Улица Заменгофа (часть 12)
Продолжаю публиковать свой перевод книги «Улица Заменгофа» («La Zamenhof-strato»; книга была написана на эсперанто польским журналистом Романом Добжиньским на основе бесед с внуком Лазаря Заменгофа Луи-Кристофом Залески-Заменгофом).
Предыдущий фрагмент перевода • Самый первый фрагмент и содержание • Записи по тегу « z-strato»
То есть, он [«универсальный алфавит» из «Утопии» Томаса Мора] был чем-то похож на корейский алфавит, создатель которого, живший в XV столетии, как говорят, создал его, наблюдая за оконными рамами. Но с какой целью нужно было создавать именно «идеальный» язык?
Тому было виной убеждение, что существует теоретическая возможность выражать все понятия точно и однозначно. Теоретическими основами международного языка мы обязаны Рене Декарту. В 1629 году французский философ заключил, что к сложностям в изучении языков приводит нелогичная структура человеческой речи. Он пытался найти решение проблемы путём создания грамматики, основывавшейся на логических принципах, не имевшей исключений, в которой все грамматические категории однозначно выражались бы точно определёнными суффиксами и приставками. Подобная грамматика изучалась бы - согласно Декарту - в течение нескольких часов.
Вот уже что-то похожее на эсперанто! Почему же от появления теории Декарта до её практического осуществления прошло целых два столетия?
Мысль Декарта не была забыта. По его намёткам было создано множество «универсальных грамматик». Самая знаменитая датируется 1660 годом и называется «Порт-Рояль», по названию французского аббатства, где она была создана. Хватало и вполне разработанных проектов языка. В XVII и XVIII веках, похоже, ни один философ не ушёл от этого вопроса. Самые выдающиеся умы принимали вызов Вавилонской башни. Чаще всего они пытались выразить одиночные понятия через произвольные символы, состоявшие, главным образом из цифр и букв, а потом выражать мысли через их комбинации.
Например?
LEB 2314 P.2477/2477. Знаете, что я только что выразил на универсальном алфавите Кейва Бека? «Уважай отца своего и мать!» Схожей системе универсальных символов, разработанной шотландцем Джорджем Дальгарно специально для немых, удалось даже в некоторой степени укорениться в практике. Она состояла в логической классификации понятий. Например, буквой n автор обозначал живые существа, буквой e - животных, буквой k - четвероногих. Дополнительные окончания определяли конкретный вид: neki - лошадь, neko - мул и так далее. Идея Дальгарно захватила и Яна Амоса Коменского, который обсуждал эту тему с Декартом.
Основатель современной педагогики в течение двадцати пяти лет жил в Польше, куда он скрылся от религиозных преследований, обращённых против него и других «чешских братьев» в Габсбургской монархии. К сожалению, многие произведения Коменского погибли в результате шведского вторжения в Польшу в 1665 году.
Годом позже он набросал, уже в Амстердаме, свой проект «Панглотта». Как и Дальгарно он классифицировал понятия и обозначал их буквенными символами, однако новой идеей Коменского было использование «естественных» слов, взятых главным образом из греческого языка. Он отобрал около двухсот корней, из которых, благодаря системе приставок и суффиксов, можно было производить обозначения для конкретных понятий. Исаак Ньютон двигался по тому же пути. Его базовый словарь имел уже две тысячи слов, из которых - путём логического комбинирования - можно было образовать громадное множество слов.
Ньютон занимался массой дел: от комментариев к Святому Писанию до предсказаний и алхимии (уже не говоря о физике), и лишь между делом - своим проектом международного языка. Однако, как говорят, он ценил его превыше всех своих открытий в области механики, физики и астрономии.
Его превзошёл другой его знаменитый современник Готфрид Вильгельм Лейбниц. Немецкий философ классифицировал понятия таким образом, что каждое из них получало цифровое обозначение. Объединение простых понятий могло выражать более сложные идеи. Отдельные цифры имели свои буквенные эквиваленты, так что «слова» могли и писаться, и произноситься. Скажем, «81374» читалось как «му-бо-ди-ле-фа». Грамматика Лейбница была абсолютно логичной, в ней различалось лишь два основных класса - существительные и глаголы, отсутствовали многие излишние грамматические категории, например, род. Автор утверждал, что естественные языки являются плодом спонтанной эволюции, из-за чего им свойственна нелогичная структура, полная случайных исключений и неясной семантики, в чём и заключается их сложность. Однако как Лейбниц, так и другие философы пытались противопоставить «нелогичным» естественным языкам слишком уж «логичные» системы, которые были чрезвычайно сложны в практическом использовании. Беседа на подобном «языке» походила бы на решение математических уравнений.
Гениально простой, на первый взгляд, была идея француза Франсуа Жана Сюдра. Он предложил язык «Сольресоль», основанный на известных всему миру музыкальных элементах, а именно - на семи нотах.
Действительно, любой меломан знает, какое богатство скрывается в простой музыкальной гамме. Комбинацией всего лишь семи нот можно образовать многие тысячи «слов».
«До-ре ми-ля-си до-ми» означает «Я люблю тебя». Это признание можно было бы написать буквами, нотами, произнести словами, напеть, насвистать или сыграть на музыкальном инструменте.
К тому же, семь нот соответствуют основным семи цветам радуги. Так что на Сольресоль можно было общаться и с помощью красок.
Создатель Сольресоль даже достиг значительных успехов, он был избран членом французской Академии, его поддержали Виктор Гюго и Альфонс де Ламартин. Польский эмигрант Винсент Гаевский даже основал в Париже международную организацию для распространения музыкального языка.
Однако гениальная простота этого проекта является лишь кажущейся. Кто способен упомнить тысячи «слов», совершенно произвольно сформированных и имеющих совершенно произвольные значения? Подобные полностью искусственные системы называются априорными, в отличие от апостериорных систем, которые базируются на естественных языках. По сути, только во второй половине XIX века создатели искусственных языков начали понимать, что необходимо найти компромисс между двумя направлениями. О том, сколь прочно засела старая, априорная концепция, свидетельствует не только относительный успех языка Сольресоль, но и фиаско французского философа Шарля Ренувье. В 1865 году он опубликовал свой компромиссный (априорно-апостериорный) проект и инициировал создание Комитета Международного Языка, в который вошли выдающиеся учёные того времени. Однако они негативно оценили проект Ренувье, так как он содержал слишком много… естественных элементов и «лишь» грамматика его была «философской».
Сколько вообще существует искусственных языков?
Их перечень весьма длинен, особенно много их было в XIX веке. XX век породил новые проекты. Можно с уверенностью утверждать, что существует не менее тысячи более-менее известных и опубликованных проектов международного языка разной степени проработанности.
То есть, за языковой хаос ответственен не только Бог, но и сами люди. Задумывался ли Людвиг Заменгоф об этой вавилонской башне из искусственных языков?
В предисловии к «Первой книге» он упоминает разнообразные попытки создания международного языка и делает различие между априорными и апостериорными проектами. «Попытки из первой категории были столь сложны и непрактичны, что все они умерли, едва народившись. Попытки же второй категории уже представляют собой языки, но не имеют в себе ничего международного». Однако я полагаю, что идея о создании международного языка пришла Деду в голову ещё до того, как он узнал о существовании такого множества проектов. Ведь он думал о нём уже в Белостоке.
Белосток, Вейсеяй, Варшава. Какой же из этих городов заслуживает звания «колыбели эсперанто»?
Все три, так как эсперанто родился не в какой-то конкретный момент, а развивался поэтапно. В Белостоке родилась идея, в Варшаве она получила черновую реализацию, а в Вейсеяе - шлифовалась. Мой прадед Марк Заменгоф в 1873 году переехал со всей семьёй из Белостока в Варшаву, где четырнадцатилетний Людвиг стал посещать филологическую гимназию. В те школьные годы он работал над прототипом эсперанто, получившим название Lingwe Uniwersala. Пятого декабря 1878 года автор вместе со своими школьными товарищами торжественно «оживили» новый язык песней:
Malamikete de las nacjes
Kadó, kadó, jam temp’ está!
La tot’ homoze en familje
Konunigare so debá.*
* Перевод: «Вражда между народами, (у)пади, пади, уже пришло время! Всё человечество должно объединиться в единую семью». Интересно, что оборот jam temp’ está в неизменной архаичной форме вошёл в современный эсперанто и стал фразеологизмом со смыслом «уже пора, пришло время для чего-либо».
Опубликовал ли юный Заменгоф свой первый проект?
Во-первых, он не обладал достаточными средствами для осуществления этой идеи. Он был лишь девятнадцатилетним юношей и, вероятно, ещё не был уверен в совершенстве своего творения. К тому же его коллеги, изучившие Lingwe Uniwersala и начавшие было его пропагандировать, встретились с равнодушием и даже насмешками окружающих. В конце концов, рукопись попала… в печку. Марк Заменгоф, заботясь о карьере своего сына, решил, что jam temp’ está покончить с детскими шалостями, и - по одной из легенд эсперанто-сообщества - сжёг тетрадки с намётками языка. В то самое время Людвиг начал изучать медицину в Московском университете.
Когда же молодой создатель всемирного языка узнал об этом?
Годом позже. Он вернулся в Варшаву, так как отец не мог более оплачивать его обучение в столице империи. Мой Дед нигде не оставил даже намёка на то, что рукопись была уничтожена. Эту легенду запустил Эдмон Прива, автор первой биографии Заменгофа, при этом он не ссылается ни на один источник. Последующие биографы охотно использовали этот эпизод, представляя его в виде драматического конфликта между сыном, исполненным высоких идеалов, и консервативным отцом.
И молодой мечтатель начал всё сначала?
Нет сомнений, что он в любом случае всё помнил наизусть. После почти двухлетней паузы он смог взглянуть на свой проект со стороны, оценить его более объективно. Я повторюсь, эсперанто был не результатом какого-то одного созидающего действия, а плодом длительной мыслительной работы и практического, так скажем, тестирования. Из письма к Боровко можно узнать о последовательных этапах его появления. Юный Людвиг очень рано понял, что международный язык не будет иметь шансов, если он будет сложен. Однако сначала он неправильно понял, в чём же заключается сложность - ему казалось, что основной сложностью является чрезмерная длина слов. Тогда он начал создавать слова на основе латинского алфавита: ab, ac, ad… ba, ca, da и так далее. Разумеется, вскоре он понял, что столь априорный путь не приведёт его к решению проблемы. Тогда он взял за основу апостериорный метод. Как я уже говорил, языки очаровывали его. В варшавской гимназии он серьёзно изучает древнегреческий и латинский; он не сомневался, что они послужат новому языку основой. Однако их сложная структура давала много поводов для огорчений. В пятом классе он начал изучать английский язык, относительная простота которого поразила его. Но он рассуждал так же, как и Декарт: простая структура языка ещё не гарантирует лёгкости. Грамматика должна быть не только простой, но и регулярной и не содержать исключений. А вот этого преимущества у английского нет; кроме того, он довольно сложен с фонетической и семантической точек зрения, что проявляется в громадном количестве идиоматических выражений и многозначных слов. Я где-то читал, что пятьсот наиболее частых английских слов способны передавать четырнадцать тысяч значений.
Можно ли однако утверждать, что Lingwe Uniwersala уже содержал в себе основные принципы, на которых построен эсперанто?
Да, хотя автор совершенствовал свой проект ещё несколько лет. Об этом можно узнать из письма к Боровко. «Я много переводил на мой язык, писал на нём оригинальные произведения, и многочисленные испытания показали мне, что то, что казалось мне совершенно готовым в теории, оказалось совершенно непригодным на практике. Многое я должен был устранить, заменить, исправить и полностью переделать. Слова и формы, принципы и требования постоянно сталкивались между собой и мешали друг другу, тогда как в теории и в немногочисленных первых испытаниях они казались мне вполне хорошими. Такие вещи, как, например, универсальный предлог ‘je’, глагол с широким значением ‘meti’, неопределённое, но неизменяемое окончание ‘-aŭ’, вероятно, никогда не пришли бы мне в голову чисто теоретически… Практика всё более и более убеждала меня в том, что язык нуждается ещё и в чём-то неуловимом, в каком-то объединяющем элементе, который придал бы языку определённый дух и вдохнул бы в него жизнь».
Действительно, создание эсперанто длилось долгое время, в то время как о волапюке говорят, что он стал плодом одной бессонной ночи своего создателя.
Ну, плюс ещё несколько месяцев, в течение которых Иоганн Мартин Шлейер разрабатывал словарь для своего языка. Этот католический священник из Бадена сам был «ходячей вавилонской башней». За свою долгую жизнь, прервавшуюся в 1912 году, он овладел несколькими десятками языков.
Кто бы мог лучше осознать бич многоязычия! И когда же пришла та бессонная ночь, освещённая гением Шлейера?
В 1879 году, как раз тогда, когда, возможно, сгорели черновики Lingwe Uniwersala. Об обоих событиях мой Дед узнал одновременно, примерно двумя годами позже, когда волапюк быстро распространялся. Он как следует ознакомился с произведением немецкого священника и пришёл к выводу, что уже даже в названии языка заключены многочисленные системные дефекты. Слово volapük означало «всемирная речь» и состояло из двух искажённых английских слов: world и speak. Иоганн Мартин Шлейер пошёл по апостериорному пути, так что ожидаемо, что основой языку он положил простую и логичную грамматику. Однако всё остальное составляли лишь заблуждения. Он видел недостатком естественных языков многосложность их слов, поэтому составил собственный словарь, слова которого были по возможности короткими. В него входили формы, заимствованные, как правило, из немецкого и английского языков. Однако, поскольку новые односложные слова довольно часто походили друг на друга и не всегда легко читались, автор произвольно модифицировал их. Поэтому world превратилось в vol, а speak - в pük. Многие международные слова превращались в неузнаваемые обрубки. Так, например, ‘plom’ означало «диплом», ‘blem’ - «проблема», ‘plim’ - «комплимент»*. Кто смог бы догадаться, что слово ‘jim’ (произносимое как [шим]) означает «ножницы» и происходит от немецкого ‘Schere’?
* Примечание: Сравните с эсперантскими словами: diplomo, problemo, komplimento.
Таким образом, словарный состав волапюка лишился всяких связей с его языками-прародителями. Слова стали неузнаваемыми и сложными для изучения.
Но это был не единственный недостаток. На открытии Всемирного эсперанто-конгресса в Антверпене в 1911 году, когда волапюк и его движение уже агонизировали, Дед высказал мысль о том, что он погиб от недостатка способности к естественному развитию. «В каждом новом слове, каждой новой форме язык был зависим от решений одного лица или группы лиц, часто враждующих между собой. Как если бы на саженце, посаженном в землю, новые ветви не появлялись самостоятельно, а должны были бы постоянно приделываться и приклеиваться искусственно». Этот, по задумке, апостериорный язык был слишком загружен искусственными элементами. Шлейер произвольно создал числительные и географические имена: «kil, fol, lul» означали «три, четыре, пять»; «Melop» означало «Америка», «Filop» - «Африка»*.
* Примечание: На эсперанто соответственно tri, kvar, kvin, Ameriko, Afriko.
Вёл ли Заменгоф пропаганду против волапюка?
Вовсе нет. Как раз наоборот - волапюкисты устроили почти травлю эсперанто. Дед после опубликования «Первой книги» написал Иоганну Мартину Шлейеру письмо, полное почтения, в котором он выразил следующее убеждение: «Я работаю не против волапюка, а на благо идеи. Свята для меня идея всемирного языка, и в какой бы форме не обрело его человечество, я был бы доволен и счастлив. Если мне укажут, что моя работа вредит идее, я сам уничтожу плоды моих трудов, хоть и отдал им лучшую часть своей жизни. Если же выбор человечества не станет решающим, то «Международный язык» и волапюк будут существовать наравне, как два друга, имеющие общую цель. Либо один из языков умрёт сам по себе, либо человечество будет иметь два общих языка, что всё равно будет значительно лучше, чем не иметь всемирного языка вообще».
На каком языке он написал это письмо?
На эсперанто. Благодаря простой структуре языка, если к письму прилагался эсперанто-национальный словарик, понять содержание можно было даже совсем не изучая грамматики. Для этого в Первой книге Заменгоф даже отделял отдельные части слов друг от друга с помощью чёрточек. Например, имеется фраза Mi ne vid|as vi|n. Человек, совершенно не изучавший до этого эсперанто, найдёт в словарике: «mi» - «я»; «ne» - «нет, не»; «vid» - «видеть»; «as» - «обозначает настоящее время глагола»; «vi» - «ты, вы»; «n» - обозначает винительный падеж. Таким образом, фраза означает «я не вижу тебя». Хоть Заменгоф и мог бы свободно написать Шлейеру письмо на немецком языке, он выбрал именно эсперанто, должно быть для того, чтобы продемонстрировать превосходство своего детища. Нет никаких сомнений, что Шлейер понял письмо, хоть оно и было написано на языке, который он видел впервые в жизни. С волапюком подобный номер не прошёл бы. Тем не менее, несмотря на многие недостатки воляпюка, Шлейеру удалось организовать движение в его поддержку. Уже через несколько лет после своего появления волапюк имел около двух сотен тысяч приверженцев по всему миру, организованных в сотни групп. Регулярно выходили газеты и литература.
Чем же можно объяснить успех такого несовершенного языка?
Священнику удалось «поймать» очень удачный исторический момент. Мир тогда уже созрел к принятию идеи международного языка. Девятнадцатый век был веком значительного прогресса, обозначаемым сейчас как первая техническая революция. Железные дороги и пароходы дали людям возможность быстро и массово перемещаться на значительные расстояния. Технический прогресс стал порождением капитализма, которому свойственны свободное движение не только капитала и идей, но и людей (тогда как феодальный строй, напротив, ограничивал движение людей, привязывая их к родной местности). Внезапная и значительная интенсификация международных отношений неизбежно подтолкнула человечество к пониманию значения и высоты языковых барьеров.
Это предвидели Декарт, Коменский, Ньютон, Лейбниц…
Это были гении, предвидевшие будущее и готовившие теоретическую основу для предвиденной ими реальности. В их время практическая необходимость в международном языке затрагивала лишь небольшое количество людей. Только лишь развивающийся капитализм актуализировал саму необходимость международного общения в масштабах всего мира. Священник Шлейер выступил со своим проектом в очень удачный момент.
Заменгоф просто опоздал?
Он был значительно младше создателя волапюка. Прежде всего ему нужно было закончить учёбу. В 1884 году он получил врачебный диплом Варшавского университета и вскоре покинул Варшаву для самостоятельной практики.
Вот мы вновь вернулись в Вейсеяй.
Дед приехал туда по приглашению своей сестры Фани. Её муж, Александр Пиковер, держал в городке аптеку. Как раз в то время он серьёзно заболел. Фаня пригласила Людвига не только для того, чтобы помочь своему брату, но и с надеждой, что он будет лечить её мужа. Нам не известно, помог ли молодой врач своему шурину, но известно, что в Вейсеяе он разочаровался в своих профессиональных способностях. В письме к Мишо он признавался: «Проведя за практикой четыре месяца, я убедился, что для общей медицины я совершенно не гожусь, так как моя натура оказалась слишком впечатлительной, и страдания больных (особенно умирающих) слишком мучили меня».
Некоторые биографы Заменгофа рассказывают о конфликте между ним и местным пройдохой Куклиньским, который не желал делиться практикой с молодым конкурентом.
Возможно, дед покинул Вейсеяй и по другой причине. Как уже было сказано, он не только практиковал, но и прожигал по ночам фунты свечей, шлифуя и обрабатывая труд своей жизни. В конце концов он решил, что промедление предоставляет слишком большие возможности быстро распространяющемуся волапюку. Нужно было действовать.
Это и стало причиной возвращения в Варшаву?
Да, однако ни один издатель не согласился опубликовать книжечку «Международный язык», так как этот язык уже существовал и назывался волапюк. На дворе стоял 1885 год, язык Шлейера, казалось, триумфально шествовал по миру. В то же самое время двадцатишестилетний автор никому не нужного языка посвятил себя специализации в офтальмологии. Осенью 1885 года он начал самостоятельную практику в городке Плоцк, что в ста двадцати километрах к северо-западу от Варшавы, однако уже в мае следующего года он отправился в Вену, чтобы продолжить изучение офтальмологии.
Возможно, Заменгоф просто искал возможности издать своё произведение там?
Безусловно, столица Габсбургской монархии могла предоставить бóльшие возможности, чем провинциальная Варшава. Но если Дед и поехал в Вену с этой целью, то он всё равно не преуспел. Вероятно, и в Вене ходило убеждение в том, что международный язык уже существует и нет надобности издавать что-то новое. После возвращения в Варшаву автору не осталось ничего другого, как только осуществить издание за счёт своих собственных средств. Эти средства, на удивление, нашлись опять же в Литве.
Опять Вейсеяй?
На этот раз - Каунас.
То есть, в очередной раз Людвиг Заменгоф пошёл по следам Адама Мицкевича. В Каунасе поэт открыл для себя «прекраснейшее место мира» и описал его в поэме «Гражина», посвящённой отважной литовке.
Не менее отважной оказалась девушка из Каунаса, Клара Зильберник. Людвиг познакомился с ней осенью 1886 года в Варшаве, куда Клара приехала посетить свою сестру. Они, вероятно, могли встретиться в доме доктора Макса Левите, бывшего мужем сестры Клары и близким знакомым Людвига. 30 марта 1887 года состоялась их помолвка, а восьмого августа - свадьба. Немного раньше, а именно 26-го июля, благодаря финансовой поддержке отца Клары была издана брошюра «Международный язык». Отец невесты, Александр Зильберник, дал в приданое десять тысяч рублей.
Звучит не слишком романтично, больше походит на какие-то торги.
Их объектом была моя бабушка, хотя я сомневаюсь, что дочь предпринимателя из Каунаса так срочно нуждалась в муже, или что её отец просто хотел избавиться от неё, «приплачивая» столь большую сумму. Хоть я и не помню бабушку (она скончалась за месяц до моего рождения), я знаю из семейных рассказов, что она была образованной и милой женщиной. Супруги крепко любили друг друга. Поддержка Клары могла сыграть решающую роль в рождении эсперанто; не исключено, что именно она уговорила отца осуществить издание «Первой книги». Александр Зильберник до самой смерти (в 1906 году) поддерживал семью своего зятя-идеалиста. Он изучил эсперанто и постоянно поддерживал движение, выписывал газеты и покупал книги, чьё издание он нередко спонсировал.
Александр Зильберник был богатым человеком?
Он владел небольшой мыловаренной фабрикой, на которой сам же и работал. Он был сторонником просветительских идей и в этом же духе воспитал девять своих детей. В то же время он прочно стоял на ногах, о чём свидетельствует хотя бы его прекрасный дом в Каунасе. Интересным совпадением является то, что дом моего прадеда стоит на улице, носящей имя Деда. В 1993 году я имел возможность посетить этот дом первый раз в жизни.
В качестве наследника?
Наоборот, я потерял его безвозвратно, но в этот раз потеря оказалась приятной. В Каунас я прибыл, чтобы принять участие в торжественном открытии нового дома Литовской эсперанто-ассоциации в особняке… моего прадеда.
Как же литовским эсперантистам удалось заполучить дом Александра Зильберника?
Эта история заслуживает отдельного рассказа. Сначала они добились того, чтобы улица, на которой стоит дом, получила имя Заменгофа. Это было осуществлено в 1959 году по случаю столетнего юбилея Деда. Тогдашние советские инстанции решили вопрос позитивно, вероятно, впечатлённые массой писем, в которых иностранные эсперантисты призывали изменить название улицы (разумеется, письма приходили в ответ на призыв литовских эсперантистов). В 1984 году опытному адвокату Повиласу Егоровасу пришла в голову смелая идея получить дом Зильберника для использования его Литовской эсперанто-ассоциацией. Процедура, необходимая для достижения успеха, длилась почти 10 лет, заслужив отдельной страницы в учебниках литовской истории - она началась в одном государстве и при одной системе, а закончилась в другой стране и в другом обществе. Когда литовцы уже почти достигли было успеха, оказалось, что соответствующее решение было одним из последних, сделанных советскими инстанциями, новая власть отказалась его принимать. Всё началось сначала. Правда, в этот раз эсперантистам удалось достичь цели заметно быстрее. В итоге дом Зильберника стал собственностью Литовской эсперанто-ассоциации. Власти Каунаса за свой счёт отреставрировали и меблировали его. Так Александр Зильберник и после смерти сослужил хорошую службу эсперанто. Без той помощи, которую он оказал Деду в 1887 году, эсперанто, вероятно, остался бы всёго лишь мёртвым проектом.
Ничего удивительного, что Людвиг Заменгоф считал издание Первой книги самым важным событием своей жизни.
Он подтвердил эту мысль в своём письме к Боровко: «Я был очень взволнован перед этим; я чувствовал, что стою перед Рубиконом и у меня не будет возможности повернуть назад; я знал, какая судьба ждёт врача, зависящего от общества, если это общество будет видеть в нём фантазёра, человека, занимающегося сторонними делами; я чувствовал, что ставлю на карту всё будущее спокойствие и само существование своей семьи; но я не мог расстаться с идеей, вошедшей в мою плоть и кровь и… я перешёл Рубикон».
Но переход через Рубикон оказался не концом, венчающим творение, а лишь началом сложного и длинного пути.
Вскоре Дед написал стихотворение «Путь». В нём есть такие строки: «И малая капля, что бьёт постоянно, пройдёт через толщу гранита». Ясно, что он осознавал, какие трудности его ждут, но и твёрдо верил в окончательную победу.
Продолжение следует...
Перевод осуществлён по изданию Dobrzyński, Roman. La Zamenhof-strato. Verkita laŭ interparoloj kun d-ro L.C. Zaleski-Zamenhof. - Kaunas: Ryto varpas, 2003. - 288 pĝ., il. - 1000 ekz.
Предыдущий фрагмент перевода • Самый первый фрагмент и содержание • Следующий фрагмент перевода
Все записи по тегу «z-strato»