Монолог. Не Корана
"Принимая во внимание, что всякое наблюдение страдает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно зачастую отражает скорее его психическое состояние, нежели состояние созерцаемой им реальности, ко всему нижеследующему следует, я полагаю, отнестись с долей сарказма - если не с полным недоверием", - так начал свое "Путешествие в Стамбул" Иосиф Бродский. Что, в общем-то, справедливо.
"Бред и ужас Востока. Пыльная катастрофа Азии. Зелень только на знамени Пророка. Здесь ничего не растет, опричь усов. Черноглазая, зарастающая к вечеру трехдневной щетиной часть света. Заливаемые мочой угли костра. Этот запах! С примесью скверного табака и потного мыла. И исподнего, намотанного
вкруг ихних чресел что твоя чалма".
"Забавна и немного пугающа, не правда ли, мысль о том, что Восток и впрямь является метафизическим центром человечества. Христианство было только одной, хотя и наиболее активной сектой, каковых в Империи было действительно великое множество. Ко времени воцарения Константина Римская империя, не в малой степени благодаря именно своему размеру, представляла собой настоящую ярмарку, базар вероисповеданий. За исключением, однако, коптов и культа Изиды, источником всех предлагавшихся систем верований и культов был именно Восток.
Запад не предлагал ничего. Запад был, по существу, покупателем. Отнесемся же к Западу с нежностью именно за эту его неизобретательность, обошедшуюся ему довольно дорого, включая раздающиеся и по сей день упреки в излишней рационалистичности".
"Неудивительно, что цивилизация, которую мы называем греческой, возникла именно на островах. Неудивительно, что плоды ее загипнотизировали на тысячелетия все Средиземноморье, включая Рим. Неудивительно и то, что, с ростом Империи и островом не будучи, Рим от этой цивилизации в конечном счете бежал. И бегство это началось именно с цезарей, с идеи абсолютной власти. Ибо в сфере жизни сугубо политической политеизм синонимичен демократии. Абсолютная власть, автократия синонимична, увы,
единобожию. Ежели можно представить себе человека непредвзятого, то ему, из одного только инстинкта самосохранения исходя, политеизм должен быть куда симпатичнее монотеизма.
Более памятуя о культуре, называемой нами античной или классической, чем из вышеупомянутого инстинкта исходя, я могу сказать только, что чем дольше я живу, тем привлекательнее для меня это идолопоклонство, тем более опасным представляется мне единобожие в чистом виде. Не стоит, наверно, называть вещи своими именами, но демократическое государство есть на самом деле историческое торжество идолопоклонства над Христианством".
"В своем движении на Восток Константин, возможно, руководствовался именно Востока этого политической конгениальностью - деспотий без опыта демократии - его собственному положению. Рим географический - худо-бедно еще хранил какие-то воспоминания о роли сената. У Византии таких воспоминаний не было".
"Византия, при всей ее греческости, принадлежала к миру с совершенно отличными представлениями о ценности человеческого существования, нежели те, что были в ходу на Западе, в - каким бы языческим он ни был - Риме.
Если в Афинах Сократ был судим открытым судом, имел возможность произнести речь - целых три! - в свою защиту, в Исфагане или, скажем, в Багдаде такого Сократа просто бы посадили на кол - или содрали бы с него живьем кожу, - и дело с концом, и не было бы вам ни диалогов Платона, ни неоплатонизма, ни всего прочего -- как их действительно и не было на Востоке; был бы просто монолог Корана..."
"Константин не предвидел, что антииндивидуализм Ислама найдет в Византии почву настолько благоприятную, что к IX веку Христианство будет готово бежать оттуда на Север. Он, конечно, сказал бы, что это не бегство, но распространение Христианства, о котором он, теоретически, мечтал. И многие на это кивнут головой в знак согласия, что да, распространение. Однако Христианство, принятое Русью, уже не имело ничего общего с Римом. Пришедшее на Русь Христианство бросило позади не только тоги и статуи, но и
выработанный при Юстиниане Свод Гражданских Законов. Видимо, чтоб облегчить себе путешествие".
"В Топкапи - превращенном в музей дворце турецкого султана - в отдельном павильоне собраны наиболее священные сердцу всякого мусульманина предметы, связанные с жизнью Пророка. В восхитительно инкрустированных шкатулках хранятся зуб Пророка, волосы с головы Пророка. Посетителей просят
не шуметь, понизить голос. Еще там вокруг разнообразные мечи, кинжалы, истлевший кусок шкуры какого-то животного с различимыми на нем буквами письма Пророка какому-то конкретному историческому лицу и прочие священные тексты, созерцая которые, невольно благодаришь судьбу за незнание языка.
Хватит с меня и русского, думал я. В центре, под стеклянным квадратным колпаком, в раме, отороченной золотом, находится предмет темно-коричневого цвета, сущность коего я не уразумел, пока не прочел табличку. Табличка, естественно, по-турецки и по-английски. Отлитый в бронзе "Отпечаток стопы
Пророка". Минимум сорок восьмой размер обуви, подумал я, глядя на этот экспонат. И тут я содрогнулся: Йети!"
"Нет большего противоречия, чем торжествующая Церковь, - и нет большей безвкусицы. От этого страдает и Св. Петр в Риме. Но мечети Стамбула! Эти гигантские, насевшие на землю, не в силах от нее оторваться застывшие каменные жабы!"
"Если цивилизации - именно какие они ни на есть - действительно распространяются, как растительность, в направлении, обратном оледенению, с Юга на Север, то куда было Руси при ее географическом положении деваться от Византии? Не только Руси Киевской, но и Московской, а там уж и всему остальному между Донцом и Уралом? И нужно еще поблагодарить Тамерлана и Чингисхана за то, что они несколько задержали процесс, что несколько подморозили, точней - подмяли, цветы Византии".
"В 68 километрах от Афин, в Суньоне, на вершине скалы, падающей отвесно в море, стоит построенный почти одновременно с Парфеноном в Афинах - разница в каких-нибудь 50 лет - храм Посейдона. Стоит уже две тыщи с половиной лет.
Он раз в десять меньше Парфенона. Во сколько раз он прекрасней, сказать трудно, ибо непонятно, что следует считать единицей совершенства. Крыши у него нет".
Храм на мысе Сунион - конечно, альтернатва - Стамбулу, Константинополю, Руси, России, Советскому Союзу.
* * *
Сказанное Бродским, разумеется, всего лишь штампы. Конечно, истины не перестают быть истинами только оттого, что они банальны. Но сказанное Бродским поражает не только и не столько, пожалуй, неспособностью понять другую культуру, но - нежеланием ее понимать. Восток - это вирус. Это - опасность. Зараза. И отношение соответствующее.
"Я прибыл в этот город и покинул его по воздуху, изолировав его, таким образом, в своем сознании, как некий вирус под микроскопом. Учитывая эпидемический характер, присущий всякой культуре, сравнение это не кажется мне безответственным. Составляя эту записку в местечке Сунион, на юго-восточном берегу Аттики, в 60 км от Афин, где я приземлился четыре часа назад, в гостинице "Эгейская", я ощущаю себя разносчиком определенной заразы, несмотря на непрерывную прививку "классической розы", которой я
сознательно подвергал себя на протяжении большей части моей жизни."
Поэт благодарит себя за то, чего не знает. Не знает арабского и турецкого. "Довольно с меня и русского".
Почему вдруг?
Потому что Бродский хочет быть европейцем. А Байрон европейцем был. И поэтому Байрон даже бравировал своими симпатиями к Востоку и исламу.
И вторая причина - культура, в которой вырос Бродский, - культура города над Невой, искусственного города петровской вестернизации, построенного на пустом месте, без истории и воспоминаний, целиком заимствованного, "европейского", сделанного, чтобы доказать, что мы тоже Европа.
Вот и все причины, пожалуй.
Орхан Памук расстроился, когда прочел эссе Бродского о Стамбуле. И есть отчего. Памук - образец турка, каким его хотели бы видеть европейцы: терпимость, но и традиция. Бродский терпимости лишен. И, конечно, он больше "турок", чем "европеец".
Такие вот парадоксы.
Но вот что еще напомнила мне блистательная, не желающая ничего знать нетерпимость Нобелевского лауреата: "хит сезона", новую версию "Трехсот спартанцев".
Это, конечно, фэнтези, какая уж там история. Но обряжена она в традиционные одежды вечного противостояния Запада и Востока, где звериный оскал Спарты почему-то считается благороднее звериного оскала врагов Спарты. Фантастически примитивный фильм, заставляющий подумать - а все ли в порядке с американской нацией? С идеалами свободы и демократии? Или вирус сделал свое дело, Америка теперь империя и движется к "монологу Корана"? Как этот "коран" ни назови.
Грустный город Стамбул. Великий и вечный, меняющий свое лицо и убивающий свое население, рушащийся, перестраивающийся, говорящий то на одном, то на другом языке. Город завоеваний.
Америка может построиться на пустом месте. Индейцы ничего не успели постороить. Но Восток слишком древний. Он строится на руинах. Старые дома вплетаются в новые улицы. Церкви превращаются в мечети, а мечети в музеи.
Востоку 10 тысяч лет.
Где-то здесь изобрели колесо и алфавит, сельское хозяйство и металлургию. И сами города.
Ну а потом - потом далекие потомки из пустых, без долгой истории, мест придут, чтобы взорвать над древними городами бомбы.
Потому что история - это вирус.
Собственно, старик Бредбери и писал о том, что книги надо жечь. Ибо мысль - это вирус.
И наступит на земле рай.
"Бред и ужас Востока. Пыльная катастрофа Азии. Зелень только на знамени Пророка. Здесь ничего не растет, опричь усов. Черноглазая, зарастающая к вечеру трехдневной щетиной часть света. Заливаемые мочой угли костра. Этот запах! С примесью скверного табака и потного мыла. И исподнего, намотанного
вкруг ихних чресел что твоя чалма".
"Забавна и немного пугающа, не правда ли, мысль о том, что Восток и впрямь является метафизическим центром человечества. Христианство было только одной, хотя и наиболее активной сектой, каковых в Империи было действительно великое множество. Ко времени воцарения Константина Римская империя, не в малой степени благодаря именно своему размеру, представляла собой настоящую ярмарку, базар вероисповеданий. За исключением, однако, коптов и культа Изиды, источником всех предлагавшихся систем верований и культов был именно Восток.
Запад не предлагал ничего. Запад был, по существу, покупателем. Отнесемся же к Западу с нежностью именно за эту его неизобретательность, обошедшуюся ему довольно дорого, включая раздающиеся и по сей день упреки в излишней рационалистичности".
"Неудивительно, что цивилизация, которую мы называем греческой, возникла именно на островах. Неудивительно, что плоды ее загипнотизировали на тысячелетия все Средиземноморье, включая Рим. Неудивительно и то, что, с ростом Империи и островом не будучи, Рим от этой цивилизации в конечном счете бежал. И бегство это началось именно с цезарей, с идеи абсолютной власти. Ибо в сфере жизни сугубо политической политеизм синонимичен демократии. Абсолютная власть, автократия синонимична, увы,
единобожию. Ежели можно представить себе человека непредвзятого, то ему, из одного только инстинкта самосохранения исходя, политеизм должен быть куда симпатичнее монотеизма.
Более памятуя о культуре, называемой нами античной или классической, чем из вышеупомянутого инстинкта исходя, я могу сказать только, что чем дольше я живу, тем привлекательнее для меня это идолопоклонство, тем более опасным представляется мне единобожие в чистом виде. Не стоит, наверно, называть вещи своими именами, но демократическое государство есть на самом деле историческое торжество идолопоклонства над Христианством".
"В своем движении на Восток Константин, возможно, руководствовался именно Востока этого политической конгениальностью - деспотий без опыта демократии - его собственному положению. Рим географический - худо-бедно еще хранил какие-то воспоминания о роли сената. У Византии таких воспоминаний не было".
"Византия, при всей ее греческости, принадлежала к миру с совершенно отличными представлениями о ценности человеческого существования, нежели те, что были в ходу на Западе, в - каким бы языческим он ни был - Риме.
Если в Афинах Сократ был судим открытым судом, имел возможность произнести речь - целых три! - в свою защиту, в Исфагане или, скажем, в Багдаде такого Сократа просто бы посадили на кол - или содрали бы с него живьем кожу, - и дело с концом, и не было бы вам ни диалогов Платона, ни неоплатонизма, ни всего прочего -- как их действительно и не было на Востоке; был бы просто монолог Корана..."
"Константин не предвидел, что антииндивидуализм Ислама найдет в Византии почву настолько благоприятную, что к IX веку Христианство будет готово бежать оттуда на Север. Он, конечно, сказал бы, что это не бегство, но распространение Христианства, о котором он, теоретически, мечтал. И многие на это кивнут головой в знак согласия, что да, распространение. Однако Христианство, принятое Русью, уже не имело ничего общего с Римом. Пришедшее на Русь Христианство бросило позади не только тоги и статуи, но и
выработанный при Юстиниане Свод Гражданских Законов. Видимо, чтоб облегчить себе путешествие".
"В Топкапи - превращенном в музей дворце турецкого султана - в отдельном павильоне собраны наиболее священные сердцу всякого мусульманина предметы, связанные с жизнью Пророка. В восхитительно инкрустированных шкатулках хранятся зуб Пророка, волосы с головы Пророка. Посетителей просят
не шуметь, понизить голос. Еще там вокруг разнообразные мечи, кинжалы, истлевший кусок шкуры какого-то животного с различимыми на нем буквами письма Пророка какому-то конкретному историческому лицу и прочие священные тексты, созерцая которые, невольно благодаришь судьбу за незнание языка.
Хватит с меня и русского, думал я. В центре, под стеклянным квадратным колпаком, в раме, отороченной золотом, находится предмет темно-коричневого цвета, сущность коего я не уразумел, пока не прочел табличку. Табличка, естественно, по-турецки и по-английски. Отлитый в бронзе "Отпечаток стопы
Пророка". Минимум сорок восьмой размер обуви, подумал я, глядя на этот экспонат. И тут я содрогнулся: Йети!"
"Нет большего противоречия, чем торжествующая Церковь, - и нет большей безвкусицы. От этого страдает и Св. Петр в Риме. Но мечети Стамбула! Эти гигантские, насевшие на землю, не в силах от нее оторваться застывшие каменные жабы!"
"Если цивилизации - именно какие они ни на есть - действительно распространяются, как растительность, в направлении, обратном оледенению, с Юга на Север, то куда было Руси при ее географическом положении деваться от Византии? Не только Руси Киевской, но и Московской, а там уж и всему остальному между Донцом и Уралом? И нужно еще поблагодарить Тамерлана и Чингисхана за то, что они несколько задержали процесс, что несколько подморозили, точней - подмяли, цветы Византии".
"В 68 километрах от Афин, в Суньоне, на вершине скалы, падающей отвесно в море, стоит построенный почти одновременно с Парфеноном в Афинах - разница в каких-нибудь 50 лет - храм Посейдона. Стоит уже две тыщи с половиной лет.
Он раз в десять меньше Парфенона. Во сколько раз он прекрасней, сказать трудно, ибо непонятно, что следует считать единицей совершенства. Крыши у него нет".
Храм на мысе Сунион - конечно, альтернатва - Стамбулу, Константинополю, Руси, России, Советскому Союзу.
* * *
Сказанное Бродским, разумеется, всего лишь штампы. Конечно, истины не перестают быть истинами только оттого, что они банальны. Но сказанное Бродским поражает не только и не столько, пожалуй, неспособностью понять другую культуру, но - нежеланием ее понимать. Восток - это вирус. Это - опасность. Зараза. И отношение соответствующее.
"Я прибыл в этот город и покинул его по воздуху, изолировав его, таким образом, в своем сознании, как некий вирус под микроскопом. Учитывая эпидемический характер, присущий всякой культуре, сравнение это не кажется мне безответственным. Составляя эту записку в местечке Сунион, на юго-восточном берегу Аттики, в 60 км от Афин, где я приземлился четыре часа назад, в гостинице "Эгейская", я ощущаю себя разносчиком определенной заразы, несмотря на непрерывную прививку "классической розы", которой я
сознательно подвергал себя на протяжении большей части моей жизни."
Поэт благодарит себя за то, чего не знает. Не знает арабского и турецкого. "Довольно с меня и русского".
Почему вдруг?
Потому что Бродский хочет быть европейцем. А Байрон европейцем был. И поэтому Байрон даже бравировал своими симпатиями к Востоку и исламу.
И вторая причина - культура, в которой вырос Бродский, - культура города над Невой, искусственного города петровской вестернизации, построенного на пустом месте, без истории и воспоминаний, целиком заимствованного, "европейского", сделанного, чтобы доказать, что мы тоже Европа.
Вот и все причины, пожалуй.
Орхан Памук расстроился, когда прочел эссе Бродского о Стамбуле. И есть отчего. Памук - образец турка, каким его хотели бы видеть европейцы: терпимость, но и традиция. Бродский терпимости лишен. И, конечно, он больше "турок", чем "европеец".
Такие вот парадоксы.
Но вот что еще напомнила мне блистательная, не желающая ничего знать нетерпимость Нобелевского лауреата: "хит сезона", новую версию "Трехсот спартанцев".
Это, конечно, фэнтези, какая уж там история. Но обряжена она в традиционные одежды вечного противостояния Запада и Востока, где звериный оскал Спарты почему-то считается благороднее звериного оскала врагов Спарты. Фантастически примитивный фильм, заставляющий подумать - а все ли в порядке с американской нацией? С идеалами свободы и демократии? Или вирус сделал свое дело, Америка теперь империя и движется к "монологу Корана"? Как этот "коран" ни назови.
Грустный город Стамбул. Великий и вечный, меняющий свое лицо и убивающий свое население, рушащийся, перестраивающийся, говорящий то на одном, то на другом языке. Город завоеваний.
Америка может построиться на пустом месте. Индейцы ничего не успели постороить. Но Восток слишком древний. Он строится на руинах. Старые дома вплетаются в новые улицы. Церкви превращаются в мечети, а мечети в музеи.
Востоку 10 тысяч лет.
Где-то здесь изобрели колесо и алфавит, сельское хозяйство и металлургию. И сами города.
Ну а потом - потом далекие потомки из пустых, без долгой истории, мест придут, чтобы взорвать над древними городами бомбы.
Потому что история - это вирус.
Собственно, старик Бредбери и писал о том, что книги надо жечь. Ибо мысль - это вирус.
И наступит на земле рай.