Интервью Луиса Краснера об А. Веберне и премьере Скрипичного концерта А. Берга
Из книги "Альбан Берг и его время":
Где Вы узнали о смерти Берга?
Я был в Вашингтоне с моим квартетом. И когда я оттуда отправился на Рождество 1935 года в гости в Нью-Йорк, в полночь в моем номере я увидел “New York Times”. И в самом низу сообщение о том, что умер Альбан Берг. Конечно, это стало для меня полной неожиданностью. Берг сказал мне, что напишет концерт, чтобы я сыграл его через два года. А теперь все было иначе. Я же знал, что концерт закончен. И я уже получил его по почте, когда был в Швейцарии. Но я еще не работал над ним, поскольку был очень занят со своим квартетом.
Помните ли Вы, как приступили к этому сочинению?
Для меня вначале это действительно было проблемой. Я много учил ноты и много думал о них. Я играл новую музыку, это верно. Но никогда подобное. Поэтому разучивание шло медленно. Когда спустя несколько недель после смерти Берга мне телеграфировали из Вены, что премьеру будем играть в апреле, не дожидаясь предусмотренных двух лет, я завершил дела со своим квартетом и попросил Риту Курцман приехать в Америку. Там мы усиленно работали над сочинением два месяца, а потом вместе приехали из Нью-Йорка в Европу.
Вы приехали в Вену и встретили Антона Веберна, который должен был дирижировать премьерой в Барселоне.
Я приехал в Вену - я жил у Курцманов - и обнаружил у них дома совершенно расстроенный комитет. Веберн внезапно сказал, что не поедет в Барселону. По реакции на мои вопросы я увидел, что моя персона их не слишком беспокоит, они ответили лишь, что Веберн очень восприимчив и в плохом настроении. И с ним нельзя говорить. Он просто сказал «нет», и теперь нужно искать другого дирижера. Я сказал комитету: «Пожалуйста, позвольте мне пойти к Веберну, и мы посмотрим. Я с ним переписывался, это была наша договоренность». А они сказали, что к нему нельзя, и стали называть имена различных дирижеров, которые теперь должны дирижировать. Тогда я сказал: «Прежде чем искать другого дирижера, поищите другого солиста, ибо я договорился с Веберном». Поэтому я позвонил Веберну и пошел к нему.
Я попросил его дать мне возможность сыграть ему концерт, а он бы дирижировал, чтобы я почувствовал темп. Он сел, я стал играть, а он - дирижировать. После трех часов игры я сказал: «Г-н Веберн, Вы действительно не хотите это дирижировать?» Он посмотрел на меня и сказал: «Да, я буду это дирижировать. Мы поедем вместе в Барселону». Счастливый, я вернулся в комитет, и они подумали, что это чудо.
Вы, как американский еврей, естественно, хотели ехать в Барселону не через Германию, а через Швейцарию. Однако Веберн настоял на том, чтобы Вы вместе с ним поехали через Германию. Почему?
Я не знаю почему. Германия была, конечно, бойкотируемой страной, и факт, что Веберн настаивал на этом маршруте, неприятно меня удивил. Когда мы приехали в Мюнхен, Веберн сказал, что мы пойдем выпить пива, хорошего темного мюнхенского пива. Вскоре мы переехали границу, и через некоторое время Веберн обратился ко мне и сказал: «Ну что, Краснер, разве Вам сделали что-нибудь?» Да, я был удивлен: разве кто-то может что-либо сделать в ресторане? Как я понял из его слов, он хотел показать: все это пропаганда, что говорится о Гитлере. И я спросил его: «Что Вы имеете в виду?» - «Ну да, Гитлер совсем не так уж плох». Мы беседовали об этом и дальше, и, чем больше Веберн говорил, тем больше меня шокировали его убеждения.
Как Веберн относился к национал-социализму?
Мы знали, что на Веберна большое влияние оказывали дома. Оба его зятя были нацистскими офицерами, они занимали высокие посты. Но я не знал, что он сам поддался влиянию. Я знал, что он в сложном положении, поскольку он хороший отец семейства, а с другой стороны, его друзья находились под угрозой. Но когда он так выразился в поезде, я был вынужден спросить о том, о чем спрашивать не хотел: «Г-н Веберн, как Вы тогда объясните свою дружбу с Шёнбергом?» Веберн был задет таким поворотом разговора. Очевидно, он чувствовал, что должен найти извинение того, что происходило в Германии. Он рассказал, что все проблемы в Центральной Европе возникают лишь из-за большевизма, который теперь идет с Востока и грозит разрушить всю западную цивилизацию. Я спросил его, какую роль в этом играют евреи. И он ответил, что они всегда стоят во главе большевизма и анархии. А я ему сказал, что, по-моему, евреи всегда были ужасными капиталистами.
И я спросил его: «Если таковы Ваши чувства, как же Вы можете поддерживать столь тесную дружбу с Шёнбергом?» Я и сегодня помню его слова: «Да и Шёнберг был бы лучшим композитором, не будь он евреем». Я больше не знал, что сказать. Мы говорили об этом всю ночь. Веберн был движим своим внутренним гуманизмом и пленен им. Человек, который просто был в неведении относительно мира, политики, людей.
Вернемся к премьере Скрипичного концерта. Веберн должен был дирижировать, но этого не произошло. Почему?
Да, мы пришли на репетицию, и Веберн репетировал; ноту за нотой, такт за тактом. Но оркестровые музыканты не имели представления о том, что хотел Веберн. Вы должны понимать, что, если такой музыкант, как Веберн, видит первый такт партитуры, он осознает и последний. Он знает весь концерт и всего Берга. И он должен вдохновить музыкантов и рассказать им, что заложено в сочинении. Но этого сделать нельзя. Нужно дать музыкантам время воспринять это самим. Ибо если это объясняет дирижер, это не воспринимается. И поэтому Веберн медленно продвигался вперед. У нас было три репетиции, и мы сыграли, наверное, шесть страниц партитуры. После первой репетиции ко мне пришли музыканты и сказали, что хотят сперва проиграть сочинение, поскольку не имеют о нем представления. Трудность была и в том, что музыканты оркестра - это был Оркестр Пабло Казальса - никогда не играли ничего подобного. Думаю, для них был бы проблематичен уже Брамс. Это был не национальный оркестр, как в Лондоне, Амстердаме или Париже. К тому же язык. Наверное, были те, кто понимал по-французски. Но Веберн не знал французского и английского тоже, и его немецкий был венским диалектом, который с трудом понимали даже в Германии. Поэтому с музыкантами не было контакта.
На третий день он выбежал из-за пульта и исчез. Конечно, это стало огромным препятствием, никто не знал, что делать, пока Шерхен не согласился взять концерт. Но тогда не оставалось времени для репетиций. В тот же вечер у Шерхена была репетиция его собственного концерта, который должен был состояться на следующий день. Поэтому он выразил готовность пожертвовать полчаса этой репетиции на концерт Берга. Но он попросил меня прежде прийти к нему в гостиницу, чтобы сыграть ему. Итак, я пришел в гостиницу и сыграл ему, в то время как он читал партитуру. Вечером была репетиция. И тут он сделал нечто поразительное. После первых тактов он своей рукой убрал мои ноты с пульта. И мы заспорили на ходу, не останавливая оркестра. Я сказал ему, что еще никогда не играл сочинение наизусть. А он ответил мне: «Нет, нет, Вы не можете играть это по нотам, это грех». Я сказал: «Но я никогда не играл это наизусть!» И он ответил: «Нет, в гостинице Вы играли наизусть». - «Как же, разве Вы не видели: ноты находились в ногах вашей кровати!»
«Да, но где были Вы?» (Он отослал меня, когда я играл, подальше от себя: «Отойдите, Вы играете слишком громко, комната маленькая». Он услал меня к окну. Действительно, я не мог перелистывать страницы и должен был играть наизусть. Я сделал это неосознанно.) Затем Шерхен спросил: «Рискнете сыграть наизусть на концерте?» И я ответил ему: «Да», - поскольку не мог сказать «нет». И это хорошо. Иначе вошло бы в моду играть эту музыку по нотам, как многие и делают.
Какова была реакция публики?
Конечно, Шерхен был чудесным дирижером. К тому же музыканты были смущены, поскольку чувствовали свою вину во всей этой ситуации. И затем еще одно обстоятельство, что Берг только что умер. Внутренне слушатели находились еще под впечатлением этого события. Исполнение напоминало богослужение. И когда мы закончили - оно заканчивается очень тихо - никто не пошевелился, и лишь спустя некоторое время разразились бурные овации и Шерхен поднял партитуру.
Где Вы узнали о смерти Берга?
Я был в Вашингтоне с моим квартетом. И когда я оттуда отправился на Рождество 1935 года в гости в Нью-Йорк, в полночь в моем номере я увидел “New York Times”. И в самом низу сообщение о том, что умер Альбан Берг. Конечно, это стало для меня полной неожиданностью. Берг сказал мне, что напишет концерт, чтобы я сыграл его через два года. А теперь все было иначе. Я же знал, что концерт закончен. И я уже получил его по почте, когда был в Швейцарии. Но я еще не работал над ним, поскольку был очень занят со своим квартетом.
Помните ли Вы, как приступили к этому сочинению?
Для меня вначале это действительно было проблемой. Я много учил ноты и много думал о них. Я играл новую музыку, это верно. Но никогда подобное. Поэтому разучивание шло медленно. Когда спустя несколько недель после смерти Берга мне телеграфировали из Вены, что премьеру будем играть в апреле, не дожидаясь предусмотренных двух лет, я завершил дела со своим квартетом и попросил Риту Курцман приехать в Америку. Там мы усиленно работали над сочинением два месяца, а потом вместе приехали из Нью-Йорка в Европу.
Вы приехали в Вену и встретили Антона Веберна, который должен был дирижировать премьерой в Барселоне.
Я приехал в Вену - я жил у Курцманов - и обнаружил у них дома совершенно расстроенный комитет. Веберн внезапно сказал, что не поедет в Барселону. По реакции на мои вопросы я увидел, что моя персона их не слишком беспокоит, они ответили лишь, что Веберн очень восприимчив и в плохом настроении. И с ним нельзя говорить. Он просто сказал «нет», и теперь нужно искать другого дирижера. Я сказал комитету: «Пожалуйста, позвольте мне пойти к Веберну, и мы посмотрим. Я с ним переписывался, это была наша договоренность». А они сказали, что к нему нельзя, и стали называть имена различных дирижеров, которые теперь должны дирижировать. Тогда я сказал: «Прежде чем искать другого дирижера, поищите другого солиста, ибо я договорился с Веберном». Поэтому я позвонил Веберну и пошел к нему.
Я попросил его дать мне возможность сыграть ему концерт, а он бы дирижировал, чтобы я почувствовал темп. Он сел, я стал играть, а он - дирижировать. После трех часов игры я сказал: «Г-н Веберн, Вы действительно не хотите это дирижировать?» Он посмотрел на меня и сказал: «Да, я буду это дирижировать. Мы поедем вместе в Барселону». Счастливый, я вернулся в комитет, и они подумали, что это чудо.
Вы, как американский еврей, естественно, хотели ехать в Барселону не через Германию, а через Швейцарию. Однако Веберн настоял на том, чтобы Вы вместе с ним поехали через Германию. Почему?
Я не знаю почему. Германия была, конечно, бойкотируемой страной, и факт, что Веберн настаивал на этом маршруте, неприятно меня удивил. Когда мы приехали в Мюнхен, Веберн сказал, что мы пойдем выпить пива, хорошего темного мюнхенского пива. Вскоре мы переехали границу, и через некоторое время Веберн обратился ко мне и сказал: «Ну что, Краснер, разве Вам сделали что-нибудь?» Да, я был удивлен: разве кто-то может что-либо сделать в ресторане? Как я понял из его слов, он хотел показать: все это пропаганда, что говорится о Гитлере. И я спросил его: «Что Вы имеете в виду?» - «Ну да, Гитлер совсем не так уж плох». Мы беседовали об этом и дальше, и, чем больше Веберн говорил, тем больше меня шокировали его убеждения.
Как Веберн относился к национал-социализму?
Мы знали, что на Веберна большое влияние оказывали дома. Оба его зятя были нацистскими офицерами, они занимали высокие посты. Но я не знал, что он сам поддался влиянию. Я знал, что он в сложном положении, поскольку он хороший отец семейства, а с другой стороны, его друзья находились под угрозой. Но когда он так выразился в поезде, я был вынужден спросить о том, о чем спрашивать не хотел: «Г-н Веберн, как Вы тогда объясните свою дружбу с Шёнбергом?» Веберн был задет таким поворотом разговора. Очевидно, он чувствовал, что должен найти извинение того, что происходило в Германии. Он рассказал, что все проблемы в Центральной Европе возникают лишь из-за большевизма, который теперь идет с Востока и грозит разрушить всю западную цивилизацию. Я спросил его, какую роль в этом играют евреи. И он ответил, что они всегда стоят во главе большевизма и анархии. А я ему сказал, что, по-моему, евреи всегда были ужасными капиталистами.
И я спросил его: «Если таковы Ваши чувства, как же Вы можете поддерживать столь тесную дружбу с Шёнбергом?» Я и сегодня помню его слова: «Да и Шёнберг был бы лучшим композитором, не будь он евреем». Я больше не знал, что сказать. Мы говорили об этом всю ночь. Веберн был движим своим внутренним гуманизмом и пленен им. Человек, который просто был в неведении относительно мира, политики, людей.
Вернемся к премьере Скрипичного концерта. Веберн должен был дирижировать, но этого не произошло. Почему?
Да, мы пришли на репетицию, и Веберн репетировал; ноту за нотой, такт за тактом. Но оркестровые музыканты не имели представления о том, что хотел Веберн. Вы должны понимать, что, если такой музыкант, как Веберн, видит первый такт партитуры, он осознает и последний. Он знает весь концерт и всего Берга. И он должен вдохновить музыкантов и рассказать им, что заложено в сочинении. Но этого сделать нельзя. Нужно дать музыкантам время воспринять это самим. Ибо если это объясняет дирижер, это не воспринимается. И поэтому Веберн медленно продвигался вперед. У нас было три репетиции, и мы сыграли, наверное, шесть страниц партитуры. После первой репетиции ко мне пришли музыканты и сказали, что хотят сперва проиграть сочинение, поскольку не имеют о нем представления. Трудность была и в том, что музыканты оркестра - это был Оркестр Пабло Казальса - никогда не играли ничего подобного. Думаю, для них был бы проблематичен уже Брамс. Это был не национальный оркестр, как в Лондоне, Амстердаме или Париже. К тому же язык. Наверное, были те, кто понимал по-французски. Но Веберн не знал французского и английского тоже, и его немецкий был венским диалектом, который с трудом понимали даже в Германии. Поэтому с музыкантами не было контакта.
На третий день он выбежал из-за пульта и исчез. Конечно, это стало огромным препятствием, никто не знал, что делать, пока Шерхен не согласился взять концерт. Но тогда не оставалось времени для репетиций. В тот же вечер у Шерхена была репетиция его собственного концерта, который должен был состояться на следующий день. Поэтому он выразил готовность пожертвовать полчаса этой репетиции на концерт Берга. Но он попросил меня прежде прийти к нему в гостиницу, чтобы сыграть ему. Итак, я пришел в гостиницу и сыграл ему, в то время как он читал партитуру. Вечером была репетиция. И тут он сделал нечто поразительное. После первых тактов он своей рукой убрал мои ноты с пульта. И мы заспорили на ходу, не останавливая оркестра. Я сказал ему, что еще никогда не играл сочинение наизусть. А он ответил мне: «Нет, нет, Вы не можете играть это по нотам, это грех». Я сказал: «Но я никогда не играл это наизусть!» И он ответил: «Нет, в гостинице Вы играли наизусть». - «Как же, разве Вы не видели: ноты находились в ногах вашей кровати!»
«Да, но где были Вы?» (Он отослал меня, когда я играл, подальше от себя: «Отойдите, Вы играете слишком громко, комната маленькая». Он услал меня к окну. Действительно, я не мог перелистывать страницы и должен был играть наизусть. Я сделал это неосознанно.) Затем Шерхен спросил: «Рискнете сыграть наизусть на концерте?» И я ответил ему: «Да», - поскольку не мог сказать «нет». И это хорошо. Иначе вошло бы в моду играть эту музыку по нотам, как многие и делают.
Какова была реакция публики?
Конечно, Шерхен был чудесным дирижером. К тому же музыканты были смущены, поскольку чувствовали свою вину во всей этой ситуации. И затем еще одно обстоятельство, что Берг только что умер. Внутренне слушатели находились еще под впечатлением этого события. Исполнение напоминало богослужение. И когда мы закончили - оно заканчивается очень тихо - никто не пошевелился, и лишь спустя некоторое время разразились бурные овации и Шерхен поднял партитуру.