Понять умом
«…есть речи, значенье темно иль ничтожно - но им без волненья внимать невозможно» - именно это я вспоминаю, когда слышу затертые до прозрачности строки Тютчева:
…Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить!
Вспоминаю после того, как прочел в мартовской книжке «Вопросов языкознания» недавно обнаруженные дневники И.Анненского. В Сети мне их отыскать не удалось, поэтому набираю с листа - прошу прощения за купюры, это от лени. Итак:
«…весной семьдесят третьего, будучи в Царском селе, я набрался нахальства и явился в дом Тютчева безо всякого предупреждения. Против ожиданий, меня приняли…<…> Федор Иванович выглядел изможденным, но довольно оживленным - болезнь в очередной раз отступила, и он испытывал некоторый подъем духа. За беседою мы провели более двух часов <…> и я, уже не помню, к чему, продекламировал: «Умом Россию не понять и т.д.»
- Боже мой! - едва не закричал Ф.И., и голос его сделался звонким и каким-то дребезжащим. - Мне кажется, что после моей смерти других моих стихов и не вспомнят, а только эти! Какой уж глубокий смысл только в них не находили! Будь я помоложе, я бы, честное слово, загордился.
Он доверительно наклонился ко мне, и глаза его за толстыми стеклами очков весело блеснули.
- Знаете ли вы, - понизив голос, сказал он мне, - какова была третья строка попервоначалу? А? Нипочем не угадаете!
Он выдержал паузу, пока я растерянно что-то мямлил, и торжественно провозгласил: - Она у нас такая бл…! - и рассмеялся, тут же, впрочем, сухо закашлявшись.
Я онемел.
- Да, да! - отдышавшись, подтвердил Ф.И. - Я, дорогой Иннокентий Федорович, тоже пробовал себя в жанре сатиры. Не все же всяким Курочкиным. Обозлился, помнится, на какую-то совершенную ничтожность, и начал язвить вот таким образом.
- Да при чем же здесь аршин? - довольно глупо спросил я.
- Так ведь в аршине вся соль и должна была заключаться! Как вы думаете, отчего нельзя измерить именно общим аршином? - и, не дав мне сказать какую-нибудь благоумность, торжественно заключил: - А оттого, что общий аршин непременно сопрут! Сопрут-с! Как же его не украсть, ежели он - общий? В первые пять минут и сопрут! - и засмеялся, уже тихонько и устало.
Я и не знал, что сказать. Возникло молчание, которое нарушил опять Ф.И.
- Рифмы не нашел. И так, и сяк крутил - никак не выходило. А наутро перечел, в совсем уже другом настроении, - он мягко, почти незаметно улыбнулся каким-то своим воспоминаниям, и лицо его осветилось, - и как будто замок какой щелкнул. Поверите ли, буквально в две минуты все написал! Ну да вы ведь поэт, вы знаете, как это бывает…
<…>
…и, уже возле двери, зябко поводя плечами, вдруг сказал: - Да и за своим аршином-то тоже глаз да глаз нужен, а то неровен час, - и снова тихонечко и грустно засмеялся с кашлем, как полешки в печке затрещали.
…Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить!
Вспоминаю после того, как прочел в мартовской книжке «Вопросов языкознания» недавно обнаруженные дневники И.Анненского. В Сети мне их отыскать не удалось, поэтому набираю с листа - прошу прощения за купюры, это от лени. Итак:
«…весной семьдесят третьего, будучи в Царском селе, я набрался нахальства и явился в дом Тютчева безо всякого предупреждения. Против ожиданий, меня приняли…<…> Федор Иванович выглядел изможденным, но довольно оживленным - болезнь в очередной раз отступила, и он испытывал некоторый подъем духа. За беседою мы провели более двух часов <…> и я, уже не помню, к чему, продекламировал: «Умом Россию не понять и т.д.»
- Боже мой! - едва не закричал Ф.И., и голос его сделался звонким и каким-то дребезжащим. - Мне кажется, что после моей смерти других моих стихов и не вспомнят, а только эти! Какой уж глубокий смысл только в них не находили! Будь я помоложе, я бы, честное слово, загордился.
Он доверительно наклонился ко мне, и глаза его за толстыми стеклами очков весело блеснули.
- Знаете ли вы, - понизив голос, сказал он мне, - какова была третья строка попервоначалу? А? Нипочем не угадаете!
Он выдержал паузу, пока я растерянно что-то мямлил, и торжественно провозгласил: - Она у нас такая бл…! - и рассмеялся, тут же, впрочем, сухо закашлявшись.
Я онемел.
- Да, да! - отдышавшись, подтвердил Ф.И. - Я, дорогой Иннокентий Федорович, тоже пробовал себя в жанре сатиры. Не все же всяким Курочкиным. Обозлился, помнится, на какую-то совершенную ничтожность, и начал язвить вот таким образом.
- Да при чем же здесь аршин? - довольно глупо спросил я.
- Так ведь в аршине вся соль и должна была заключаться! Как вы думаете, отчего нельзя измерить именно общим аршином? - и, не дав мне сказать какую-нибудь благоумность, торжественно заключил: - А оттого, что общий аршин непременно сопрут! Сопрут-с! Как же его не украсть, ежели он - общий? В первые пять минут и сопрут! - и засмеялся, уже тихонько и устало.
Я и не знал, что сказать. Возникло молчание, которое нарушил опять Ф.И.
- Рифмы не нашел. И так, и сяк крутил - никак не выходило. А наутро перечел, в совсем уже другом настроении, - он мягко, почти незаметно улыбнулся каким-то своим воспоминаниям, и лицо его осветилось, - и как будто замок какой щелкнул. Поверите ли, буквально в две минуты все написал! Ну да вы ведь поэт, вы знаете, как это бывает…
<…>
…и, уже возле двери, зябко поводя плечами, вдруг сказал: - Да и за своим аршином-то тоже глаз да глаз нужен, а то неровен час, - и снова тихонечко и грустно засмеялся с кашлем, как полешки в печке затрещали.