Из школьной юности
Зарисовка знакомого из семидесятых:
Был у нас субботник. Сгребали в школьном дворе какой-то мусор, потом его надо было отнести в общую кучу. Ну вот, сгребли, а носилок нет. Пошли искать, что бы такое приспособить. В куче какого-то хлама нашли старую красную тряпку. Когда-то она где-то висела, провозглашала какое-то очередное "да здравствует", потом обветшала и была выброшена. Мы её притащили, навалили мусор и понесли. Вдруг из школы выбегает наш учитель Леонид Давыдович с круглыми глазами, и неожиданно выясняется, что мусор таскать на политически заряженной ткани, пусть даже своё отслужившей, это страшная крамола. Он был бледен и серьёзно напуган. Мы не очень прочувствовали из-за чего сыр-бор, пожали плечами и пошли изобретать другой способ перемещения мусора.
Потом я понял, что, видимо, учитель слишком долго жил в сталинских страхах, они слишком глубоко в него въелись, до уровня рефлекса. А нам, свежему поколению, тогда был непонятен его кипиш. Во-первых, потому что времена были менее строгие, брежневские, а во-вторых, потому что правда о сталинских временах была под замком. Если сам не пережил, то и не знал.
Пропаганда рисовала нам поступательное движение от мрачного царизма через революционную романтику к широкой дороге в светлое завтра. В этой бодрой картинке не было места ни репрессиям, ни Гулагу. Только сияющие колхозницы с геометрически идеальными снопами, сталевары с цепким прищуром, да космонавты, зовущие в будущее.
Был у нас субботник. Сгребали в школьном дворе какой-то мусор, потом его надо было отнести в общую кучу. Ну вот, сгребли, а носилок нет. Пошли искать, что бы такое приспособить. В куче какого-то хлама нашли старую красную тряпку. Когда-то она где-то висела, провозглашала какое-то очередное "да здравствует", потом обветшала и была выброшена. Мы её притащили, навалили мусор и понесли. Вдруг из школы выбегает наш учитель Леонид Давыдович с круглыми глазами, и неожиданно выясняется, что мусор таскать на политически заряженной ткани, пусть даже своё отслужившей, это страшная крамола. Он был бледен и серьёзно напуган. Мы не очень прочувствовали из-за чего сыр-бор, пожали плечами и пошли изобретать другой способ перемещения мусора.
Потом я понял, что, видимо, учитель слишком долго жил в сталинских страхах, они слишком глубоко в него въелись, до уровня рефлекса. А нам, свежему поколению, тогда был непонятен его кипиш. Во-первых, потому что времена были менее строгие, брежневские, а во-вторых, потому что правда о сталинских временах была под замком. Если сам не пережил, то и не знал.
Пропаганда рисовала нам поступательное движение от мрачного царизма через революционную романтику к широкой дороге в светлое завтра. В этой бодрой картинке не было места ни репрессиям, ни Гулагу. Только сияющие колхозницы с геометрически идеальными снопами, сталевары с цепким прищуром, да космонавты, зовущие в будущее.