Эпитафия Пригожина и стихи Бродского
От политики к литературе. Пишут, что на могильном камне Евгения Пригожина выбит известный фрагмент из «Натюрморта» Бродского - «Мать говорит Христу...». Функциональный смысл вопросов не вызывает: по завещанию умершего или воле родственников надгробие напоминает о Воскресении верующих вслед за Христом. Пригожин ассоциировал себя с православием, жертвовал средства на восстановления храмов, был отпет в церкви, так что религиозный подтекст здесь несомненен.
Проблема в том, что он не имеет никакого отношения к смыслу, который вкладывал в эти строки Бродский. Подчеркну, это не упрек Пригожину он не литературовед, да и опубликованные строки начинают жить в сознании читателей собственной жизнью. Это фактическая справка.
Коротко об общем: стихотворение «Натюрморт» (буквально мертвая природа) было написано Иосифом Бродским в 1971 году, когда он находился в больнице с подозрением на рак. В стихотворении он осмыслял идею смерти и страх перед ней.
Основной образ стихов - смерть превращает человека в вещь, безвольный и неодушевленный предмет. Вещь столь не существенна, что автор/лирический герой даже отвергает возможность вещи стоять или двигаться. То есть вещность-смерть-крайняя форма небытия. (Это сквозной образ в его творчестве вплоть до англоязычного «Моей дочери» 1994-го).
Нас интересует идея отрицания ужаса смерти, которые видят в последних строфах «Смерть придет, у нее будут твои глаза» и «Мать говорит Христу». В последнем случае приводится неканоничный диалог Марии и Христа:
-ты мой сын или Бог? То есть, мертв или жив?
-Мертвый или живой, разницы, жено, нет. Сын или Бог, я твой.
Для понимания этих фрагментов начну с того, что Бродский не был в то время верующим и полностью отвергал учение христианства о бессмертии. В интервью 1974 года он прямо заявлял: «Наверное, я христианин, но не в том смысле, что католик или православный. Я христианин, потому что я не варвар. Некоторые вещи в христианстве мне нравятся».
В своих стихах особенно ранних он использовал христианскую эстетику, преимущественно связанную с праздником Рождества, но никогда не принимал религиозность и не понимал ее глубоко.
В стихах 1964 года («В деревне Бог живет...») он называет себя атеистом. В «Разговоре с небожителем» (1970) он отрицает бытие Бога («вся вера есть не более, чем почта в один конец»).
Там он также достаточно ясно отрицает Воскресение, используя тот же образ «вещности» смерти и сравнивая ее со спуском во мгле:
Здесь, на земле,
все горы - но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста...
Нет никаких причин считать, что за год Бродский изменил свои взгляды на религию или разуверился в абсолютности смерти.
«Смерть придет у нее, будут твои глаза» - это, в принципе, не про любовь и не про романтику.
За этой строкой стоит образ предельно грубый и неаппетитный. Взгляните на полный текст этого фрагмента:
Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход
женщины, отразит.
Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза».
Как именно тело героя может отразить приход женщины-смерти? Это посмертный приапизм или посмертная эрекция, возбужденное положение полового члена, иногда возникающее после смерти, чаще всего у повешенных.
А строфы в стихотворении выше не исключают замысла лирического героя совершить самоповешение на дереве, под которым он сидит. Напомним, что Павезе, чьи строки Бродский вынес в эпиграф, совершил суицид, а цитируемые стихи были его предсмертным творением.
Этот же образ он использует в стихотворении «Время года - зима» (1964) из «рождественского» цикла:
...Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,
где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,
где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим.
Кому-то может показаться неожиданным, но Бродский не был академичным поэтом особенно в 24, среди питерского советского андерграунда. А грубые сексуальные образы он использовал в стихах и в более позднем возрасте и высоком литературном статусе (например, «На независимость Украины», 1992).
Особо брезгливых читателей могу лишь порадовать, что Бродский не знал или не помнил о явлении посмертной дефекации.
Наконец, вот итоговые строки Бродского, где вводится тема распятия Христа:
Мать говорит Христу:
- Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?
Он говорит в ответ:
- Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.
Классическая «лосевская» трактовка приписывает этим строфам мотив Воскрешения, ссылаясь на тот очевидный факт, что у Бродского Христос отвечает Марии, следовательно априори жив.
Но проблема в том, что и герой и автор находится в суперпозиции к этому эпизоду, где «Иисус» уходит от прямого ответа на поставленный вопрос. И нет никаких причин считать, что Бродский считал его воскресшим, а не как год назад, когда он утверждал, что Распятый «пошел на вещи по кругу» (то есть умер, а тело подверглось тлению).
Идея у Бродского явно совершенно иная: он остался атеистом, не верит в Христа, считает свою и его смерть абсолютной. Но утешает себя тем, что любовь близких, в том числе любимой женщины, к нему переживет его смерть, подобно неаппетитной посмертной эрекции.
Это созвучно образам из стихотворения «Сад громоздит листву...» (1975): «Я не знал, что существую, пока ты была со мною... Пока ты была со мною, я не боялся смерти». То есть перед нами идея субъективности бытия, которая осталась с автором на долгие годы.
Наконец, все-таки отмечу очевидное. «Натюрморт» - одно из главных и лучшим произведений Бродского наравне с «Письмом римскому другу», написанное на родине задолго до эмиграции и потере литературных сил.
И прекрасно, что верующее большинство читателей видят в нем позитивные образы и идеи, даже если сам автор их не закладывал.