сегодня. завтра. никогда
Ну, хорошо, десятый. Одиннадцатый, куда ни шло.
Двенадцатый прогремел апофеозом.
Неужели возможен тринадцатый?
Когда грянул нулевой, все затаились. Все-таки, роковая отметка, черта, граница.
Веха.
Нас ведь хлебом не корми, но в предчувствиях не отказывай.
Вы знали? Чувствовали? Ожидали? Признайтесь...
Да, что-то такое, под ложечкой, в мозжечке, - некая пульсация, пожалуй, даже сладостная.
Что ж вы хотите, - все-таки, нулевые, - первый, второй, третий. Подкатывая к десятому, сглатываешь тошнотворную слюну.
Так вон оно как, в десятом... Ведь это же оно, наступило, это то самое будущее, которое угадывалось за многозначительными и фантастическими датами, - за числами, которых и быть-то не может!
Глобальное, космическое, невозможное завтра, в котором и не чаял жить...
Однажды, когда я вырасту...
Стоп. Не надо. Ведь, когда я окончательно вырасту, кому-то уже не будет места в радужной картинке из будущего.
Кого-то не будет. Санки, со скрипом преодолевающие снежный бугор, веселый морозец, пощипывающий за щеки, запах дошкольного учреждения, уколов, зеленки, соплей, аденоидов. Наивная картинка, нарисованная цветными карандашами. Галоши с красной подкладкой.
Однажды, когда я вырасту...
Очего у мамы печальное лицо? Ах, да, когда я вырасту...
В каком году, в каком столетьи? Вы помните тринадцатый год? Тринадцатый год прошлого века? Сани, муфточки, предчувствие войны. Нечеткие снимки. Вот это прабабушка. Какая милая, верно? Соболиные брови, гладкий лоб, лукавая полуулыбка. А это дети. Эти дети, в общем, они уже давно выросли, и давно...
Для кого-то оно стало окончательным прошлым, это будущее... Та самая картинка, нарисованная карандашом, - десятки, сотни, тысячи картинок, подписанных неловкой детской рукой, - мама, папа, я. Елка. Галоши. Сани.
И дата в левом нижнем углу.
Фантастическая, невозможная, непроизносимая, - то самое будущее, в котором нет меня.
Двенадцатый прогремел апофеозом.
Неужели возможен тринадцатый?
Когда грянул нулевой, все затаились. Все-таки, роковая отметка, черта, граница.
Веха.
Нас ведь хлебом не корми, но в предчувствиях не отказывай.
Вы знали? Чувствовали? Ожидали? Признайтесь...
Да, что-то такое, под ложечкой, в мозжечке, - некая пульсация, пожалуй, даже сладостная.
Что ж вы хотите, - все-таки, нулевые, - первый, второй, третий. Подкатывая к десятому, сглатываешь тошнотворную слюну.
Так вон оно как, в десятом... Ведь это же оно, наступило, это то самое будущее, которое угадывалось за многозначительными и фантастическими датами, - за числами, которых и быть-то не может!
Глобальное, космическое, невозможное завтра, в котором и не чаял жить...
Однажды, когда я вырасту...
Стоп. Не надо. Ведь, когда я окончательно вырасту, кому-то уже не будет места в радужной картинке из будущего.
Кого-то не будет. Санки, со скрипом преодолевающие снежный бугор, веселый морозец, пощипывающий за щеки, запах дошкольного учреждения, уколов, зеленки, соплей, аденоидов. Наивная картинка, нарисованная цветными карандашами. Галоши с красной подкладкой.
Однажды, когда я вырасту...
Очего у мамы печальное лицо? Ах, да, когда я вырасту...
В каком году, в каком столетьи? Вы помните тринадцатый год? Тринадцатый год прошлого века? Сани, муфточки, предчувствие войны. Нечеткие снимки. Вот это прабабушка. Какая милая, верно? Соболиные брови, гладкий лоб, лукавая полуулыбка. А это дети. Эти дети, в общем, они уже давно выросли, и давно...
Для кого-то оно стало окончательным прошлым, это будущее... Та самая картинка, нарисованная карандашом, - десятки, сотни, тысячи картинок, подписанных неловкой детской рукой, - мама, папа, я. Елка. Галоши. Сани.
И дата в левом нижнем углу.
Фантастическая, невозможная, непроизносимая, - то самое будущее, в котором нет меня.