глотать хлорку, держать голову над водой, а то уши, уши. И прощай, молодость. Лена в плену, Лена едет домой с платком поверх шапки. В декабре бабушка ложится в больницу, а Лена на две недели получает амбулаторную свободу. Она надевает платье для огонька, вяжет жемчуг узлом, душится бабушкиными духами, находит в лекарствах губную помаду. Бабушкина жизнь прошла, губы засохли и ничего уже не выкрутить из этого тюбика, ни малинового, ни розового, ни ярко-красного. Но Лена берёт спичку, тянется ею к тёмному сухому дну, и вот - Ленины губы розовеют бабушкиной старой помадой. По морозной улице - к нему, к нему, в его тайное убежище над овощным магазином. По тёмной лестнице - к нему, к нему, за шёлковую занавеску. Лена звонит в дверь и слышит его шаги. Ей страшно, она уже жалеет, что бежала, что нарядилась. Щёлкает замок, дверь открывается, а там - всего лишь я.
Я не Жоффрей, лицо моё без щетины, без шрамов, без повязки на глазу. Я застегнул под горло свитер и сжимаю холодные ладони в кулак, будто мне сдавать кровь из пальца. Миша учил меня по телефону, как расстегнуть и где снять, но Мише легко говорить, у него на пенале - “Формула 1”. А что мне дано? Что требуется доказать? Мы с Леной играем в шашки: она - на диване, я - в кресле, она - у окна, я - у двери. Но Лена - в дамках, моему бегу приходит конец. Я загнан в угол, я перевёрнут, Ленино лицо - прямо над моим. Я закрываю глаза, Лена целует меня, касается языком моих сжатых губ. Я не Жоффрей, не Жоффрей, мне не поднять Лены на руки, я даже не могу прыгнуть через козла. Лена обнимает меня сама, прижимает мою голову к своей груди, бабушкин жемчуг у меня под щекой. Я забываю, что снять и где расстегнуть. От Лены пахнет Красной Москвой, её бабушкой, моей бабушкой, воздушным шарфом в горох, серым пальто, сильным морозом, утренним тёмным вокзалом, холодным мехом бабушкиного воротника. И я обнимаю Лену в ответ. Шея-там-где-ключица и чуть выше, вены на руках, изгибы и окончания - всё это нам не знакомо, а Миша не станет нам звонить. Мы просто лежим обнявшись. Жоффрей, Жоффрей, думаем мы.
Миша засовывает руку во внутренний карман серого драпового пальто, которое досталось ему от брата, и вынимает четвёрку треф. Миша нашёл её в снегу под окнами школьного спортзала. На карте голая улыбающаяся женщина, раскинув ноги, держит за руку голого мужчину. Они не плотно прижимаются друг к другу, и в месте их соприкосновения нарисована красная розочка. Миша дотрагивается до карты, подрезает пальцем мой взгляд. У рта женщины, словно в комиксе, выноска с надписью “Wow!” Миша почти шепотом читает: “Вов!” "Как он ее, а!" - говорит Миша. Вот, оказывается, как. Теперь мы всё знаем, секрет раскрыт.
Но Миша унёс карту с собой. Лицо, ноги, грудь - всё в тумане, всё забыто. Увижу - не узнаю. И где черви, где крести, где пики? Где юный валет, парчовая дама, властный король? Где двойки и тройки, на кривых ногах, с родинками на лице, вообще не той масти, но притягательно козырные? Где вы, где вы? На жёлтых окнах спортзала - защитная сетка. Не вылетит мяч, не разобьёт стекло, не откроется тайна. Я смотрю на крепких старшеклассников, отлитых из железа, затянутых в трико. В их раздевалке все карты разложены бесстыдным веером. Они подпрыгивают и метко кидают в корзину, у них сданы нормативы бега и отжиманий. Один спортсмен и игрок подтягивается на перекладине, поднимает ноги и делает петлю. Подъём с переворотом, снова подъём и снова переворот. Он раскачивается, как волна, как маятник, как большой зверь, и вдруг замечает меня. Я пугаюсь, отступаю в сугроб. Жёлтые окна возмущённо следят за мной. Я сворачиваю за шестой дом, за общежитие, бегу мимо музыкальной школы, петляю в гаражах и оказываюсь перед деревянными статуями на детской площадке. Дядьке Черномору, трём красавцам-богатырям, на которых хватило дерева, и тем тридцати, что в морях, в оврагах, на лесных полянах, я доверяю свой секрет.