Лариса Шушунова о прозе Игоря Ефимова
http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/8/sh17.html
"Литературный портрет писателя будет неполным, если не упомянуть его исторический роман “Свергнуть всякое иго” (1977) - о жизни одного из деятелей английской буржуазной революции Джона Лилберна, боровшегося сначала против королевской власти, а после ее свержения - против диктатуры Кромвеля. Разумеется, жанр исторического романа имеет свою специфику - “принудительность” сюжета, продиктованного не волей автора, а ходом исторических событий; необходимость домысливать за реально существовавших лиц их мотивировки и внутренние монологи... Но, принимая во внимание все эти особенности жанра, нужно отдать должное автору: роман писался в советские годы не ради выполнения соцзаказа и не на потребу публике, а в силу внутренней необходимости, к тому же само название в сконцентрированном виде выражает центральную авторскую идею.
Как проза мне представляется более интересным другой исторический роман Ефимова - “Пелагий Британец” (впервые опубликован в “Звезде” в 1996 году под названием “Не мир, но меч”). Время действия - V век. На мой взгляд, это произведение выходит за рамки жанра, ибо в нем удалось избежать свойственной историческому роману натяжки за счет оригинальной композиции. Автор полностью самоустранился, предоставив право голоса самой эпохе. Несколько персонажей (реальных и вымышленных) рассказывают - каждый со своей точки зрения - о событиях, участниками которых они являются. Главному повествователю, одному из учеников Пелагия, явно приданы черты “ефимовского” героя, с которым мы уже встречались на страницах его произведений. Сознание человека эпохи развала Римской империи с его надломленностью, с его (по современным меркам) жестокостью, с его непосредственностью представлено очень адекватно, этому веришь. В языке персонажей не чувствуется той нарочитой стилизации, которая свойственна жанру исторического романа, у читателя возникает ощущение, что не автор в качестве суфлера подсказывает персонажам реплики, а действительно говорят люди той эпохи. (Хотя представляется забавным, что философу, жившему в V веке, приданы черты биографии Кьеркегора - в описании якобы случая из детства Пелагия, в описании его любовной драмы, которая повторяет историю взаимоотношений датского философа с Региной Ольсен.) Есть исторический роман, который пишется в целях просвещения массового читателя, и есть роман, написанный на историческом материале, который отличается от произведений, написанных на современные темы, только декорациями. Роман “Пелагий Британец” - это психологическая проза, и написан он не ради того, чтобы современный читатель узнал, кто такие император Гонорий или полководец Стилихон, и не ради описания римских амфитеатров, бань и лупанариев (хотя исторические реалии изображены очень ярко и реалистично), а для того чтобы раскрыть внутренний мир человека того времени и человека вообще. (Так же поступает и Бродский в “Письмах римскому другу”.)
То же самое можно сказать о романе “Новгородский толмач” (2003), написанном на материале русской истории ХV века. Повествование ведется от имени европейца, посетившего Русь при Иване III. По форме роман представляет собой письма героя на родину, в которых он делится своими наблюдениями над русской жизнью со своей приемной матерью, сестрой, духовным наставником. Напомню: эпоха Ивана III (1462-1505) - время переломное в истории России, ознаменовавшееся прежде всего освобождением от монголо-татарского ига, интенсивным расширением территории Московского княжества и ростом политического влияния Москвы. Именно при Иване III получает идеологическое оформление концепция “Москвы - Третьего Рима”. Главный герой романа - сын еретика-гусита, воспитанный ревностной католичкой, - оказывается на Руси в составе купеческой гильдии, при которой он служит переводчиком, но обстоятельства складываются так, что он женится на русской, принимает православие. Все события русской истории второй половины XV века преломляются в восприятии этого человека - гуманиста, интеллектуала, “гражданина мира”, которого в равной степени ужасают зверства москвичей в побежденном Новгороде и тевтонцев - в Пскове, который в силу сложившихся обстоятельств принадлежит обеим ветвям христианства, - и понимает их несовершенство. Интересная деталь: у своего слуги-чухонца он берет уроки эстонского языка, для того чтобы вести на нем дневниковые записи, не предназначенные для посторонних глаз; его письма на родину перемежаются страницами “эстонского дневника”, в котором он рассуждает о Боге и Дьяволе, впадая то в истовость, то в ересь, о природе греха, о любви - в этом нетрудно уловить не только отзвуки настроений, разлитых в воздухе эпохи (взять, к примеру, переписку Эразма Роттердамского и Мартина Лютера), но и мысли самого автора, высказанные им в “Практической метафизике” и “Метаполитике”. Это опять-таки не собирательный образ эпохи, а тот же самый “ефимовский” герой, с которым мы уже встречались в других книгах.
"К сожалению, за рамками нашего обзора остались ранние повести и рассказы писателя, написанные для детей и юношества, - “Таврический сад” (1966), “Высоко на крыше” (1969), - которые до сих пор пользуются большой популярностью у своей аудитории, и несколько книг американского периода, также заслуживающих внимания. Ефимовым написано документальное расследование убийства президента Кеннеди (1987), доказывающее участие в нем кубинского лидера, ряд литературоведческих работ, собранных в отдельной книге под общим названием “Бремя добра. Русский писатель как властитель дум” (1993). На протяжении десятилетия тянулся его “эпистолярный роман” с Сергеем Довлатовым - публикация их переписки стала важным литературным событием 2001 года."
Что касается литературной деятельности Игоря Ефимова, то после отъезда в Америку в его творчестве произошли существенные изменения, которые в какой-то степени охладили пыл любителей его ранних ленинградских повестей, но привлекли к нему большое количество новых читателей. Объяснять эти перемены переездом в другую страну или влиянием постмодернизма было бы упрощением. И все же я позволю себе высказать следующее предположение. Упор на сюжетную занимательность, эксплуатация “низких тем” - все эти приемы массовой литературы сочетаются в поздних вещах Ефимова с “необщим выражением” авторской мысли, с оригинальными описаниями, стиль которых не похож ни на усредненный литературный язык, ни на ранее известные стилистические эксперименты. В связи с этим необходимо упомянуть неоднократно переиздававшийся интеллектуальный боевик “Седьмая жена”, в котором на грубую сюжетную канву накладываются философские рассуждения о жизни и смерти, быте и бытии, любви и свободе - в свободной публицистической манере, словно специально адаптированные для массового сознания. Такое впечатление, что писатель в какой-то момент настолько увлекся просветительской деятельностью (а как подчеркивает Гордин, учительский пафос, “толстовский комплекс” всегда был в нем силен), что и свое основное призвание он увидел в адаптации философских идей. Его поздние романы - это некое промежуточное звено между массовой литературой и собственно литературой; они как будто призваны пробудить в обывателе интерес к великому искусству, соединяя в себе элементы того и другого несколько нарочито. (Могут возразить: а Достоевский? Но для Достоевского чисто детективная сторона имеет самое последнее значение - все с самого начала знают, кто убил старуху-процентщицу.)
При всей увлекательности поздних романов Ефимова они, на мой взгляд, уступают его прозе ленинградского периода. Портрет автора, каким он видится читателю его поздних книг, можно охарактеризовать следующими словами: философ, интеллектуал, эстет, написавший массу серьезных вещей, решил отдохнуть на детективах, но профессиональная привычка говорить необщим языком и подмечать детали не отпускает его и здесь, мастерство не утрачено... Но разве можно сравнить его поздние вещи с ранними - по глубине, по лиризму? “Архивы Страшного суда”, повторюсь, должны были быть написаны, но они же и исчерпали все возможности литературы такого рода. Настоящая литература есть поэзия, неважно, в столбик она написана или в строчку, с рифмой или без."
"Литературный портрет писателя будет неполным, если не упомянуть его исторический роман “Свергнуть всякое иго” (1977) - о жизни одного из деятелей английской буржуазной революции Джона Лилберна, боровшегося сначала против королевской власти, а после ее свержения - против диктатуры Кромвеля. Разумеется, жанр исторического романа имеет свою специфику - “принудительность” сюжета, продиктованного не волей автора, а ходом исторических событий; необходимость домысливать за реально существовавших лиц их мотивировки и внутренние монологи... Но, принимая во внимание все эти особенности жанра, нужно отдать должное автору: роман писался в советские годы не ради выполнения соцзаказа и не на потребу публике, а в силу внутренней необходимости, к тому же само название в сконцентрированном виде выражает центральную авторскую идею.
Как проза мне представляется более интересным другой исторический роман Ефимова - “Пелагий Британец” (впервые опубликован в “Звезде” в 1996 году под названием “Не мир, но меч”). Время действия - V век. На мой взгляд, это произведение выходит за рамки жанра, ибо в нем удалось избежать свойственной историческому роману натяжки за счет оригинальной композиции. Автор полностью самоустранился, предоставив право голоса самой эпохе. Несколько персонажей (реальных и вымышленных) рассказывают - каждый со своей точки зрения - о событиях, участниками которых они являются. Главному повествователю, одному из учеников Пелагия, явно приданы черты “ефимовского” героя, с которым мы уже встречались на страницах его произведений. Сознание человека эпохи развала Римской империи с его надломленностью, с его (по современным меркам) жестокостью, с его непосредственностью представлено очень адекватно, этому веришь. В языке персонажей не чувствуется той нарочитой стилизации, которая свойственна жанру исторического романа, у читателя возникает ощущение, что не автор в качестве суфлера подсказывает персонажам реплики, а действительно говорят люди той эпохи. (Хотя представляется забавным, что философу, жившему в V веке, приданы черты биографии Кьеркегора - в описании якобы случая из детства Пелагия, в описании его любовной драмы, которая повторяет историю взаимоотношений датского философа с Региной Ольсен.) Есть исторический роман, который пишется в целях просвещения массового читателя, и есть роман, написанный на историческом материале, который отличается от произведений, написанных на современные темы, только декорациями. Роман “Пелагий Британец” - это психологическая проза, и написан он не ради того, чтобы современный читатель узнал, кто такие император Гонорий или полководец Стилихон, и не ради описания римских амфитеатров, бань и лупанариев (хотя исторические реалии изображены очень ярко и реалистично), а для того чтобы раскрыть внутренний мир человека того времени и человека вообще. (Так же поступает и Бродский в “Письмах римскому другу”.)
То же самое можно сказать о романе “Новгородский толмач” (2003), написанном на материале русской истории ХV века. Повествование ведется от имени европейца, посетившего Русь при Иване III. По форме роман представляет собой письма героя на родину, в которых он делится своими наблюдениями над русской жизнью со своей приемной матерью, сестрой, духовным наставником. Напомню: эпоха Ивана III (1462-1505) - время переломное в истории России, ознаменовавшееся прежде всего освобождением от монголо-татарского ига, интенсивным расширением территории Московского княжества и ростом политического влияния Москвы. Именно при Иване III получает идеологическое оформление концепция “Москвы - Третьего Рима”. Главный герой романа - сын еретика-гусита, воспитанный ревностной католичкой, - оказывается на Руси в составе купеческой гильдии, при которой он служит переводчиком, но обстоятельства складываются так, что он женится на русской, принимает православие. Все события русской истории второй половины XV века преломляются в восприятии этого человека - гуманиста, интеллектуала, “гражданина мира”, которого в равной степени ужасают зверства москвичей в побежденном Новгороде и тевтонцев - в Пскове, который в силу сложившихся обстоятельств принадлежит обеим ветвям христианства, - и понимает их несовершенство. Интересная деталь: у своего слуги-чухонца он берет уроки эстонского языка, для того чтобы вести на нем дневниковые записи, не предназначенные для посторонних глаз; его письма на родину перемежаются страницами “эстонского дневника”, в котором он рассуждает о Боге и Дьяволе, впадая то в истовость, то в ересь, о природе греха, о любви - в этом нетрудно уловить не только отзвуки настроений, разлитых в воздухе эпохи (взять, к примеру, переписку Эразма Роттердамского и Мартина Лютера), но и мысли самого автора, высказанные им в “Практической метафизике” и “Метаполитике”. Это опять-таки не собирательный образ эпохи, а тот же самый “ефимовский” герой, с которым мы уже встречались в других книгах.
"К сожалению, за рамками нашего обзора остались ранние повести и рассказы писателя, написанные для детей и юношества, - “Таврический сад” (1966), “Высоко на крыше” (1969), - которые до сих пор пользуются большой популярностью у своей аудитории, и несколько книг американского периода, также заслуживающих внимания. Ефимовым написано документальное расследование убийства президента Кеннеди (1987), доказывающее участие в нем кубинского лидера, ряд литературоведческих работ, собранных в отдельной книге под общим названием “Бремя добра. Русский писатель как властитель дум” (1993). На протяжении десятилетия тянулся его “эпистолярный роман” с Сергеем Довлатовым - публикация их переписки стала важным литературным событием 2001 года."
Что касается литературной деятельности Игоря Ефимова, то после отъезда в Америку в его творчестве произошли существенные изменения, которые в какой-то степени охладили пыл любителей его ранних ленинградских повестей, но привлекли к нему большое количество новых читателей. Объяснять эти перемены переездом в другую страну или влиянием постмодернизма было бы упрощением. И все же я позволю себе высказать следующее предположение. Упор на сюжетную занимательность, эксплуатация “низких тем” - все эти приемы массовой литературы сочетаются в поздних вещах Ефимова с “необщим выражением” авторской мысли, с оригинальными описаниями, стиль которых не похож ни на усредненный литературный язык, ни на ранее известные стилистические эксперименты. В связи с этим необходимо упомянуть неоднократно переиздававшийся интеллектуальный боевик “Седьмая жена”, в котором на грубую сюжетную канву накладываются философские рассуждения о жизни и смерти, быте и бытии, любви и свободе - в свободной публицистической манере, словно специально адаптированные для массового сознания. Такое впечатление, что писатель в какой-то момент настолько увлекся просветительской деятельностью (а как подчеркивает Гордин, учительский пафос, “толстовский комплекс” всегда был в нем силен), что и свое основное призвание он увидел в адаптации философских идей. Его поздние романы - это некое промежуточное звено между массовой литературой и собственно литературой; они как будто призваны пробудить в обывателе интерес к великому искусству, соединяя в себе элементы того и другого несколько нарочито. (Могут возразить: а Достоевский? Но для Достоевского чисто детективная сторона имеет самое последнее значение - все с самого начала знают, кто убил старуху-процентщицу.)
При всей увлекательности поздних романов Ефимова они, на мой взгляд, уступают его прозе ленинградского периода. Портрет автора, каким он видится читателю его поздних книг, можно охарактеризовать следующими словами: философ, интеллектуал, эстет, написавший массу серьезных вещей, решил отдохнуть на детективах, но профессиональная привычка говорить необщим языком и подмечать детали не отпускает его и здесь, мастерство не утрачено... Но разве можно сравнить его поздние вещи с ранними - по глубине, по лиризму? “Архивы Страшного суда”, повторюсь, должны были быть написаны, но они же и исчерпали все возможности литературы такого рода. Настоящая литература есть поэзия, неважно, в столбик она написана или в строчку, с рифмой или без."