Русские Демоны.

[mgsupgs]

145 лет назад горстка русских солдат во главе с генералом Кауфманом совершила невозможное: поставила на колени Бухарский эмират и завоевала Самарканд.
Покорение Самарканда и всего Бухарского эмирата занимает в российской истории совершенно незаслуженное место - вернее, никакого места, ибо после ухода России из Средней Азии российские историки предпочли сделать вид, будто бы Российской империи там никогда и не было. Между тем, туркестанский поход генерала Константина Петровича фон Кауфмана - это такой пример русской воинской доблести, по сравнению с которым все персидские походы Наполеона и Александра Македонского кажутся детскими играми в песочнице. Все-таки за спиной французского императора и древнегреческого царя стояли армия, а вот за спиной Кауфмана - 3500 человек. То есть, 25 рот пехоты, 7 сотен казаков и 16 орудий. А впереди - весь Туркестан.



И вот эта горстка храбрецов 1-го мая 1868 года вышла в поход против Бухарской армии, которая насчитывала 40-50 тысяч человек. Причем, генерал Кауфман по всем правилам военной дипломатии и офицерского кодекса чести сначала отправил эмиру письмо, в котором великодушно предложил сдаться.

Эмир лишь рассмеялся над дерзким неверным.

В ответ генерал Кауфман послал в бой полковника Штрандмана с 4 сотнями казаков и 4 орудиями. Атака была стремительной: казаки на полном скаку прорвались сквозь заградительный огонь бухарцев и начали рубить шашками опешивших бухарцев, которые бросились бежать куда глаза глядят, теряя оружие и пушки. А следом по армии эмира ударила пехота. Под сильным ружейным и орудийным огнем, русские солдаты по грудь в воде форсировали реку Зарявшан и бросились в штыковую атаку на врага. И тысячи азиатов в безотчетном ужасе перед этими непобедимыми демонами бросились бежать.

Победа была ошеломляющей: русская армия потеряла всего 40 человек убитыми и ранеными, бухарский эмир - потерял все. Самарканд сдался генералу Кауфману без боя.

Но это только была половина победы. Как только генерал Кауфман уехал, в городе вспыхнул мятеж. И шесть десятков бойцов, заперевшись в городе, в течении недели отражали атаки сотен и тысяч басмачей, в конце концов уверовавших, что упрямых пришельцев с севера невозможно победить обычным оружием.



К.П. фон Кауфман.

Из воспоминаний художника Василия Верещагина

Все мы, «завоеватели» Самарканда, следом за генералом Кауфманом, расположились во дворце эмира; генерал - в главном помещении, состоявшем из немногих, но очень высоких и просторных комнат, а мы, штаб его, - в саклях окружающих дворов, причем приятелю моему, генералу Головачеву, пришлось занять бывшее помещение гарема эмира, о котором тучный, но храбрый воин мог, впрочем, только мечтать, так как все пташки успели, разумеется, до нашего прихода улететь из клеток.

Комнаты генерала Кауфмана и наш дворик сообщались с знаменитым тронным залом Тамерлана двором, обнесенным высокою прохладною галереею, в глубине которой стоял и самый трон Кок-таш, большой кусок белого мрамора с прекрасным рельефным орнаментом. Сюда, на этот двор, стекались государи и послы всей Азии и части Европы для поклона, заверений в покорности и принесения даров; на этом камне-троне восседая, принимал своих многочисленных вассалов Тимур-Лянг (в буквальном переводе - Хромое железо). Часто я хаживал по этой галерее с генералом Кауфманом, толкуя о местах, нами теперь занимаемых, о путешественниках, их посетивших, о книгах их и т.п.

Были слухи, что бухарский эмир собирается отвоевать город и с армией в 30-40 тысяч двигается на нас. Кауфман собирался выступить против него, а покамест посылал отряды по сторонам, чтобы успокоить и обезопасить население окрестностей новозавоеванного города - города, прославленного древними и новыми поэтами Востока, пышного, несравненного, божественного Самарканда, каковые метафоры, разумеется, надо понимать относительно, потому что Самарканд, подобно всем азиатским городам, порядочно грязен и вонюч.

Генерал Головачев ходил занимать крепость Каты-Курган; я сделал с ним этот маленький поход, в надежде увидеть хотя теперь битву вблизи, но кроме пыли ничего не увидел - крепость сдалась без боя к великому огорчению офицеров отряда. Начальник кавалерии Штрандман так рассердился на мирный оборот дела, что просил генерала передать ему послов, пришедших с известием о сдаче крепости и изъявлении покорности, для внушения им храбрости. Дело, которого так пламенно желал отряд, ускользнуло из рук, а с ним и награды, отличия, повышения, - грустно!

Пистолькорс, бравый кавказский офицер, послан был с отрядом поколотить массы узбекского войска Шахрисябза и Китаба, придвигавшихся с юго-восточной стороны. Побить-то он их побил, и по праву всех победителей даже ночевал на поле битвы, но когда двинулся назад, неприятель снова насел на него и, как говорится, на его плечах дошел до Самарканда. Генерал Кауфман и мы за ним выехали навстречу возвращавшемуся отряду, но уже в предместье города нас встретили выстрелами, а в окружающих садах завязалась такая живая перестрелка, что пришлось часть бывших с нами казаков тут же послать в атаку, чтобы отвратить опасность от самого командующего войсками; мы с некоторым конфузом воротились. Многие из офицеров отряда выражали неудовольствие на эту победу, смахивающую на отступление, и я слышал, что полковник Назаров, храбрый офицер и большой кутила, громко называвший последнее движение к Самарканду бегством, был посажен Кауфманом под арест с воспрещением участвовать в будущих военных действиях.



Картина В.В. Верещагина (из туркестанского альбома).

Туземцы ободрились этою как бы удачею, в сущности сводившеюся к тому, что неприятель, не будучи разбит наголову, а только поколочен, немедленно же снова собрался и заявил о себе, как это всегда на Востоке бывает. Как бы то ни было, стали настоятельно ходить слухи о том, что город окружен неприятелем. Мы, молодежь, впрочем, были совершенно без забот; мне и в голову не приходила мысль как о более или менее отдаленной опасности для всего отряда, так и о немедленной опасности для себя лично. Каждый день я ездил с одним казаком по базару и по всем городским переулкам и закоулкам и только долго спустя понял, какой опасности ежедневно и ежечасно подвергался. Еще до выхода командующего войсками, при проезде городом, невольно бросались в глаза по улицам кружки народа, преимущественно не старого, жадно слушавшего проповедовавших среди них мулл; в день возвращения отряда Пистолькорса проповеди эти были особенно оживленны, явно было, что народ призывался на священную войну с неверными. Когда мне вздумалось раз, для сокращения пути к цитадели, свернуть с большой базарной дороги узенькими кривыми улицами, на одном из поворотов открылся большой двор мечети, полный народа, между которым ораторствовал человек в красной одежде - очевидно, посланец бухарского эмира. В довершение всего я встретил моего приятеля, старшего муллу мечети Ширдари, идущего по базару и жестами, и голосом возбуждавшего народ.

«Здравствуй, мулла!» - сказал я ему; он очень сконфузился, но вежливо ответил и волею-неволею перед всеми должен был пожать протянутую ему руку

Как только генерал Кауфман выступил из города, стали говорить, что жители замышляют восстание. Но я уже давно с таким полным доверием вращался между туземцами во всякое время дня и ночи, что самая мысль о том, что это может измениться, не умещалась в моем понятии. В это время я ездил за город, по дороге к Шах-Зинде, так называемому летнему дворцу Тамерлана, где писал этюд одной из мечетей с остатками чудесных изразцов, ее покрывавших.

Еще через день, равно утром, забежал в каморку, которую я занимал во дворе самаркандского дворца, уральский казак, майор Серов, оставленный заведовать туземным населением. Он упрашивал не ходить более в город, кишащий будто бы вооруженным народом, уже открыто враждебным нам. Шахрисябзцы-де подходят к городу, надобно ждать бунта и, вероятно, нападения на цитадель.

- Бога ради, не выходите за крепостную стену, - уговаривал он меня, - вас наверное убьют, вы пропадете бесследно, нельзя будет и доискаться, кто именно убил.

Признаюсь, я все-таки и на этот раз не поверил существованию опасности и поехал бы опять в город, если бы не этюд с одного персиянина из нашего афганского отряда, за который только что накануне принялся.

Предсказания относительно подхода неприятеля со стороны ханств сбылись не далее как на следующий же день: выйдя рано утром из моей сакли, я увидел все наше крепостное начальство с биноклями и подзорными трубами в руках.

- Что такое?

- А вот посмотрите сюда! И в бинокль, и без бинокля ясно было видно, что вся возвышенность Чопал-Ата, господствующая над городом, покрыта войсками, очевидно, довольно правильно вооруженными, так как блестели ружья, составленные в козлы. По фронту ездили конные начальники, рассылались гонцы. Некоторые из бывших в нашей группе офицеров выражали уверенность, что будут скоро штурмовать крепость, другие не верили в возможность этого - я был в числе последних. Между говорившими были комендант крепости майор Штемпель, помянутые Серов, а также оставленный, как сказано, в Самарканде в наказание за злой язык, полковник Назаров, которого я в то время вовсе еще не знал.

Только что, на другой день, я сел пить чай, поданный мне моим казаком, собираясь идти дописывать своего афганца, как раздался страшный бесконечный вой: ур! ур! - вместе с перестрелкой, все более и более усиливавшейся. Я понял серьезность дела - штуомуют крепость! - схватил мой револьвер и бегом, бегом по направлению выстрелов, к Бухарским воротам. Вижу, Серов, бледный, стоит у ворот занимаемого им дома и нервно крутит ус - обыкновенный жест этого бравого и бывалого казака в затруднительных случаях.

- Вот так штука, вот так штука! - твердит он.

- Что, разве плохо?

- Покамест еще ничего, что дальше будет; у нас, знаете, всего-навсего 500 человек гарнизона, а у них, по моим сведениям, свыше 20000.

Я побежал дальше. Вот и Бухарские ворота. На площадке над ними солдати¬ки, перебегая в дыму, живо перестреливаются с неприятелем; я вбежал туда и, видя малочисленность наших защитников, взял ружье от первого убитого около меня солдата, наполнил карманы патронами от убитых же и 8 дней оборонял крепость вместе с военными товарищами, и это, кстати сказать, не по какому-либо особенному геройству, а просто потому, что гарнизон наш был уж очень малочислен, так что даже все выздоравливающие из госпиталя, еще малосильные, были выведены на службу для увеличения числа штыков - тут здоровому человеку оставаться праздным грешно, немыслимо. При первом же натиске ворота наскоро заперли, так что неприятель отхлынул от стен и, засевши в прилегавших к ней почти вплоть саклях, открыл по нас убийственный огонь: ружья у них, очевидно, были дурные, пули большие, но стрельба очень меткая, на которую к тому же отвечать успешно было трудно, так как производилась она в маленькие амбразуры, пробитые в саклях. У нас таких амбразур не было, приходилось стрелять из-за полуобвалившихся гребней стены, где люди были более или менее на виду и потеря в них поэтому была порядочная. Вот один солдатик, ловко выбиравший моменты для стрельбы, уложил уже на моих глазах неосторожно показавшегося у сакли узбека, да кроме того ухитрился еще влепить пулю в одну из амбразур, так ловко, что, очевидно, повредил ружье, а может быть, и нос стрелявшего, потому что огонь оттуда на время вовсе прекратился. Очень потешает солдатика такая удача, он работает с усмешкою, шутит, и вдруг падает как подкошенный: пуля ударила его прямо в лоб; его недостреленные патроны достались мне в наследство. Другого пуля ударила в ребра, он выпустил из рук ружье, схватился за грудь и побежал по площадке вкруговую, крича:

- Ой, братцы, убили, ой, убили! Ой, смерть моя пришла!



В. В. Верещагин

Скоро пришел майор Альбедиль и принял команду от своего младшего офице¬ра, осмотрел занятую неприятелем позицию, сделал кое-какие распоряжения, но прокомандовал недолго: помнится, я говорил с ним о чем-то, когда он вдруг при¬сел и сказал: «Я ранен». Принявши его на мое плечо, я кликнул солдатика и стащил его сначала вниз, а потом и далее до перевязки, которая была во дворце эмира за целую версту от ворот. Альбедиль браво отдал последние приказания, убеждал своих смутившихся солдат держаться крепко, не робеть и затем так ослаб, так беспомощно повис, что у меня не хватило духа сдать его солдатам, - пришлось дотащить до квартиры. Дорогою раненый страшно устал, но носилок под руками не оказалось, пришлось идти.

«Чувствую, - говорил он, - что рана смертельна, не жить мне более».

Я уговаривал, конечно, ободрял: рана в мягкую часть ноги, пройдет, заживет, еще танцевать будете! И, действительно, прошла, зажила, и Альбедиль даже танцевал; но все-таки проказница-пуля бухарская наделала больше вреда, чем я предполагал: не перебила, но задела кость и на многие месяцы, если не на годы, задала страданий и забот.

Сдавши Альбедиля доктору, я побежал назад к воротам, где перестрелка и рев снова разгорались. Не доходя немного, влево у поворота стены, вижу группу солдат: сжавшись в кучку, они нерешительно кричали «ура!» и беспорядочно стреляли по направлению гребня стены, где показывались поминутно головы атакующих.

«Всем нам тут помирать, - угрюмо толкуют солдаты. - О Господи, наказал за грехи! Как живые выйдем? Спасибо Кауфману, крепости не устроил, ушел, нас бросил»…

Я ободрял, как мог: «Не стыдно ли так унывать, мы отстоимся, неужели дадимся живые?» Очень пугали солдат какие-то огненные массы вроде греческого огня, которые перебрасывали к нам через стены.

Несколько далее подошел к стене небольшой отрядец солдат с офицером - это был помянутый полковник Назаров, который, в виду беды, стряхнувшейся над крепостью, благоразумно забыл о своем аресте, собрал в госпитале всех слабых своего батальона, бывших в состоянии держать ружье, и явился на самый опасный пункт. К нему бегут солдаты совсем растерянные.

- Ваше высокоблагородие, врываются врываются!

- Не бойся, братцы, я с вами, - ответил он с такою уверенностью и спокойствием, что сразу успокоил солдат, очень было упавших духом от этих беспрерыв¬ных штурмов, сопровождаемых таким ревом.

С этой минуты мы были неразлучны, за все время нашего восьмидневного сидения, хорошо памятного в летописях среднеазиатских военных действий. Снова крики ур! ур! ур! все ближе, ближе, и над нами на стенах показались несколько голов из числа штурмующих, готовившихся, очевидно, сойти в крепость. Солдаты, не ожидая команды, дали залп, головы попрятались, и все смолкло; толпа, очевидно, отхлынула от стены, встретивши пули там, где она надеялась войти безнаказанно, врасплох. Дело в том, что к этому месту снаружи стены вела тропинка, которую, вместе со многими другими, не успели обрыть, а с обрушенного гребня, по внутренней стороне, тоже спускалась дорожка; жители знали все эти неофициальные входы в крепость и водили по ним штурмующих.

Пришлось, оставивши здесь часть команды, идти в другую сторону, откуда прибежали к Назарову один за другим несколько запыхавшихся бледных солдат:

«Там, там врываются, ваше высокоблагородие!» - кричали они еще издали.

Мы бросились направо от ворот, где как раз накрыли в небольшом проломе стены несколько дюжих загорелых узбеков, работавших над разбором плохонько- го заграждения из небольших деревин - эти не дождались не только штыков, но даже и пуль и побежали при одном нашем приближении.

Проклятая эта крепость, в три версты окружности, везде обваливалась, везде можно было пройти в нее, и так как внутри прилегало к стенам бесчисленное множество сакль, то вошедшую партию неприятеля, даже и малочисленную, стоило бы большого труда перебить.

И жутко, и смешно отчасти вспомнить: только что повернулись отсюда, и Николай Николаевич Назаров стал уже поговаривать о том, что не худо бы поесть борщу, как бегут опять, разыскивая его, с нашего старого места:

- Ваше высокоблагородие, пожалуйте, наступают.

Мы опять бегом. Сильный шум, но ничего еще нет, шум все увеличивается, слышны уже крики отдельных голосов, очевидно, они направляются к пролому, невдалеке от нас; мы перешли туда, притаились у стены, ждем.

- Пройдем на стену, встретим их там, - шепчу я Назарову, наскучив ожиданием.

- Тсс…- отвечает он мне,- пусть войдут.

Этот момент послужил мне для одной из моих картин. Вот крики над самыми нашими головами, смельчаки показываются на гребне - грянуло ура! с нашей стороны, и такая пальба открылась, что снова для штыков работы не осталось, все отхлынуло от пуль.



Эти беспрерывные нападения действовали, видимо, удручающим образом на солдат, тут и там повторявших, что «видно, всем тут лечъ». Нужна была энергия и шутки Назарова, чтобы заставлять, время от времени, смеяться людей. Вообще мне бросилась в глаза серьезность настроения духа солдат во время дела. Атакующие часто беспокоили нас и в перерывах между штурмами: подкрадутся к гребню стены в числе нескольких человек, быстро свесят ружья и, прежде чем за¬хваченные врасплох солдатики успеют выстрелить, опять спрячутся, так что их выстрелы нет-нет да и портили у нас людей, а наши почти всегда опаздывали и взрывали только землю стены. Меня это очень злило, я подолгу стаивал с ружьем наготове, ожидая загорелой башки, и раз не удержался, чтобы не прибавить крепкое словцо - сейчас же солдаты остановили меня:

- Нехорошо теперь браниться, не такое время.

Сначала солдаты называли меня «ваше степенство», но когда Назаров стал называть: Василий Васильевич, то все подхватили, и скоро весь гарнизон до по¬следнего больного в госпитале знал «Василья Васильевича».

В это время начальник крепостной артиллерии, бравый капитан Михневич, всюду поспевавший, раздал нам ручные гранаты для бросанья через стены в не¬приятельские толпы. Между тем, шум что-то затих, так что мы не знали, куда бросать их, да к тому же подозревали, не затевают ли какой особой каверзы - надобно было посмотреть через стену, где неприятель и что он делает. Офицеры посылали нескольких солдат, но те отнекивались, один толкал вперед другого - смерть почти верная.

«Постойте, я учился гимнастике», - и прежде, чем Назаров успел закричать: «Что вы, Василий Васильевич, перестаньте, не делайте этого» - я уже был высоко.

«Сойдите, сойдите», - шептал Назаров, но я не сошел, стыдно было, хотя, признаюсь, и жутко. Стою там согнувшись под самым гребнем да и думаю: «Как же это я, однако, перегнусь туда, ведь убьют!» - думал, думал - все эти думы в такие минуты быстро пробегают в голове в одну, две секунды, - да и выпрямился во весь рост! Передо мной открылась у стены и между саклями страшная масса народа и в стороне кучка в больших чалмах, должно быть, на совещании. Все это подняло головы и в первую минуту точно замерло от удивления, что и спасло меня; когда уже опомнились и заревели: мана! мана! т.е. вот, вот! - я уже успел спрятаться - десятки пуль влепились в стену над этим местом, аж пыль пошла.

«Сходите, Бога ради, скорее», - вопил снизу милейший Назаров, и, конечно, повторять этого не нужно было; я указал место, где были массы народа, и наши гранатки скоро подняли страшный переполох и гвалт, т.е. достигли цели.

Так как Назаров был сам себе начальник и мог переходить с места на место по усмотрению, то мы переместились на угол крепости, откуда на далекое пространство видны были обе линии стены. Кстати сказать, стены Самаркандской цитадели были очень высоки и массивны, так что если бы годы, столетия не по-разрушили их, то за такой охраною можно бы отстаиваться; беда была та, что при существовавших везде проломах приходилось защищать это решето в одно и то же время сразу в нескольких местах, а защитников было мало, около 500 человек без больных и слабых, которых по возможности всех подняли на ноги. Многие были так слабы, что даже ура не могли кричать, а ружье насилу держали в руках; бывало, убьют или ранят соседа, крикнешь сердито: «Чего ты стоишь, смотришь-то, приди: помоги поднять!»



- Я-не-могу-у, - отвечает, - я-из-слабы-ых.

- Зачем же ты пришел, коли двигаться не можешь! - Не могим знать, приказали, всех к стенам согнали.

На новом нашем обсервационном пункте мы расположились отлично. Казак мой, разыскавший меня и не захотевший отстать «от барина», был послан за бывшими у меня сигарами, а Назаров велел принести хлеба и водки. Закусили и закурили по сигаре - что за роскошь! Сигары произвели такой живительный эффект, что я купил еще ящик и роздал по всем ближним постам - везде задымили. Тут принесли нам всем щей и мы подкрепились; это после утреннего стакана чая, да еще недопитого, было мне на руку. Назаров со всею своею командою расположился в тени сакли, а я с охотниками держался больше на стене, где тешился стрельбою - нет-нет да и имеешь удовольствие видеть, как упадет под¬стреленный зайчик. Одного, помню, уложил сосед мой, но не на смерть - упавший стал шевелиться; солдатики хотели прикончить его, но товарищи не дали.

- Не тронь, не замай, Серега!

- Да ведь он уйдет.

- А пускай уйдет, он уже не воин!

И точно тот ушел, но с хитростью и, вероятно, в полной уверенности, что перехитрил нас: упавши на перекрестке улиц, близ стены, он стал медленно переваливаться с боку на бок, чтобы не возбудить нашего внимания сильным движени¬ем, и так, переваливаясь понемножку, докатился до закрытия, где приняли его несколько рук, вполне вероятно, уверенных, что уруса надули, и никому, разумеет¬ся, в голову не пришло, что урус Серега и многие другие урусы могли бы добить, но не захотели, по правилу «лежачего не бьют».

Исключая, впрочем, такие отдельные случаи маленькой сентиментальности, наши спуску не давали; но и они угощали нас! Выстрелы все шли из сакль, откуда ружья были через маленькие отверстия постоянно нацелены по известным пунктам цитадели, где показывались наши. Очень часто пули их метко ударялись в самые амбразуры, только что понаделанные нами в этом месте саперами. Раз, помню, ударило в песок амбразуры именно в тот момент, как я готовился спустить курок - всю голову мне так и засыпало песком и камешками. Я не утерпел, схватился за лицо руками.

«Снимайте его!» - закричал Назаров снизу, думавший, что я ранен. Другой раз, нацеливаясь, я переговаривался с одним из соседей - слышу, удар во что-то мягкое, оглядываюсь - мой сосед роняет ружье, пускает пузыри и потом кубарем летит со стены…

Назаров с двумя молодыми офицерами, имена которых я забыл, расположился совсем по-домашнему. После одной чарки он велел обнести солдатам по другой, по обыкновению смеялся, забавлялся с ними, причем шутки его были часто очень скоромного свойства, если судить по тем непечатным выражениям, которые иногда долетали до наших амбразур, и громкому хохоту солдат. Можно было подумать, что опасность миновала.

Впрочем, эта крепостная идиллия продолжалась недолго. Скоро по направлению Бухарских ворот раздались и знакомые штурмовые крики и перестрелка, а затем прибежал и солдат с просьбою о помощи, «очень уж наседают». Назаров, оставивши на этой угловой квартире наблюдательный пост, сам беглым шагом направился к воротам; начальствовавший там офицер добровольно передал ему команду, точно так же, как и саперный штабс-капитан Черкасов со своими сапера¬ми. Штурм опять отбили. Стало вечереть. Поставили медный чайник, мы располо¬жились пить чай, не тут-то было - опять нападение. Мне невольно вспомнился утренний чай, стоявший еще, вероятно, недопитым в моей комнате, вспомнился и афганец, которому не пришлось дописать ноги и по всей вероятности и не при¬дется Этот раз враги наши отошли что-то очень скоро, но вслед за их уходом показался за воротами дымок. «Ах, подлецы, они зажгли их!» Так и есть. Скоро сильное пламя обрисовалось на потемневшем уже воздухе. Как только ворота рухнули, новое сильнейшее нападение, на этот раз долгое, настойчивое. Стреляли чуть не в упор. Шум и гвалт были отчаянные; в этом гаме я кричу солдатам, без толку стреляющим на воздух:

- Да не стреляйте в небо, в кого вы там метите!

- Пужаем, Василий Васильевич, - отвечает один пресерьезно. Помню, я застрелил тут двоих из нападавших, если можно так выразиться, по-профессорски. «Не торопись стрелять, - говорил я, - вот положи сюда ствол и жди»; я положил ружье на выступ стены; как раз в это время халатник, ружье на перевес, перебежал дорогу перед самыми воротами; я выстрелил, и тот упал, убитый наповал. Выстрел был на таком близком расстоянии, что ватный халат на моей злополучной жертве загорелся, и она, т.е. жертва, медленно горевши в продолжение целых суток, совсем обуглилась, причем рука, поднесенная в последнюю минуту ко рту, так и осталась, застыла; эта черная масса валялась тут целую неделю до самого возвращения нашего отряда, который весь прошел через нее, т.е. мою злополучную жертву. Другой упал при тех же условиях и тоже наповал.

«Ай да Василий Васильевич,- говорили солдаты,- вот так старается за нас».



Нет худа без добра: как только ворота прогорели, Черкасов устроил отлич¬ный, совершенно правильный бруствер, из мешков, к которому поставили орудие, заряженное картечью. Тут разговор пошел у нас несколько иной.

Было уже темно, упавшие бревна и доски ворот еще ярко пылали. Назаров разместил солдат так, чтобы их не было видно, лишь штыки блестели в темноте. На виду в середине было только орудие с прислугою и офицером, белые рубашки и китель которых ярко блестели, освещенные пламенем. Вот приближается шум ближе, ближе, обращается в какой-то хриплый рев многих тысяч голосов с воз-гласами: Аллах! Аллах! Вот показались передовые фигуры, они зовут других; никто из них не стреляет, в руках шашки и батики; как бараны с опущенными глазами, бросаются они на ворота и на орудие… Первая! раздается звонкий голос поручика Служенко. Ужасный гром орудия, слышно, как хлестнула картечь, затем молчание - ничего не видно, дым все застлал - и через минуту или две далеко вдали начинают раздаваться голоса; отхлынули, начинают, вероятно, сводить счеты, браниться, попрекать друг друга, а мы-то рады! Долго продолжались эти нападения, каждый раз с новым азартом; очевидно было, что они во что бы то ни стало хотели овладеть крепостью, но недисциплинированная масса каждый раз не выдерживала картечи на близком расстоянии и отступала. Впрочем, и было от чего отступать, хотя нам иногда и видно было, как они сразу подхватывали и подбирали своих убитых; но одних павших около самых стен и которых подобрать было невозможно - оказалось на другой день такое множество и на сильном солнце они подняли такое зловоние, что надобно удивляться, как у нас не завелось какой-нибудь заразной болезни.

Как поутихло, мы сделали вылазку, главною целью которой была невдалеке находившаяся мечеть; из нее, как из твердыни, направлялись все нападения на нас. Удостоверившись, что неприятель отошел, мы тихо вышли ночью прямо к этой негодной мечети; живо собрали сухого дерева, разложили костры и запалили. То же самое сделали мы и с несколькими близ самых ворот стоявшими саклями, наиболее нас душившими. В одной из них нашли мы рыжую туркменскую лошадь; решили подарить ее мне, но я отклонил эту честь, отдал лошадь артели, а у артели купил за 40 рублей. Здесь мы тоже живо запалили все, что могло гореть. Говорили шепотом, в темноте только и слышно было: «Николай Николаевич! Василий Васильевич! Вот сюда петушка, живо, живо!» Замечательно, что Назаров был на вылазке в туфлях и не столько, думаю, из забывчивости, сколько из полного равнодушья к опасности - стоит ли беспокоиться надевать сапоги, раз что вечером снял уже их.

Когда огненные языки взвились, мы наутек, да и пора было: пожар заметили, и стали приближаться голоса. Видно, пробовали тушить, но не могли одолеть огня, который разгорался все пуще и пуще.

Опять стали нападать на нас, но с еще меньшим успехом, так как теперь вся местность была освещена.

Поработала за эту ночь наша пушка и ее милый командир Служенко. Под звонкие выкрикивания его: «первая! первая!» - я так и заснул. Раздобывши досок, мы расположились вповалку на песке на улице; с готовым ружьем при бедре, несмотря на жесткость импровизированного ложа и великое множество солдатских блох, я заснул, как праведник.



Полная версия:

"Рассказы очевидцев о завоевании русскими Самарканда и о семидневном сидении". "Исторический вестник". № 9, 1904 год.