(no subject)
А потом, знаешь, все-таки, окна Подола немножко другие, в них хочется заглядывать, - привстав на цыпочки, высматривать нечто умиротворяющее, отличное от иного жития-бытия образца пятнадцатого года, пускай с тем же пыльным фикусом или обленившимся кошачьим боком, но иное, - как будто, запуская нескромный взгляд в подольское закулисье, пытаешься отыскать самое себя.
Помножим высоту потолка на окружность кружевной салфетки, скрывающей шероховатость буфета, извлечем корень из монотонной капели, темнеющих провалов , наполненных дождевой водой, скудного освещения, скученности автомобилей, и получим вырезанный из стены кадр, за ним еще и еще один, и вот уже случайный кот, выпуская хищные коготки, обретает имя, а книжные корешки выгибаются навстречу поглаживанию детских пальцев, - в уютной тишине скрежет ожившего часового механизма приводит в движение механизмы гораздо более сложные, изощренные, - и вот уже далекий вечер приближается, выныривает из небытия, раскрывается, точно читанная не раз книга, - отнюдь не на самом захватывающем, а как раз обыденном, но от того не менее ценном.
Прежде всего, звук, а за ним и запах, - тогда жизнь пахла и звучала иначе, не так ли? - восторг новизны каждого дня, шелест развертываемой книжки, ее желтеющих листов, тихое покашливание, бубнеж радио за стеной, едва различимый сквозь сон и толстый настенный ковер. Вплетаясь в сложную вязь узора, он становился частью сна, - там круглая лампа, покачиваясь, согревала янтарным теплом, поток воздуха поступал из распахнутых пока еще ставен, за которыми окна, покрываясь испариной, отражали уличный свет, змеился кошмарами коридор, ведущий к ущербным ступенькам, и длинное слово "ангина" проступало из тьмы, томило и плавилось, отзываясь болезненным подергиванием в распухших миндалинах, нарастающим жаром и обжигающим холодом чужих рук.
Вторжение чужого или чужой в мир вздыбленных одеял и разбросанных как попало подушечек-думочек казался кощунством, - по крайне мере, проснувшейся мне, обостренно отличающей резкий запах вошедшего с докторским саквояжем, - пахло аптекой, зеленкой, уколом, нашатырем, и сдвинутые округлые колени, облитые глазурью капрона, внушали почти что ненависть, - тогда, в безымянный дождливый день, за которым и даты не закрепилось, - всего-то и нужно было, что выставить чужого, вырезать из мизансцены, стереть самое воспоминание о нем, и благообразие восстановленной по крупицам картины мира торжествовало, - обложенная со всех сторон подушками, я милостиво соглашалась на горячее молоко, сдобренное медом и брусочком сливочного масла
Окна Подола уже не мои, - чужая жизнь вторгается во владения памяти, - она не ждет добровольного выселения старых жильцов, - подталкивая, швыряет вслед узлы, набитые ненужной утварью...бесцеремонно визжа тормозами, пробуждает от долгого счастливого сна.
Помножим высоту потолка на окружность кружевной салфетки, скрывающей шероховатость буфета, извлечем корень из монотонной капели, темнеющих провалов , наполненных дождевой водой, скудного освещения, скученности автомобилей, и получим вырезанный из стены кадр, за ним еще и еще один, и вот уже случайный кот, выпуская хищные коготки, обретает имя, а книжные корешки выгибаются навстречу поглаживанию детских пальцев, - в уютной тишине скрежет ожившего часового механизма приводит в движение механизмы гораздо более сложные, изощренные, - и вот уже далекий вечер приближается, выныривает из небытия, раскрывается, точно читанная не раз книга, - отнюдь не на самом захватывающем, а как раз обыденном, но от того не менее ценном.
Прежде всего, звук, а за ним и запах, - тогда жизнь пахла и звучала иначе, не так ли? - восторг новизны каждого дня, шелест развертываемой книжки, ее желтеющих листов, тихое покашливание, бубнеж радио за стеной, едва различимый сквозь сон и толстый настенный ковер. Вплетаясь в сложную вязь узора, он становился частью сна, - там круглая лампа, покачиваясь, согревала янтарным теплом, поток воздуха поступал из распахнутых пока еще ставен, за которыми окна, покрываясь испариной, отражали уличный свет, змеился кошмарами коридор, ведущий к ущербным ступенькам, и длинное слово "ангина" проступало из тьмы, томило и плавилось, отзываясь болезненным подергиванием в распухших миндалинах, нарастающим жаром и обжигающим холодом чужих рук.
Вторжение чужого или чужой в мир вздыбленных одеял и разбросанных как попало подушечек-думочек казался кощунством, - по крайне мере, проснувшейся мне, обостренно отличающей резкий запах вошедшего с докторским саквояжем, - пахло аптекой, зеленкой, уколом, нашатырем, и сдвинутые округлые колени, облитые глазурью капрона, внушали почти что ненависть, - тогда, в безымянный дождливый день, за которым и даты не закрепилось, - всего-то и нужно было, что выставить чужого, вырезать из мизансцены, стереть самое воспоминание о нем, и благообразие восстановленной по крупицам картины мира торжествовало, - обложенная со всех сторон подушками, я милостиво соглашалась на горячее молоко, сдобренное медом и брусочком сливочного масла
Окна Подола уже не мои, - чужая жизнь вторгается во владения памяти, - она не ждет добровольного выселения старых жильцов, - подталкивая, швыряет вслед узлы, набитые ненужной утварью...бесцеремонно визжа тормозами, пробуждает от долгого счастливого сна.