ferrum sanat
>
Житьё впроголодь в лесу с плохими родителями и сестрой, только и мечтающей всадить тебе нож в бок, расслабляет. Птичек-то убивать легче, братик. Гретель ухмыляется. На самом деле она спит на животе, всаживая склонённую голову в землю... или что это. Глаза и ум у Гензеля не отсюда, целых минут семь нужно, чтобы отвыкнуть от идеи земли, она здорово привязчивая и наверняка ещё проявится. Что за мода бога, рожать одних и тех же детей в разных местах. Я всегда знал, что ты неживая, сестра моя. Гензель умеет только кричать и бурчать, у Гретель большой диапазон, но она спит и вообще, вероятно, не в состоянии говорить. Живут ли в огне червяки и пожирают ли они её расслабленное дырявое лицо и наточенный язык, обсасывают почернелые зубы и тыкают толстые глаза? Всё происходящее ужасно нечестно. Гретель привела Гензеля, а теперь отказывается двигаться, диапазону внутренностей печки Гензель ничего не может противопоставить, так себе вечность, знаешь ли, это ближе к вечной обиженности и прогрессирующему упадку, чем к спасению. Да, нужно поставить что-нибудь. Чтобы Гретель дышалось хоть чем или чтобы однажды вылупилась из тела или чтобы таскать за шкирку, Гензель оттягивает шкiру с тела Гретель, она суха и спокойна. Или чтобы тебе было очень, очень больно, сестра моя. - Мне и так больно, братик. Да конечно! Тащить её некуда, тут бы ногу не бояться твёрдо поставить, сидеть, впрочем, уютно и мягко, если забыть о возможности провалиться. Тут бы и ног не бояться. Без глаз Гретель трудно различить что-нибудь в теле Гензеля, в огне, в цветах огня, в вообще трудно. И, как всегда, хочется есть, но прозрачное тело Гретель никак не походит на пищу, честно говоря, оно вообще ни на что не походит. А может, здесь просто трудно сравнивать что хочется с чем хочется, такое правдивое место. Гензель привыкает к неповреждённости огнём и пожирающей боли разом, но поймать её ртом не хочет, ему интересно, изменилось ли его лицо, но его зеркало зарыло голову, осталась от зеркала одна резная ручка, заполненная прозрачностью, невмещающая, невыражающаяся. Девчачьи мыслишки не улучшают твоего вида, братик. - Отхвачу тебе твоим же ножом руку и послушаю твои мыслишки, сестра моя. С двумя ножами у Гензеля есть шансы, у него обе руки рабочие, рабочее предназначено для работы, не за голову хвататься. Разве может что-нибудь быть неуязвимым для ножа. В конце концов, может быть, эти твари только кричат жутко, кричит - не кусает. Прямо как про тебя сказано, братик. Гретель лежит и придаёт. У Гензеля варится голова и мутит глаза, Гензель двигает руками как не своими и идёт как не по аду. Гензель не фиксирует событий, они естественные и просты, в последующем думает, можно ли это есть. Думать-то тоже не о чем, умирать от голода противней, чем от отравления или даже сгорания. Но получается приятно, возвращается чувство, тело наращивает осязательные тельца и играет ими с едой. Значит, огонь общий - пожирающий, огонь живой - пожираемый. Но почему меня ни один не жрёт, сестра моя? - Из-за меня, братик. С чего ты взял, что есть что-то неживое? Я тебе это ещё припомню. Гензель сильнеет. Когда Гензель возвращается к телу Гретель, на нём следы ожогов, зубов, когтей и огневые волоски с чего-то спали. Но теперь это тело сидит и блажно улыбается. Вполне возможно, что Гензель относится к тому же преследуемому большинству, что звери лесные и местные, опыт имеет цель исключить такую возможность. А сама-то. Как скоро ты сможешь встать или просто захочешь? Ревнуешь, братик? - Хватило бы и одного ножа, да? - Ты всегда был жутковатым жадным. Бедные детки, обычно они держат за кромку
Житьё впроголодь в лесу с плохими родителями и сестрой, только и мечтающей всадить тебе нож в бок, расслабляет. Птичек-то убивать легче, братик. Гретель ухмыляется. На самом деле она спит на животе, всаживая склонённую голову в землю... или что это. Глаза и ум у Гензеля не отсюда, целых минут семь нужно, чтобы отвыкнуть от идеи земли, она здорово привязчивая и наверняка ещё проявится. Что за мода бога, рожать одних и тех же детей в разных местах. Я всегда знал, что ты неживая, сестра моя. Гензель умеет только кричать и бурчать, у Гретель большой диапазон, но она спит и вообще, вероятно, не в состоянии говорить. Живут ли в огне червяки и пожирают ли они её расслабленное дырявое лицо и наточенный язык, обсасывают почернелые зубы и тыкают толстые глаза? Всё происходящее ужасно нечестно. Гретель привела Гензеля, а теперь отказывается двигаться, диапазону внутренностей печки Гензель ничего не может противопоставить, так себе вечность, знаешь ли, это ближе к вечной обиженности и прогрессирующему упадку, чем к спасению. Да, нужно поставить что-нибудь. Чтобы Гретель дышалось хоть чем или чтобы однажды вылупилась из тела или чтобы таскать за шкирку, Гензель оттягивает шкiру с тела Гретель, она суха и спокойна. Или чтобы тебе было очень, очень больно, сестра моя. - Мне и так больно, братик. Да конечно! Тащить её некуда, тут бы ногу не бояться твёрдо поставить, сидеть, впрочем, уютно и мягко, если забыть о возможности провалиться. Тут бы и ног не бояться. Без глаз Гретель трудно различить что-нибудь в теле Гензеля, в огне, в цветах огня, в вообще трудно. И, как всегда, хочется есть, но прозрачное тело Гретель никак не походит на пищу, честно говоря, оно вообще ни на что не походит. А может, здесь просто трудно сравнивать что хочется с чем хочется, такое правдивое место. Гензель привыкает к неповреждённости огнём и пожирающей боли разом, но поймать её ртом не хочет, ему интересно, изменилось ли его лицо, но его зеркало зарыло голову, осталась от зеркала одна резная ручка, заполненная прозрачностью, невмещающая, невыражающаяся. Девчачьи мыслишки не улучшают твоего вида, братик. - Отхвачу тебе твоим же ножом руку и послушаю твои мыслишки, сестра моя. С двумя ножами у Гензеля есть шансы, у него обе руки рабочие, рабочее предназначено для работы, не за голову хвататься. Разве может что-нибудь быть неуязвимым для ножа. В конце концов, может быть, эти твари только кричат жутко, кричит - не кусает. Прямо как про тебя сказано, братик. Гретель лежит и придаёт. У Гензеля варится голова и мутит глаза, Гензель двигает руками как не своими и идёт как не по аду. Гензель не фиксирует событий, они естественные и просты, в последующем думает, можно ли это есть. Думать-то тоже не о чем, умирать от голода противней, чем от отравления или даже сгорания. Но получается приятно, возвращается чувство, тело наращивает осязательные тельца и играет ими с едой. Значит, огонь общий - пожирающий, огонь живой - пожираемый. Но почему меня ни один не жрёт, сестра моя? - Из-за меня, братик. С чего ты взял, что есть что-то неживое? Я тебе это ещё припомню. Гензель сильнеет. Когда Гензель возвращается к телу Гретель, на нём следы ожогов, зубов, когтей и огневые волоски с чего-то спали. Но теперь это тело сидит и блажно улыбается. Вполне возможно, что Гензель относится к тому же преследуемому большинству, что звери лесные и местные, опыт имеет цель исключить такую возможность. А сама-то. Как скоро ты сможешь встать или просто захочешь? Ревнуешь, братик? - Хватило бы и одного ножа, да? - Ты всегда был жутковатым жадным. Бедные детки, обычно они держат за кромку