Да, так вот про Гальего
Черным по-белому читала, не отрываясь. Нет, не потому, что хотелось смоаковать чужие несчастья или восхищаться мужеством автора. Просто читала это уже в то время, когда, как сказал когда-то Визбор, "фальшь уже невыносима". И просто его книга - то, что открывает окно в реальность. В советскую реальность, где были, конечно, счастливое детство и где нам усиленно внушали, что оно счастливое у всех. О том, что есть на свете другие, непохожие на нас, дети, мы даже и не думали. Этих детей старательно прятали от наших глаз - при коммунизме, в который мы в нашем детстве еще отчасти верили, несмотря на то, что уже умели думать так, а говорить - эдак, - в каждом человеке все должно было быть прекрасно. И, конечно, там просто не могло быть инвалидов. В идеологии гармонично развитой личности для них просто не было места.
Когда мне было девятнадцать, я каждый день, приходя в институт, видела детдомовских детей. Во дворе Герцовника тогда находился дом малютки - не знаю, есть ли он там сейчас. Каждый день малышей выводили на прогулку. Будущие педагоги их видели, жалели, но... Ничего не могли поделать. Да, если честно, не особо к этому и стремились. Не по подлости душевной и не из черствости. Мы просто этого не умели, занятые своими лекциями, конспектами и романами. Дети были в одинаковых синих курточках и одинаковых белых шапочках. Это были обычные дети, с руками и с ногами, но без родителей. Потом их переводили в детдома для более старших детей. Нас туда не распределяли. Кто там работал - мы как-то не задумывались. Обычные студенты обычного ленинградского вуза.
Еще в училище мы несколько раз бывали в детдомах на экскурсиях, а кто-то даже на практике. Внешне все выглядело благопристойно. Ухоженные дети. Сытые и довольные. Как я понимаю теперь, практикантов направляли далеко не в каждый детдом. Как, впрочем, и не в каждый детский сад. Там, куда направляли, все было на высшем уровне. И искренне мы считали, что ну вот, случилось что-то с родителями - государство вырастет достойного гражданина, будет о нем заботиться и всякое такое.
В детдома для детей-инвалидов на экскурсии не водили. Максимум - в круглосуточные садики для вполне благополучных детишек с какой-нибудь патологией. С ослабленным слухом или зрением, например. У этих детей были нормальные родители, очень заботливые, готовые сделать для своих детей все возможное. Там работали отличные педагоги, очень квалифицированные, и брали туда не всякого.
Знали ли мы, что есть дети с ДЦП или, скажем, слепые? И знали, и не знали. Они были где-то там, на периферии нашего сознания - сознания людей, которым ноги нужны чаще всего не для того, чтобы идти в библиотеку, а глаза - не только для того, чтобы читать. Мы просто не умели ценить того, что у нас есть - и не представляли, что наши ноги-руки-глаза-уши для кого-то могут быть недостижимой мечтой.
Гальего расширяет реальность. Нет, это не другая реальность - это та же самая. Просто в ней, в этой реальности, есть разные люди. Очень разные. Их порой не замечают, порой даже ненавидят, а в истории бывали моменты, когда пытались уничтожить. Ни за что. Просто потому, что не такие. Чужая непонятная жизнь. И для многих это страшно, потому что приходится думать. Проще не думать. Сделать вид, что этой реальности - нет.
Когда мне было двадцать, человека на коляске очень редко можно было увидеть на улице. Не говоря уже о том, чтобы на концерте, например. Сейчас от человека на коляске здоровые его соотечественники уже все-таки не шарахаются. Во всяком случае, не так заметно, как тогда. Постепенно перестают смотреть на инвалида как на просто потребителя бюджета, который мог бы достаться кому-то другому. Понимание того, что любой человек мог бы участвовать в пополненнии того самого бюджета, будь соответствующая инфраструктура, все-таки постепенно приходит даже в России. Медленно, но верно.
Не буду говорить банальностей на тем, что благодаря таким людям, как Гальего. Хотя это в общем правда -то есть часть правды.
А говорит он действительно очень верные вещи. Верные для всех.
Мир из окна "лексуса" видится иначе, чем из окна "скорой" или, скажем, из-за прилавка. Но это - один и тот же мир.
Когда мне было девятнадцать, я каждый день, приходя в институт, видела детдомовских детей. Во дворе Герцовника тогда находился дом малютки - не знаю, есть ли он там сейчас. Каждый день малышей выводили на прогулку. Будущие педагоги их видели, жалели, но... Ничего не могли поделать. Да, если честно, не особо к этому и стремились. Не по подлости душевной и не из черствости. Мы просто этого не умели, занятые своими лекциями, конспектами и романами. Дети были в одинаковых синих курточках и одинаковых белых шапочках. Это были обычные дети, с руками и с ногами, но без родителей. Потом их переводили в детдома для более старших детей. Нас туда не распределяли. Кто там работал - мы как-то не задумывались. Обычные студенты обычного ленинградского вуза.
Еще в училище мы несколько раз бывали в детдомах на экскурсиях, а кто-то даже на практике. Внешне все выглядело благопристойно. Ухоженные дети. Сытые и довольные. Как я понимаю теперь, практикантов направляли далеко не в каждый детдом. Как, впрочем, и не в каждый детский сад. Там, куда направляли, все было на высшем уровне. И искренне мы считали, что ну вот, случилось что-то с родителями - государство вырастет достойного гражданина, будет о нем заботиться и всякое такое.
В детдома для детей-инвалидов на экскурсии не водили. Максимум - в круглосуточные садики для вполне благополучных детишек с какой-нибудь патологией. С ослабленным слухом или зрением, например. У этих детей были нормальные родители, очень заботливые, готовые сделать для своих детей все возможное. Там работали отличные педагоги, очень квалифицированные, и брали туда не всякого.
Знали ли мы, что есть дети с ДЦП или, скажем, слепые? И знали, и не знали. Они были где-то там, на периферии нашего сознания - сознания людей, которым ноги нужны чаще всего не для того, чтобы идти в библиотеку, а глаза - не только для того, чтобы читать. Мы просто не умели ценить того, что у нас есть - и не представляли, что наши ноги-руки-глаза-уши для кого-то могут быть недостижимой мечтой.
Гальего расширяет реальность. Нет, это не другая реальность - это та же самая. Просто в ней, в этой реальности, есть разные люди. Очень разные. Их порой не замечают, порой даже ненавидят, а в истории бывали моменты, когда пытались уничтожить. Ни за что. Просто потому, что не такие. Чужая непонятная жизнь. И для многих это страшно, потому что приходится думать. Проще не думать. Сделать вид, что этой реальности - нет.
Когда мне было двадцать, человека на коляске очень редко можно было увидеть на улице. Не говоря уже о том, чтобы на концерте, например. Сейчас от человека на коляске здоровые его соотечественники уже все-таки не шарахаются. Во всяком случае, не так заметно, как тогда. Постепенно перестают смотреть на инвалида как на просто потребителя бюджета, который мог бы достаться кому-то другому. Понимание того, что любой человек мог бы участвовать в пополненнии того самого бюджета, будь соответствующая инфраструктура, все-таки постепенно приходит даже в России. Медленно, но верно.
Не буду говорить банальностей на тем, что благодаря таким людям, как Гальего. Хотя это в общем правда -то есть часть правды.
А говорит он действительно очень верные вещи. Верные для всех.
Мир из окна "лексуса" видится иначе, чем из окна "скорой" или, скажем, из-за прилавка. Но это - один и тот же мир.