Об исламской демократии
10. Трудный путь назад в Медину
ЗАПРОС НА ИСЛАМСКУЮ ДЕМОКРАТИЮ
«ВО ИМЯ БОГА Сострадательного и Милостивого», провозглашает пилот IranAir, когда наш самолет останавливается на посадочной полосе тегеранского аэропорта «Мехрабад». В сиденьях вокруг меня слышно нервное ерзанье. Женщины садятся прямо, поправляя головные платки, удостоверяясь, что лодыжки и плечи у них надежно прикрыты, а их мужья встряхиваются ото сна и начинают собирать вещички детей, которые те раскидали по проходу.
Я вытягиваю шею, выискивая двух-трех человек, за которыми я внимательно наблюдал с момента посадки в Лондоне. Эти пассажиры моложе других, они летят в одиночку - мужчины и женщины, которым, как и мне, лет под тридцать или слегка за тридцать. На них напялена плохо сидящая одежда, выглядящая так, будто их купили в секонд-хенде - несуразные рубашки с длинными рукавами, блеклые штаны, платки без рисунка - все это, чтобы выглядеть как можно менее вызывающе. Я знаю это, потому что ровно так же одет и я. Когда я встречаюсь с ними глазами, то вижу отражение того же беспокойства, что гложет и меня. Это смесь страха и возбуждения. Для многих из нас это будет первым шагом по родной земле с тех времен, когда революция изгнала нас еще детьми.
В качестве части программы по установлению связи с обширной иранской диаспорой, наполнившей Европу и Соединенные Штаты в начале 1980-х, иранское правительство издало закон о «пробной» амнистии всем эмигрантам, объявив, что они могут возвращаться в Иран с короткими визитами (раз в год и не более чем на три месяца), не боясь, что их не выпустят обратно или заставят выполнять обязательную военную повинность. Реакция последовала незамедлительно. Тысячи молодых иранцев хлынули в страну. Некоторые не знали об Иране ничего кроме ностальгических рассказов родителей. Другие, как я, родились в Иране, но были вынуждены покинуть его еще в том возрасте, когда были слишком маленькими, чтобы что-нибудь понимать.
Мы выходим из самолета и попадаем в жаркое весеннее утро. Еще темно, но летное поле уже полно бортами, прилетевшими из Парижа, Милана, Берлина, Лос-Анджелеса. У паспортного контроля собралась шумная толпа, нисколько не напоминающая очередь. Плачут дети. Воздух наполнен невыносимой смесью запаха пота и сигаретного дыма. Со всех сторон меня пихают локтями. И тут на меня накатывают воспоминания о том, что было в этом же аэропорту много лет назад, как мы, сцепив руки всей семьей, прорываемся через обезумевшую толпу тех, кто пытается бежать из Ирана, пока еще не закрыли границы и пока самолеты еще летают. Я помню, как мама кричала: «Не потеряй сестру!» Я все еще слышу ужас в ее голосе, как будто она предупреждала меня, что если я отпущу руку сестры, она останется здесь навсегда. Я сжал ее пальцы так, что она заплакала от боли, и потащил ее к летному полю, пиная окружающие нас колени.
Двадцать четыре необыкновенно долгих года спустя я, наконец, стою у паспортного контроля. Я пропипихиваю свои документы в приемное окошко в стекле молодому человеку с небольшой бородой и в треснутых очках. Он бесстрастно листает страницы, пока я перебираю в уме давно отрепетированные ответы на вопросы, кто я такой и что здесь делаю.
- Откуда прилетели? - устало произносит служащий.
- Соединенные Штаты, - отвечаю я.
Он вдруг замирает и смотрит мне прямо в лицо. Думаю, мы с ним примерно одного возраста, хотя из-за усталых глаз и небритого подбородка выглядит он гораздо старше. Он - дитя революции. Я беглец - отступник. Он провел свою жизнь, проживая ту историю, которую я изучал издалека. Я внезапно чувствую какое-то ошеломление. Я с трудом могу смотреть ему в глаза, и тут он говорит:
- Где вы были? - как это делают всегда на паспортном контроле.
В его вопросе мне чудится осуждение.
В тот день, когда аятолла Хомейни вернулся в Иран, я взял свою четырехлетнюю сестру за руку, и, невзирая на предупреждение матери не покидать квартиры, мы отправились в центр Тегерана и присоединились к праздничной толпе на улицах. Недели, предшествующие изгнанию шаха и возвращению Хомейни, были страшными. Школы были закрыты, телевидение и радио не работали, наш тихий квартал был пустынен. Так что когда в то февральское утро мы посмотрели в окно и увидели эту уличную эйфорию, ничто не могло удержать нас дома. Наполнив пластиковый кувшин таном и стащив у мамы из шкафа две упаковки одноразовых стаканчиков, мы с сестрой выскользнули наружу и влились в гулянья. Один за другим мы наполняли стаканчики и передавали их людям в толпе. Незнакомые люди останавливались и поднимали нас на руки, чтобы поцеловать в щеку. Из окон в толпу летели горсти конфет. Повсюду пели и танцевали. Я не особенно понимал, что мы празднуем, но меня это и не заботило. В тот момент я был на седьмом небе, я был зачарован звучащими повсюду странными словами, которые я раньше слышал, но которые оставались для меня таинственными и непонятными: Свобода! Демократия!
Несколько месяцев спустя обещания, содержавшиеся в этих словах, казалось, были близки к исполнению, когда переходное правительство предложило проект конституции для только что созданной Исламской республики Иран. Созданная под управлением Хомейни, эта конституция представляла собой смесь обычного для третьего мира антиимпериализма с социально-экономическими теориями легендарных иранских идеологов, таких как Джалал Але-Ахмад и Али Шариати, религиозно-политической философии Хасана аль-Банны и Саида Кутба, и традиционного шиитского популизма. Ее основопологающие статьи провозглашали равенство полов, религиозный плюрализм, социальную справедливость, свободу слова и право на мирные собрания граждан - все те высокие принципы, за которые боролась революция - в то же время утверждая исламский характер новой республики.
В целом, новая конституция Ирана не сильно отличалась от той, что была написана после первой антиимпериалистической революции 1905 года, кроме того, что в ней предусматривалось две сиистемы управления. Первая, представляющая суверенитет народа, включало в себя избранную народом исполнительную власть, управляющую сильно централизованным государством, парламент, занимающийся обсуждением и принятием законов, и независимый суд, который эти законы интерпретирует. Второе правительство, представляющее суверенитет Бога, состояло из одного человека - аятоллы Хомейни.
Это был Вилайят-э Факих («Власть Юриста»), который Хомейни описывал, находясь в изгнании в Ираке и Франции. В теории, Факих, или Верховный Лидер, это самый просвещенный религиозный авторитет в стране, чья главная функция - стоять на страже имламского характера государства. Однако в ходе махинаций влиятельного иранского духовного истеблишмента Факих превратился из символического морального авторитета в высшую политическую власть в стране. Конституция давала Фатиху власть назначать главу верховного суда, осуществлять выслее командование армией, отстранять от власти президента и накладывать вето на законы, принятые парламентом. Вилайят-э Факих, первоначально призванный разделить суверенитет народа и суверенитет Бога, неожиданно оказался способом институализации абсолютной клерикальной власти.
Однако же люди пока еще были слишком воодушевлены своей новообретенной независимостью и слишком ослеплены носящимися в воздухе конспирологическими теориями об очередной попытке ЦРУ и посольства США в Тегеране восстановить шаха на троне (как это было сделано в 1953 г.), чтобы они могли распознать пугающий подтекст новой конституции. Несмотря на предостережения со стороны переходного правительства и многочисленные аргументы не согласных с Хомейни аятолл, особенно аятоллы Шариатмадари (которого Хомейни в конце концов лишил духовного звания, невзирая на вековые традиции шиитского права, запрещающие подобные действия), проект конституции был одобрен на общенациональном референдуме большинством голосов в 98%.
К тому времени, когда большинство иранцев поняли, за что они проголосовали, Саддам Хуссейн, подстрекаемый к тому Соединенными Штатами и снабженный ими химическими и бактериологическими материалами из Центра по контролю за заболеваниями и базирующейся в Виргинии компании Американская коллекция клеточных культур, начал наступление на иранские территории. Как это часто бывает во время войны, все несогласные голоса были подавлены в интересах национальной безопасности, и надежды, приведшие годом раньше к революции, уступили место реальности авторитарного государства, в котором несостоятельность правящего клерикального режима сочеталась с неограниченной религиозной и политической властью. Целью Соединенных Штатов, поддерживающих Хуссейна во время Ирано-иракской войны, было затормозить распространение Иранской революции, однако куда более печальный эффект эта война оказала на эволюцию Ирана. Только с окончанием войны в 1988 г. и со смертью Хомейни годом позже те демократические идеалы, которые двигали Иранскую революцию десятилетием раньше, стали возрождаться с приходом нового поколения иранцев, слишком молодых, чтобы помнить тиранию шаха, но достаточно зрелых, чтобы понимать, что современная система представляет собой вовсе не то, за что сражались их родители. Именно их недовольство вдохновило некоторое количество иранских ученых, политиков, активистов, богословов, объединившихся в движении за реформы - не для того, чтобы «секуляризовать» страну, а чтобы вернуться к истиным исламским ценностям, таким как плюрализм, социальная справедливость, права человека и, прежде всего, демократия. По словам иранского политического философа Абдолкарима Соруша, «Мы больше не утверждаем, что исламское государство может быть демократическим, мы утверждаем, что оно не может быть другим».
Избрание на пост президента реформиста Мохаммада Хатами в 1990-х придало этому движению новый импульс и вдохнуло жизнь в концепцию, что демократия местного образца может быть основана на отчетливо исламских моральных принципах. Вдохновленные этой идеей и воодушевленные реформаторской программой Хатами, сотни тысяч молодых иранцев вышли на улицы в 1999 г., требуя больших прав, включая права на свободу собраний и свободу прессы - эти события стали известны как Тегеранская весна.
Напуганные такой впечатляющей демонстрацией силы народа в Иране (которая, между прочим, и привела некогда к созданию Исламской республики), и рассматривая движение за реформы как угрозу самому существованию государства, иранские власти обрушили на молодых демонстрантов всюю мощь органов безопасности. Впервые мир увидел то, что стало с тех пор привычной картиной - как полувоенные формирования (вселяющий ужас Басидж) по приказу Стражей революции преследовали демонстрантов на улицах и площадях, как реформистским активистам и политическим союзникам Хатами затыкали рот, подвергали арестам и убивали. К выборам 2005 г., которые выиграл Махмуд Ахмадинежад, консервативные силы в иранских властных структурах вновь преобладали. По всему миру аналитики заявляли, что движение за реформы в Иране умерло и похоронено.
И мало кто из сторонних наблюдателей понимал, что идея реформ не исчезла и не подавлена. Напротив, она исподволь распространялась и проникала в политический мейнстрим, так что к концу первой декады нового века почти все иранцы, независимо от их политических убеждений или степени религиозности, были согласны с утверждением реформистского движения, что демократический эксперимент, приведший к созданию Исламской республики Иран в 1979 г., был извращен и нуждается в повторном воплощении. Так что после сомнительных выборов 2009 г., когда Ахмадинежад остался на посту президента, невзирая на повсеместные обвинения в фальсификации результатов, коалиция студентов, интеллектуалов, торговцев и религиозных лидеров (та же самая коалиция, что за тридцать лет до этого свергла шаха) снова вышла на улицы, на сей раз известная как «Зеленое движение» - не только чтобы протестовать против махинаций на выборах, но и чтобы поднять голос против самой сути Исламской республики. И хотя кажется, что жестокая реакция иранского режима на этот последний вызов временно усмирила народные протесты, что привело страну в состояние застоя, действия правительства только еще больше укрепили большинство населения Ирана во мнении, что Исламская республика в ее нынешнем виде - и не исламская, и не республика.
Предыдущие движения Ирана к демократии были пресечены иностранными державами - сначала, в 1905-11 гг., Британией и Россией, затем, в 1953 г., Соединенными Штатами - в чьих интересах было подавление всяких демократических стремлений в регионе. Революция 1979 г. была «оседлана» собственной клерикальной элитой страны, которая использовала свой моральный авторитет для приобретения абсолютной власти над нарождающимся государством. Реформаторское движение 1990-х пало жертвой правительства, до смерти боящегося собственного народа и страстно желающего сохранить свою политическую власть. Выдвинутые Зеленым движением требования более широких гражданских прав заглушил все более милитаризирующийся режим, ставящий собственное выживание выше всех прочих соображений. Однако столетнее стремление Ирана создать по-настоящему национальную демократическкую систему, где для религии было бы место в общественной сфере, и при этом воля народа не нарушалась бы, все еще в силе. Как известно, с этой задачей столкнулись многие страны мира, от Ирака и Пакистана до Турции и Индонезии, от Туниса и Египта до Сенегала и Бангладеш.
За полвека, прошедшие с конца эры колониализма и основания исламских государств, ислам использовался для легитимизации и свержения правительств, для продвежения республиканских идей и защиты авторитаризма, для оправдания монархий, автократий, олигархий и теократий, для взращивания терроризма, сепаратизма и ненависти. Но вопрос остается прежним: можно ли использовать ислам для установления самобытной либеральной демократии на Среднем Востоке и за его пределами? Можно ли в рамках современного исламского государства примирить разумные принципы и Откровение для создания демократического общества, основанного на моральных идеалах, заложенных Пророком Мухаммедом в Медине четырнадцать столетий назад?
Ислам не только может послужить для этого, но и должен. Мало того, он уже служит этим целям во многих странах с мусульманским большинством населения. Но этот процесс может быть основан только на исламских ценностях и обычаях. Главный урок, который следует усвоить как из крушения европейской «цивилизационной миссии», так и из неудачи американского «продвижения демократии», это что настоящая демократия должна вырасти изнутри, основываясь на знакомых идеях, и эти идеи должны выражаться на знакомом языке - понятном и привлекательном для местного населения. Для того чтобы демократия была эффективной и привлекательной для стран с мусульманским большинством, ей нужно сохранять некоторый баланс в зачастую конфликтных отношениях между религией и властью, которые, как мы уже видели, веками являются своего рода «фирменным знаком» политической культуры ислама.
Есть на Западе такие, кто утверждает, что подобная демократическая система невозможна, что ислам по своей сути враждебен демократии, и что мусульманские народы неспособны примирить исламские и демократические ценности. Такие взгляды не только входят в противоречие с историей ислама (не говоря уже о наблюдаемой действительности), они еще и не считаются с результатами бесчисленных соцопросов, которые показывают, что подавляющее большинство респондентов по всему исламскому миру считают демократию «наилучшей формой правления». Известно, что опрос Центра Пью 2006 г. показал, что, в то время как большинство западной публики полагает демократию «западным образом действий, который не будет работать в большинстве мусульманских стран», множество или большинство опрошенных в любой мусульманской стране явным образом отвергают это мнение и считают, что в их стране демократию нужно установить немедленно, без всяких предварительных условий. И похоже, что главное препятствие на пути построения настоящей исламской демократии - это не улемы-традиционалисты и не джихадистские террористы, но - что, возможно, гораздо более разрушительно - те на Западе, кто отказывается признавать, что демократию невозможно импортировать, если вы хотите, чтобы она была жизнеспособной и прочной.
Очень интересное продолжение следует.
ЗАПРОС НА ИСЛАМСКУЮ ДЕМОКРАТИЮ
«ВО ИМЯ БОГА Сострадательного и Милостивого», провозглашает пилот IranAir, когда наш самолет останавливается на посадочной полосе тегеранского аэропорта «Мехрабад». В сиденьях вокруг меня слышно нервное ерзанье. Женщины садятся прямо, поправляя головные платки, удостоверяясь, что лодыжки и плечи у них надежно прикрыты, а их мужья встряхиваются ото сна и начинают собирать вещички детей, которые те раскидали по проходу.
Я вытягиваю шею, выискивая двух-трех человек, за которыми я внимательно наблюдал с момента посадки в Лондоне. Эти пассажиры моложе других, они летят в одиночку - мужчины и женщины, которым, как и мне, лет под тридцать или слегка за тридцать. На них напялена плохо сидящая одежда, выглядящая так, будто их купили в секонд-хенде - несуразные рубашки с длинными рукавами, блеклые штаны, платки без рисунка - все это, чтобы выглядеть как можно менее вызывающе. Я знаю это, потому что ровно так же одет и я. Когда я встречаюсь с ними глазами, то вижу отражение того же беспокойства, что гложет и меня. Это смесь страха и возбуждения. Для многих из нас это будет первым шагом по родной земле с тех времен, когда революция изгнала нас еще детьми.
В качестве части программы по установлению связи с обширной иранской диаспорой, наполнившей Европу и Соединенные Штаты в начале 1980-х, иранское правительство издало закон о «пробной» амнистии всем эмигрантам, объявив, что они могут возвращаться в Иран с короткими визитами (раз в год и не более чем на три месяца), не боясь, что их не выпустят обратно или заставят выполнять обязательную военную повинность. Реакция последовала незамедлительно. Тысячи молодых иранцев хлынули в страну. Некоторые не знали об Иране ничего кроме ностальгических рассказов родителей. Другие, как я, родились в Иране, но были вынуждены покинуть его еще в том возрасте, когда были слишком маленькими, чтобы что-нибудь понимать.
Мы выходим из самолета и попадаем в жаркое весеннее утро. Еще темно, но летное поле уже полно бортами, прилетевшими из Парижа, Милана, Берлина, Лос-Анджелеса. У паспортного контроля собралась шумная толпа, нисколько не напоминающая очередь. Плачут дети. Воздух наполнен невыносимой смесью запаха пота и сигаретного дыма. Со всех сторон меня пихают локтями. И тут на меня накатывают воспоминания о том, что было в этом же аэропорту много лет назад, как мы, сцепив руки всей семьей, прорываемся через обезумевшую толпу тех, кто пытается бежать из Ирана, пока еще не закрыли границы и пока самолеты еще летают. Я помню, как мама кричала: «Не потеряй сестру!» Я все еще слышу ужас в ее голосе, как будто она предупреждала меня, что если я отпущу руку сестры, она останется здесь навсегда. Я сжал ее пальцы так, что она заплакала от боли, и потащил ее к летному полю, пиная окружающие нас колени.
Двадцать четыре необыкновенно долгих года спустя я, наконец, стою у паспортного контроля. Я пропипихиваю свои документы в приемное окошко в стекле молодому человеку с небольшой бородой и в треснутых очках. Он бесстрастно листает страницы, пока я перебираю в уме давно отрепетированные ответы на вопросы, кто я такой и что здесь делаю.
- Откуда прилетели? - устало произносит служащий.
- Соединенные Штаты, - отвечаю я.
Он вдруг замирает и смотрит мне прямо в лицо. Думаю, мы с ним примерно одного возраста, хотя из-за усталых глаз и небритого подбородка выглядит он гораздо старше. Он - дитя революции. Я беглец - отступник. Он провел свою жизнь, проживая ту историю, которую я изучал издалека. Я внезапно чувствую какое-то ошеломление. Я с трудом могу смотреть ему в глаза, и тут он говорит:
- Где вы были? - как это делают всегда на паспортном контроле.
В его вопросе мне чудится осуждение.
В тот день, когда аятолла Хомейни вернулся в Иран, я взял свою четырехлетнюю сестру за руку, и, невзирая на предупреждение матери не покидать квартиры, мы отправились в центр Тегерана и присоединились к праздничной толпе на улицах. Недели, предшествующие изгнанию шаха и возвращению Хомейни, были страшными. Школы были закрыты, телевидение и радио не работали, наш тихий квартал был пустынен. Так что когда в то февральское утро мы посмотрели в окно и увидели эту уличную эйфорию, ничто не могло удержать нас дома. Наполнив пластиковый кувшин таном и стащив у мамы из шкафа две упаковки одноразовых стаканчиков, мы с сестрой выскользнули наружу и влились в гулянья. Один за другим мы наполняли стаканчики и передавали их людям в толпе. Незнакомые люди останавливались и поднимали нас на руки, чтобы поцеловать в щеку. Из окон в толпу летели горсти конфет. Повсюду пели и танцевали. Я не особенно понимал, что мы празднуем, но меня это и не заботило. В тот момент я был на седьмом небе, я был зачарован звучащими повсюду странными словами, которые я раньше слышал, но которые оставались для меня таинственными и непонятными: Свобода! Демократия!
Несколько месяцев спустя обещания, содержавшиеся в этих словах, казалось, были близки к исполнению, когда переходное правительство предложило проект конституции для только что созданной Исламской республики Иран. Созданная под управлением Хомейни, эта конституция представляла собой смесь обычного для третьего мира антиимпериализма с социально-экономическими теориями легендарных иранских идеологов, таких как Джалал Але-Ахмад и Али Шариати, религиозно-политической философии Хасана аль-Банны и Саида Кутба, и традиционного шиитского популизма. Ее основопологающие статьи провозглашали равенство полов, религиозный плюрализм, социальную справедливость, свободу слова и право на мирные собрания граждан - все те высокие принципы, за которые боролась революция - в то же время утверждая исламский характер новой республики.
В целом, новая конституция Ирана не сильно отличалась от той, что была написана после первой антиимпериалистической революции 1905 года, кроме того, что в ней предусматривалось две сиистемы управления. Первая, представляющая суверенитет народа, включало в себя избранную народом исполнительную власть, управляющую сильно централизованным государством, парламент, занимающийся обсуждением и принятием законов, и независимый суд, который эти законы интерпретирует. Второе правительство, представляющее суверенитет Бога, состояло из одного человека - аятоллы Хомейни.
Это был Вилайят-э Факих («Власть Юриста»), который Хомейни описывал, находясь в изгнании в Ираке и Франции. В теории, Факих, или Верховный Лидер, это самый просвещенный религиозный авторитет в стране, чья главная функция - стоять на страже имламского характера государства. Однако в ходе махинаций влиятельного иранского духовного истеблишмента Факих превратился из символического морального авторитета в высшую политическую власть в стране. Конституция давала Фатиху власть назначать главу верховного суда, осуществлять выслее командование армией, отстранять от власти президента и накладывать вето на законы, принятые парламентом. Вилайят-э Факих, первоначально призванный разделить суверенитет народа и суверенитет Бога, неожиданно оказался способом институализации абсолютной клерикальной власти.
Однако же люди пока еще были слишком воодушевлены своей новообретенной независимостью и слишком ослеплены носящимися в воздухе конспирологическими теориями об очередной попытке ЦРУ и посольства США в Тегеране восстановить шаха на троне (как это было сделано в 1953 г.), чтобы они могли распознать пугающий подтекст новой конституции. Несмотря на предостережения со стороны переходного правительства и многочисленные аргументы не согласных с Хомейни аятолл, особенно аятоллы Шариатмадари (которого Хомейни в конце концов лишил духовного звания, невзирая на вековые традиции шиитского права, запрещающие подобные действия), проект конституции был одобрен на общенациональном референдуме большинством голосов в 98%.
К тому времени, когда большинство иранцев поняли, за что они проголосовали, Саддам Хуссейн, подстрекаемый к тому Соединенными Штатами и снабженный ими химическими и бактериологическими материалами из Центра по контролю за заболеваниями и базирующейся в Виргинии компании Американская коллекция клеточных культур, начал наступление на иранские территории. Как это часто бывает во время войны, все несогласные голоса были подавлены в интересах национальной безопасности, и надежды, приведшие годом раньше к революции, уступили место реальности авторитарного государства, в котором несостоятельность правящего клерикального режима сочеталась с неограниченной религиозной и политической властью. Целью Соединенных Штатов, поддерживающих Хуссейна во время Ирано-иракской войны, было затормозить распространение Иранской революции, однако куда более печальный эффект эта война оказала на эволюцию Ирана. Только с окончанием войны в 1988 г. и со смертью Хомейни годом позже те демократические идеалы, которые двигали Иранскую революцию десятилетием раньше, стали возрождаться с приходом нового поколения иранцев, слишком молодых, чтобы помнить тиранию шаха, но достаточно зрелых, чтобы понимать, что современная система представляет собой вовсе не то, за что сражались их родители. Именно их недовольство вдохновило некоторое количество иранских ученых, политиков, активистов, богословов, объединившихся в движении за реформы - не для того, чтобы «секуляризовать» страну, а чтобы вернуться к истиным исламским ценностям, таким как плюрализм, социальная справедливость, права человека и, прежде всего, демократия. По словам иранского политического философа Абдолкарима Соруша, «Мы больше не утверждаем, что исламское государство может быть демократическим, мы утверждаем, что оно не может быть другим».
Избрание на пост президента реформиста Мохаммада Хатами в 1990-х придало этому движению новый импульс и вдохнуло жизнь в концепцию, что демократия местного образца может быть основана на отчетливо исламских моральных принципах. Вдохновленные этой идеей и воодушевленные реформаторской программой Хатами, сотни тысяч молодых иранцев вышли на улицы в 1999 г., требуя больших прав, включая права на свободу собраний и свободу прессы - эти события стали известны как Тегеранская весна.
Напуганные такой впечатляющей демонстрацией силы народа в Иране (которая, между прочим, и привела некогда к созданию Исламской республики), и рассматривая движение за реформы как угрозу самому существованию государства, иранские власти обрушили на молодых демонстрантов всюю мощь органов безопасности. Впервые мир увидел то, что стало с тех пор привычной картиной - как полувоенные формирования (вселяющий ужас Басидж) по приказу Стражей революции преследовали демонстрантов на улицах и площадях, как реформистским активистам и политическим союзникам Хатами затыкали рот, подвергали арестам и убивали. К выборам 2005 г., которые выиграл Махмуд Ахмадинежад, консервативные силы в иранских властных структурах вновь преобладали. По всему миру аналитики заявляли, что движение за реформы в Иране умерло и похоронено.
И мало кто из сторонних наблюдателей понимал, что идея реформ не исчезла и не подавлена. Напротив, она исподволь распространялась и проникала в политический мейнстрим, так что к концу первой декады нового века почти все иранцы, независимо от их политических убеждений или степени религиозности, были согласны с утверждением реформистского движения, что демократический эксперимент, приведший к созданию Исламской республики Иран в 1979 г., был извращен и нуждается в повторном воплощении. Так что после сомнительных выборов 2009 г., когда Ахмадинежад остался на посту президента, невзирая на повсеместные обвинения в фальсификации результатов, коалиция студентов, интеллектуалов, торговцев и религиозных лидеров (та же самая коалиция, что за тридцать лет до этого свергла шаха) снова вышла на улицы, на сей раз известная как «Зеленое движение» - не только чтобы протестовать против махинаций на выборах, но и чтобы поднять голос против самой сути Исламской республики. И хотя кажется, что жестокая реакция иранского режима на этот последний вызов временно усмирила народные протесты, что привело страну в состояние застоя, действия правительства только еще больше укрепили большинство населения Ирана во мнении, что Исламская республика в ее нынешнем виде - и не исламская, и не республика.
Предыдущие движения Ирана к демократии были пресечены иностранными державами - сначала, в 1905-11 гг., Британией и Россией, затем, в 1953 г., Соединенными Штатами - в чьих интересах было подавление всяких демократических стремлений в регионе. Революция 1979 г. была «оседлана» собственной клерикальной элитой страны, которая использовала свой моральный авторитет для приобретения абсолютной власти над нарождающимся государством. Реформаторское движение 1990-х пало жертвой правительства, до смерти боящегося собственного народа и страстно желающего сохранить свою политическую власть. Выдвинутые Зеленым движением требования более широких гражданских прав заглушил все более милитаризирующийся режим, ставящий собственное выживание выше всех прочих соображений. Однако столетнее стремление Ирана создать по-настоящему национальную демократическкую систему, где для религии было бы место в общественной сфере, и при этом воля народа не нарушалась бы, все еще в силе. Как известно, с этой задачей столкнулись многие страны мира, от Ирака и Пакистана до Турции и Индонезии, от Туниса и Египта до Сенегала и Бангладеш.
За полвека, прошедшие с конца эры колониализма и основания исламских государств, ислам использовался для легитимизации и свержения правительств, для продвежения республиканских идей и защиты авторитаризма, для оправдания монархий, автократий, олигархий и теократий, для взращивания терроризма, сепаратизма и ненависти. Но вопрос остается прежним: можно ли использовать ислам для установления самобытной либеральной демократии на Среднем Востоке и за его пределами? Можно ли в рамках современного исламского государства примирить разумные принципы и Откровение для создания демократического общества, основанного на моральных идеалах, заложенных Пророком Мухаммедом в Медине четырнадцать столетий назад?
Ислам не только может послужить для этого, но и должен. Мало того, он уже служит этим целям во многих странах с мусульманским большинством населения. Но этот процесс может быть основан только на исламских ценностях и обычаях. Главный урок, который следует усвоить как из крушения европейской «цивилизационной миссии», так и из неудачи американского «продвижения демократии», это что настоящая демократия должна вырасти изнутри, основываясь на знакомых идеях, и эти идеи должны выражаться на знакомом языке - понятном и привлекательном для местного населения. Для того чтобы демократия была эффективной и привлекательной для стран с мусульманским большинством, ей нужно сохранять некоторый баланс в зачастую конфликтных отношениях между религией и властью, которые, как мы уже видели, веками являются своего рода «фирменным знаком» политической культуры ислама.
Есть на Западе такие, кто утверждает, что подобная демократическая система невозможна, что ислам по своей сути враждебен демократии, и что мусульманские народы неспособны примирить исламские и демократические ценности. Такие взгляды не только входят в противоречие с историей ислама (не говоря уже о наблюдаемой действительности), они еще и не считаются с результатами бесчисленных соцопросов, которые показывают, что подавляющее большинство респондентов по всему исламскому миру считают демократию «наилучшей формой правления». Известно, что опрос Центра Пью 2006 г. показал, что, в то время как большинство западной публики полагает демократию «западным образом действий, который не будет работать в большинстве мусульманских стран», множество или большинство опрошенных в любой мусульманской стране явным образом отвергают это мнение и считают, что в их стране демократию нужно установить немедленно, без всяких предварительных условий. И похоже, что главное препятствие на пути построения настоящей исламской демократии - это не улемы-традиционалисты и не джихадистские террористы, но - что, возможно, гораздо более разрушительно - те на Западе, кто отказывается признавать, что демократию невозможно импортировать, если вы хотите, чтобы она была жизнеспособной и прочной.
Очень интересное продолжение следует.