Анатолий Гелескул
Есть такая байка. Впрочем, даже не байка, а просто довольно печальный факт, о котором пару лет назад рассказала мне Ирина Евгеньевна Прохорова. У нас в России всегда было принято ставить Байрона гораздо выше Шелли. Британцы же, напротив, считают Шелли куда более значительным поэтом, чем Байрон. Объясняется это тем, что Байрона на русский переводили в основном великие поэты, а Шелли - отличные переводчики.
Я читаю сейчас довольно нетипичную для себя книжку. Называется она «Дьюи. Кот из библиотеки, который потряс весь мир». Это рассказ о том, как обычный дворовый кот спас население загнивающего провинциального городка Спенсер, штат Айова, от тотальной, всепроникающей депрессии. Формально. На самом деле, автор (простая библиотекарша Вики Майрон, к слову) в красках описывает американскую провинцию. Во всяком случае, мне интересно именно это. Я готова закрыть глаза на наивность книги, на непрофессиональность автора, но закрыть глаза на перевод просто невозможно. Он настолько убог, что порой, вполне отчётливо представляя, как выглядит на английском та или иная фраза, я начинаю скрежетать зубами и от души желаю оторвать руки И.Е. Полоцку, который всё это нагородил.
Как вы поняли, в виде исключения, я вам сегодня расскажу не о писателе или писательнице, а о переводчике. Правда, о том, который специализируется на поэзии, а не на прозе. Мой любимый переводчик - Анатолий Гелескул. Хотя, наверное, вернее было бы сказать: «Мой любимый поэт - Анатолий Гелескул». Как верно заметил один мой знакомый, перевести стих означает написать новый.
Анатолий Гелескул родился в 1934 году и до сих пор, слава Б-гу, здравствует. Окончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности, работал в геологоразведочных партиях на Кавказе. Восхищается им не только какая-то там Маша Иванова, но и куча всяких именитых критиков, которых я перечислять не буду. Лучше перечислю тех поэтов, которых переводил Анатолий Гелескул: Гарсиласо де ла Вега, Сан Хуан де ла Крус, Франсиско де Кеведо, Жерар де Нерваль, Шарль Бодлер, Поль Верлен, Циприан Норвид, Райнер Мария Рильке, Хуан Рамон Хименес, Болеслав Лесьмян, Леопольд Стафф, Фернандо Пессоа, Гийом Аполлинер, Сесар Вальехо, Ян Лехонь, Константы Ильдефонс Галчиньский, Ярослав Ивашкевич, Кшиштоф Камиль Бачинский и прочие.
Я поклоняюсь Анатолию Гелескулу за то, что он подарил мне Федерико Гарсиа Лорку. Я не знаю испанского, и слепо доверяю этому переводчику: знаю, он меня не обманет, он всё понимает и интерпретирует правильно. Знаю, потому что, помимо и несмотря на, у Гелескула есть та штука, которую, говорят, не пропьёшь - талант. Потому что его переводы Верлена лучше, чем переводы Брюсова и Анненского, хотя последний - один из моих любимых поэтов. Потому что он страшно крутой, если можно применить подобное определение к такому именитому и уважаемому человеку.
Когда я рассказываю вам о романах, у вас нет возможности их сразу оценить - остаётся верить мне на свой страх и риск, а я - далеко не истина в последней инстанции. Со стихами в этом плане куда проще: загляните под кат - я выбрала свои любимые. К слову, пару лет назад вышел сборник лучших работ Гелескула в серии «Мастера перевода», и я вам настоятельно советую им обзавестись.
Такие дела.
Сесар Вальехо
Шляпа, пальто, перчатки.
В кафе неподалеку, напротив Comedie,
в углу, где все знакомо, заведомо и старо,
ждет табурет и столик - испытанная пара.
И та же пыль на окнах, и те же в них дожди.
Резиновые губы, дешевая сигара,
и с каждою затяжкой мутится впереди
раздвоенная дымом грудная клетка бара
и ржавчина печали в задымленной груди.
А надо, чтобы осень из осени кустилась,
и надо, чтобы осень из завязей сгустилась,
из желваков морщины, из полугодий тучи.
И чтоб безумьем пахло, пока внушаешь боли,
как резвы черепахи, как заморозки жгучи,
как ясно почему, как радужно доколе.
Константы Ильдефонс Галчиньский.
Из парижских набросков.
«Земная твердь и небо минет,
и лишь не минет мое слово».
Какое? Что-то на латыни?
Я позабыл, пустоголовый.
Прости, Господь, ты страшен малым,
Так отврати лицо господне
и в океан вторгайся шквалом,
я не в такое мелководье.
Я из Содома и Гоморры,
и потому хромой и хворый.
Я из Гоморры и Содома
и хорошо мне только дома.
Я прокаженный небесами
гнойник с наручными часами,
тону в заботах, обессилев,
и не ко мне твои укоры.
Чего взыскуешь? Пары крыльев
и чтобы верой двигал горы?
Я не умею. Видишь - детки,
диванчик новый, все в ажуре,
ночная лампа при кушетке
и звездочка на абажуре.
Не Вифлеемская, но все же…
А ты другой хотел бы, Боже?
Кручусь, ловчусь, гублю бумагу.
Ведь если выгонят из фирмы,
кто приютит меня, беднягу?
И кто накормит? Серафимы?
Но знаю - вихрь еще ворвется,
блеснет огонь в господней длани,
и тьме кромешной отзовется
ночь Августина в Медьолане.
Когда умеешь раскаты грома,
возьмешь ли в рай такого гнома?
Ночь на исходе, все светлее…
В окне свирель из Галилеи.
Гийом Аполлинер
Мари
С годами всплывет ли опять
Тур вальса поры твоей школьной
И танец вернет тебя вспять
Какой был бы звон колокольный
Когда же Мари тебя ждать
Сменяется бал тишиною
И музыка так далека
Что стала почти неземною
Любилось бы легче влюбись я слегка
И боль моя в мире со мною
Укрыла овечьи стада
Зима в серебристую пряжу
Бьют зорю а я никогда
С изменчивым сердцем не слажу
И как я узнаю куда
Куда уплывут твои пряди
Барашков морских кружева
Куда уплывут твои пряди
И канет ладоней листва
Мой след хороня в листопаде
Бреду сам не зная куда
Со старою книгой над Сеной
А боль как речная вода
С ее бесконечною сменой
И дни мои словно года
Фернандо Пессоа
Сочельник… По захолустью -
Рождественские снега.
Дохнуло старинной грустью
У каждого очага.
И сердцу, для всех чужому,
Впервые она близка.
Мне снится тоска по дому,
Непрошеная тоска.
Смотреть так тепло и ново
На белую колею
Из окон гнезда родного,
Которого не совью.
Леопольд Стафф
Почему
Почему, когда счастье рядом,
На печаль оно так похоже?
Почему, когда зной над садом,
Пробегает озноб по коже?
Или розами нас венчали,
Зацветавшими в непогоду?
Или радость нужна печали,
Как пчелиные соты - меду?
Почему же от счастья больно,
Где граница печали нашей?..
Свей из терна венок застольный -
И спроси у венка и чаши.
«Где у скрипки сдает дыханье
И напев уже еле слышен,
Где врастают июньской ранью
Зерна гибели в завязь вишен,
Где и слезы свои напрасно
Память ищет, как ветра в поле, -
И, вернуть их уже не властна,
Улыбается давней боли,
Где над миром, зарей согретым,
В новолунье глядит рассвет,
Там лежит между тьмой и светом
Та граница, которой нет».
Поль Верлен
Сердцу плачется всласть,
Как дождю за стеной.
Что за темная власть
У печали ночной?
Мой напев дождевой
На пустых мостовых,
Неразлучен с тоской
Твой мотив городской!
Сердце плачет тайком -
О какой из утрат?
Это плач ни о ком,
Это дождь виноват.
И за что, не пойму.
Эта мука из мук -
Тосковать одному
И не знать, почему?
Федерико Гарсиа Лорка
Неверная жена
...И в сумерках на излуку
увел я жену чужую,
а думал найти подругу.
То было ночью Сант-Яго -
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковая завеса,
раскромсанная ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа.
За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Слетела шаль её следом.
Легли четыре корсажа
На мой ремень с пистолетом.
Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда он льётся по стеклам.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой,
которой вечно бы длиться,
меня несла этой ночью
атласная кобылица...
Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало.
И я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно,-
цыган до смертного часа.
Я дал ей на память ларчик
и больше нам не встречаться,
напрасно лгала той ночью
дорогою на излуку,-
она ведь была замужней,
а я-то искал подругу.
Романс о черной тоске
Петух зарю высекает
звеня кресалом каленым,
когда Соледад Монтойя
спускается вниз по склонам.
Желтая медь ее тела
пахнет конем и туманом.
Груди, черней наковален,
стонут напевом чеканным.
- Кого, Соледад, зовешь ты
и что тебе ночью надо?
- Зову я кого зовется,-
не ты мне вернешь утрату.
Искала я то, что ищут,-
себя и свою отраду.
- О Соледад, моя мука!
Ждет море коней строптивых,
и кто удила закусит -
погибнет в его обрывах.
- Не вспоминай о море!
Словно могила пустая,
стынут масличные земли,
черной тоской порастая.
- О Соледад, моя мука!
Что за тоска в этом пенье!
Плачешь ты соком лимона,
терпким от губ и терпенья.
- Что за тоска!.. Как шальная
бегу и бьюсь я о стены,
и плещут по полу косы,
змеясь от кухни к постели.
Тоска!.. Смолы я чернее
и черной тьмою одета.
О юбки мои кружевные!
О бедра мои - страстоцветы!
- Омойся росой зарянок,
малиновою водою,
и бедное свое сердце
смири, Соледад Монтойя...-
Взлетают певчие реки
на крыльях неба и веток.
Рожденный день коронован
медовым тыквенным цветом.
Тоска цыганского сердца,
усни, сиротство изведав.
Тоска заглохших истоков
и позабытых рассветов...
Я читаю сейчас довольно нетипичную для себя книжку. Называется она «Дьюи. Кот из библиотеки, который потряс весь мир». Это рассказ о том, как обычный дворовый кот спас население загнивающего провинциального городка Спенсер, штат Айова, от тотальной, всепроникающей депрессии. Формально. На самом деле, автор (простая библиотекарша Вики Майрон, к слову) в красках описывает американскую провинцию. Во всяком случае, мне интересно именно это. Я готова закрыть глаза на наивность книги, на непрофессиональность автора, но закрыть глаза на перевод просто невозможно. Он настолько убог, что порой, вполне отчётливо представляя, как выглядит на английском та или иная фраза, я начинаю скрежетать зубами и от души желаю оторвать руки И.Е. Полоцку, который всё это нагородил.
Как вы поняли, в виде исключения, я вам сегодня расскажу не о писателе или писательнице, а о переводчике. Правда, о том, который специализируется на поэзии, а не на прозе. Мой любимый переводчик - Анатолий Гелескул. Хотя, наверное, вернее было бы сказать: «Мой любимый поэт - Анатолий Гелескул». Как верно заметил один мой знакомый, перевести стих означает написать новый.
Анатолий Гелескул родился в 1934 году и до сих пор, слава Б-гу, здравствует. Окончил Московский институт нефтехимической и газовой промышленности, работал в геологоразведочных партиях на Кавказе. Восхищается им не только какая-то там Маша Иванова, но и куча всяких именитых критиков, которых я перечислять не буду. Лучше перечислю тех поэтов, которых переводил Анатолий Гелескул: Гарсиласо де ла Вега, Сан Хуан де ла Крус, Франсиско де Кеведо, Жерар де Нерваль, Шарль Бодлер, Поль Верлен, Циприан Норвид, Райнер Мария Рильке, Хуан Рамон Хименес, Болеслав Лесьмян, Леопольд Стафф, Фернандо Пессоа, Гийом Аполлинер, Сесар Вальехо, Ян Лехонь, Константы Ильдефонс Галчиньский, Ярослав Ивашкевич, Кшиштоф Камиль Бачинский и прочие.
Я поклоняюсь Анатолию Гелескулу за то, что он подарил мне Федерико Гарсиа Лорку. Я не знаю испанского, и слепо доверяю этому переводчику: знаю, он меня не обманет, он всё понимает и интерпретирует правильно. Знаю, потому что, помимо и несмотря на, у Гелескула есть та штука, которую, говорят, не пропьёшь - талант. Потому что его переводы Верлена лучше, чем переводы Брюсова и Анненского, хотя последний - один из моих любимых поэтов. Потому что он страшно крутой, если можно применить подобное определение к такому именитому и уважаемому человеку.
Когда я рассказываю вам о романах, у вас нет возможности их сразу оценить - остаётся верить мне на свой страх и риск, а я - далеко не истина в последней инстанции. Со стихами в этом плане куда проще: загляните под кат - я выбрала свои любимые. К слову, пару лет назад вышел сборник лучших работ Гелескула в серии «Мастера перевода», и я вам настоятельно советую им обзавестись.
Такие дела.
Сесар Вальехо
Шляпа, пальто, перчатки.
В кафе неподалеку, напротив Comedie,
в углу, где все знакомо, заведомо и старо,
ждет табурет и столик - испытанная пара.
И та же пыль на окнах, и те же в них дожди.
Резиновые губы, дешевая сигара,
и с каждою затяжкой мутится впереди
раздвоенная дымом грудная клетка бара
и ржавчина печали в задымленной груди.
А надо, чтобы осень из осени кустилась,
и надо, чтобы осень из завязей сгустилась,
из желваков морщины, из полугодий тучи.
И чтоб безумьем пахло, пока внушаешь боли,
как резвы черепахи, как заморозки жгучи,
как ясно почему, как радужно доколе.
Константы Ильдефонс Галчиньский.
Из парижских набросков.
«Земная твердь и небо минет,
и лишь не минет мое слово».
Какое? Что-то на латыни?
Я позабыл, пустоголовый.
Прости, Господь, ты страшен малым,
Так отврати лицо господне
и в океан вторгайся шквалом,
я не в такое мелководье.
Я из Содома и Гоморры,
и потому хромой и хворый.
Я из Гоморры и Содома
и хорошо мне только дома.
Я прокаженный небесами
гнойник с наручными часами,
тону в заботах, обессилев,
и не ко мне твои укоры.
Чего взыскуешь? Пары крыльев
и чтобы верой двигал горы?
Я не умею. Видишь - детки,
диванчик новый, все в ажуре,
ночная лампа при кушетке
и звездочка на абажуре.
Не Вифлеемская, но все же…
А ты другой хотел бы, Боже?
Кручусь, ловчусь, гублю бумагу.
Ведь если выгонят из фирмы,
кто приютит меня, беднягу?
И кто накормит? Серафимы?
Но знаю - вихрь еще ворвется,
блеснет огонь в господней длани,
и тьме кромешной отзовется
ночь Августина в Медьолане.
Когда умеешь раскаты грома,
возьмешь ли в рай такого гнома?
Ночь на исходе, все светлее…
В окне свирель из Галилеи.
Гийом Аполлинер
Мари
С годами всплывет ли опять
Тур вальса поры твоей школьной
И танец вернет тебя вспять
Какой был бы звон колокольный
Когда же Мари тебя ждать
Сменяется бал тишиною
И музыка так далека
Что стала почти неземною
Любилось бы легче влюбись я слегка
И боль моя в мире со мною
Укрыла овечьи стада
Зима в серебристую пряжу
Бьют зорю а я никогда
С изменчивым сердцем не слажу
И как я узнаю куда
Куда уплывут твои пряди
Барашков морских кружева
Куда уплывут твои пряди
И канет ладоней листва
Мой след хороня в листопаде
Бреду сам не зная куда
Со старою книгой над Сеной
А боль как речная вода
С ее бесконечною сменой
И дни мои словно года
Фернандо Пессоа
Сочельник… По захолустью -
Рождественские снега.
Дохнуло старинной грустью
У каждого очага.
И сердцу, для всех чужому,
Впервые она близка.
Мне снится тоска по дому,
Непрошеная тоска.
Смотреть так тепло и ново
На белую колею
Из окон гнезда родного,
Которого не совью.
Леопольд Стафф
Почему
Почему, когда счастье рядом,
На печаль оно так похоже?
Почему, когда зной над садом,
Пробегает озноб по коже?
Или розами нас венчали,
Зацветавшими в непогоду?
Или радость нужна печали,
Как пчелиные соты - меду?
Почему же от счастья больно,
Где граница печали нашей?..
Свей из терна венок застольный -
И спроси у венка и чаши.
«Где у скрипки сдает дыханье
И напев уже еле слышен,
Где врастают июньской ранью
Зерна гибели в завязь вишен,
Где и слезы свои напрасно
Память ищет, как ветра в поле, -
И, вернуть их уже не властна,
Улыбается давней боли,
Где над миром, зарей согретым,
В новолунье глядит рассвет,
Там лежит между тьмой и светом
Та граница, которой нет».
Поль Верлен
Сердцу плачется всласть,
Как дождю за стеной.
Что за темная власть
У печали ночной?
Мой напев дождевой
На пустых мостовых,
Неразлучен с тоской
Твой мотив городской!
Сердце плачет тайком -
О какой из утрат?
Это плач ни о ком,
Это дождь виноват.
И за что, не пойму.
Эта мука из мук -
Тосковать одному
И не знать, почему?
Федерико Гарсиа Лорка
Неверная жена
...И в сумерках на излуку
увел я жену чужую,
а думал найти подругу.
То было ночью Сант-Яго -
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковая завеса,
раскромсанная ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа.
За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Слетела шаль её следом.
Легли четыре корсажа
На мой ремень с пистолетом.
Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда он льётся по стеклам.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой,
которой вечно бы длиться,
меня несла этой ночью
атласная кобылица...
Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало.
И я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно,-
цыган до смертного часа.
Я дал ей на память ларчик
и больше нам не встречаться,
напрасно лгала той ночью
дорогою на излуку,-
она ведь была замужней,
а я-то искал подругу.
Романс о черной тоске
Петух зарю высекает
звеня кресалом каленым,
когда Соледад Монтойя
спускается вниз по склонам.
Желтая медь ее тела
пахнет конем и туманом.
Груди, черней наковален,
стонут напевом чеканным.
- Кого, Соледад, зовешь ты
и что тебе ночью надо?
- Зову я кого зовется,-
не ты мне вернешь утрату.
Искала я то, что ищут,-
себя и свою отраду.
- О Соледад, моя мука!
Ждет море коней строптивых,
и кто удила закусит -
погибнет в его обрывах.
- Не вспоминай о море!
Словно могила пустая,
стынут масличные земли,
черной тоской порастая.
- О Соледад, моя мука!
Что за тоска в этом пенье!
Плачешь ты соком лимона,
терпким от губ и терпенья.
- Что за тоска!.. Как шальная
бегу и бьюсь я о стены,
и плещут по полу косы,
змеясь от кухни к постели.
Тоска!.. Смолы я чернее
и черной тьмою одета.
О юбки мои кружевные!
О бедра мои - страстоцветы!
- Омойся росой зарянок,
малиновою водою,
и бедное свое сердце
смири, Соледад Монтойя...-
Взлетают певчие реки
на крыльях неба и веток.
Рожденный день коронован
медовым тыквенным цветом.
Тоска цыганского сердца,
усни, сиротство изведав.
Тоска заглохших истоков
и позабытых рассветов...