Мемуары г-жи де Лавальер. Глава XXIII. Продолжение.
Мадам, которую тоже нашлось бы за что упрекнуть во всех этих делах, так же, как и графа де Гиш, никак не была наказана за свою причастность; но, узнав об аресте да Варда, маршал де Граммон испугался и тут же отправил своего сына в Голландию. Граф де Гиш уехал в отчаянии и очень больным. Нужно, чтобы я рассказала вам об одной сцене, которую я видела из своего окна и которая тронула меня до глубины души.
Маршал де Граммон, торопясь отослать сына в Голландию, придумал некий приказ короля, уверенный, что без этого его сын не подчинится. Бедный граф, страдавший тогда от сильной лихорадки, не хотел уезжать, не попрощавшись с Мадам. Я сидела у окна, размышляя обо всех этих приключениях, когда увидела выходящего из кареты человека, одетого в такую же ливрею, как у моих лакеев; но я не узнала в нем ни одного из своих слуг. Он казался очень слабым, другие лакеи поддерживали его под руки; я не знала, как это понимать, и тогда я заметила на террасе, которая была видна из моего окна, даму - хорошо спрятавшуюся и укрытую вуалью; но по ее манере держаться я узнала в ней Мадам собственной персоной. Вид ее произвел на мнимого лакея такое впечатление, что он внезапно упал в обморок; пришлось вернуть его в карету, которая его привезла, а Мадам, узнавшая своего дорогого графа, удалилась в печали. Предчувствовала ли она, что больше никогда его не увидит?
Немилость короля разделила двор на две партии. Королева-мать встала на сторону г-жи де Суассон и громко, но безуспешно выступала в ее защиту. Молодая королева не возражала королю. Месье, которому в радость было видеть, как г-н де Гиш в третий раз уезжает подальше от двора, только одобрял суровость своего брата. За исключением нескольких молодых дворян и окружения королевы-матери, никто особо не жалел о ссылке г-жи де Суассон. Скорее все сочувствовали г-ну де Вард, самому виноватому из всех, однако. Но всем хватало тайного сопереживания, и никто не решался выступить во весь голос, ни за того, ни за другую. Только у г-на Мазарини хватило на это смелости. Он не был таким уж хорошим другом своей свояченицы; но его странное поведение могло быть вызвано лишь привязанностью, потому что только его привязанность его извиняет. Манера, с которой он взялся за это дело, оскорбительная для меня, настроила короля против него. Идею его поступка приписывали королеве-матери, и несправедливо, потому как он был слишком своеобразным, чтобы быть плодом какого-либо еще рассудка, кроме как его собственного.
Он пришел к королю и сказал ему:
- Этой ночью мне явилась Святая Женевьева: она очень возмущена поведением Вашего Величества, и она предсказала мне, что если вы не изменитесь, самые ужасные несчастья обрушатся на ваше королевство.
- Господин Мазарини, - ответил ему король, - у меня тоже с давнего времени случаются видения, и из них я узнал, что покойный кардинал, ваш дядя, разграбил богатства моего народа, и что пора бы уже потрясти его наследников. Запомните мои слова, и будьте уверены, что при первом же замечании, которое вы позволите себе сделать в мой адрес, я последую тем таинственным советам, что были мне даны.
Г-н Мазарини, не проронив ни слова, скрылся в замешательстве. В остальном это был превосходный человек, которого портили только его причуды; но он был хорошо образован и мог вести и ученую, и остроумную беседу, если сам этого хотел. Король всегда его любил его, и только из-за некоторых поступков, которые он сам совершил, его забыли. Возможно ли, чтобы благочестие, эта прекрасная добродетель, столь подходящая для раскрытия человеческих талантов, отравила все лучшие качества г-на Мазарини. Мне рассказывали о нем вещи, в которые мне трудно поверить. Говорили, что он уродовал статуи, портил картины и сжег многие из книг, которые ему оставил его дядя, г-н кардинал. Верно ли, что он предоставил только своей случайной воле право назначать людей для выполнения дел по дому? Он даже сделал своего повара своим секретарем, а своего мажордома - полотером, потому что, говорил он, «это судьба, которая его ждет, а судьба безошибочно отражает волю небес». Какая жалость, что такая выдающаяся набожность приводит к таким плачевным результатам. Г-жа д’Уксель рассказала мне, что г-жа Мазарини судилась со своим мужем; но в суде предложила договориться полюбовно, предлагая отказаться от большей части требований со своей стороны. Г-н Мазарини ответил: «Даже если бы вы отказались от всех, я не прекратил бы тяжбу, потому что для меня это единственный способ приобрести или потерять ясность рассудка и твердость убеждений». Он выиграл тяжбу в общем, и вернул себе право владения замком, который стал причиной дела. Но он недолго радовался этому, ибо через некоторое время в замке случился пожар; сбежавшиеся слуги силились потушить пламя; но он отгонял их, как мог, приговаривая: «Пошли вон, пошли вон, негодяи, не противьтесь воле Господа!» Он смотрел, как горит его замок, и не допускал никакой помощи до того момента, когда ничего спасти было уже нельзя.
Г-н де Лозен, несмотря на связывавшие его с г-ном де Гиш родственные узы, выступал за графиню, и особенно за г-на де Вард, а Великая Мадемуазель оказывала ему содействие; но все их хлопоты были впустую: ни графине, ни де Варду не суждено больше было увидеть Париж. Мадемуазель затаила обиду на меня за то, что все труды г-на де Лозен для его друга оказались напрасными; однако в этом не было никакой моей вины. Я всегда подозревала, что г-н де Лозен, который больше не одобрял меня, настроил ее против меня. Эта бедная Мадемуазель не знала тогда, что я защищаю ее перед королем, и что я стараюсь сделать допустимой в глазах Его Величества связь, которая почти ни для кого уже не была тайной. Король чувствовал, что не может ни порицать, ни приветствовать любовь, которую я так хорошо понимала и прощала, потому что находила в ней отражение своей. Но нужно ли мне хвалиться тем, что я предпринимала для Мадемуазель? Есть в нас источник самолюбия, который часто невольно заставляет нас представлять все так, будто мы оправдываем других, тогда как на самом деле мы оправдываем самих себя. Вот почему, возможно, не желая этого и не отдавая в этом себе отчет, я оправдываю Мадемуазель. Да что я говорю! Оправдать! Я бы укоряла ее за любые другие действия, я находила ее поведение совершенно естественным и я поймала себя на мысли, что сделала бы то же самое на ее месте. И что же я сделала? С тех пор я чувствую расположение к Мадемуазель, хотя и вижу, что она ко мне чувствует скорее неприязнь. Я любила ее за свою любовь к королю, я любила ее за ее любовь к г-ну де Лозен; я недолюбливала тех, кто порицал ее в моем присутствии, и, напротив, охотно принимала особ, готовых простить ее. Сколько раз я молилась за то, чтобы ничто не потревожило это зарождающееся намерение, и сколько связей, даже о возможности которых я тогда не предполагала, зародилось благодаря ему. Таким образом я узаконила в своих глазах свою собственную страсть, и мое поведение начало казаться мне менее преступным, потому что моя совесть теперь меньше мучила меня.
Мадемуазель, которую ее авантюры и несостоявшиеся браки сделали знаменитой, была высокой и худощавой особой с маленькими глазами, длинным носом и подбородком Генриха IV. Хотя ей было тогда сорок лет, а может, и больше, ее личность была не лишена некоторого очарования, которого, впрочем, не хватило бы, чтобы удержать г-на де Лозен, если бы это очарование не было подкреплено ее столь знатным происхождением. Что до ума - она была умна, но ее знания были бессвязны, она не сосредотачивалась на изучении чего-то определенного, переходя с одной темы на другую с потрясающей легкостью и изяществом, присущим только ей; она была очень интересным собеседником, но к концу беседы этим своим разнообразием утомляла. Обладая очень непостоянным характером, она была то говорлива, то молчалива в зависимости от обстоятельств или настроения. Я всегда верила, что ее привязанность к г-ну де Лозен была во многом искренней; но нельзя сказать наверняка, были ли причиной этого выдающиеся достоинства г-на де Лозен. В манере поведения Мадемуазель было слишком много поиска и притязаний на эффектность, чтобы она не симпатизировала тем, кто прилагал усилия к тому же, и чтобы она не отдавала предпочтения искусственно отшлифованным достоинствам перед самым естественным изяществом.
Я за своим рассказом потеряла из виду события, о которых должна была, но забыла сообщить; возвращаюсь к своему повествованию.
Маршал де Граммон, торопясь отослать сына в Голландию, придумал некий приказ короля, уверенный, что без этого его сын не подчинится. Бедный граф, страдавший тогда от сильной лихорадки, не хотел уезжать, не попрощавшись с Мадам. Я сидела у окна, размышляя обо всех этих приключениях, когда увидела выходящего из кареты человека, одетого в такую же ливрею, как у моих лакеев; но я не узнала в нем ни одного из своих слуг. Он казался очень слабым, другие лакеи поддерживали его под руки; я не знала, как это понимать, и тогда я заметила на террасе, которая была видна из моего окна, даму - хорошо спрятавшуюся и укрытую вуалью; но по ее манере держаться я узнала в ней Мадам собственной персоной. Вид ее произвел на мнимого лакея такое впечатление, что он внезапно упал в обморок; пришлось вернуть его в карету, которая его привезла, а Мадам, узнавшая своего дорогого графа, удалилась в печали. Предчувствовала ли она, что больше никогда его не увидит?
Немилость короля разделила двор на две партии. Королева-мать встала на сторону г-жи де Суассон и громко, но безуспешно выступала в ее защиту. Молодая королева не возражала королю. Месье, которому в радость было видеть, как г-н де Гиш в третий раз уезжает подальше от двора, только одобрял суровость своего брата. За исключением нескольких молодых дворян и окружения королевы-матери, никто особо не жалел о ссылке г-жи де Суассон. Скорее все сочувствовали г-ну де Вард, самому виноватому из всех, однако. Но всем хватало тайного сопереживания, и никто не решался выступить во весь голос, ни за того, ни за другую. Только у г-на Мазарини хватило на это смелости. Он не был таким уж хорошим другом своей свояченицы; но его странное поведение могло быть вызвано лишь привязанностью, потому что только его привязанность его извиняет. Манера, с которой он взялся за это дело, оскорбительная для меня, настроила короля против него. Идею его поступка приписывали королеве-матери, и несправедливо, потому как он был слишком своеобразным, чтобы быть плодом какого-либо еще рассудка, кроме как его собственного.
Он пришел к королю и сказал ему:
- Этой ночью мне явилась Святая Женевьева: она очень возмущена поведением Вашего Величества, и она предсказала мне, что если вы не изменитесь, самые ужасные несчастья обрушатся на ваше королевство.
- Господин Мазарини, - ответил ему король, - у меня тоже с давнего времени случаются видения, и из них я узнал, что покойный кардинал, ваш дядя, разграбил богатства моего народа, и что пора бы уже потрясти его наследников. Запомните мои слова, и будьте уверены, что при первом же замечании, которое вы позволите себе сделать в мой адрес, я последую тем таинственным советам, что были мне даны.
Г-н Мазарини, не проронив ни слова, скрылся в замешательстве. В остальном это был превосходный человек, которого портили только его причуды; но он был хорошо образован и мог вести и ученую, и остроумную беседу, если сам этого хотел. Король всегда его любил его, и только из-за некоторых поступков, которые он сам совершил, его забыли. Возможно ли, чтобы благочестие, эта прекрасная добродетель, столь подходящая для раскрытия человеческих талантов, отравила все лучшие качества г-на Мазарини. Мне рассказывали о нем вещи, в которые мне трудно поверить. Говорили, что он уродовал статуи, портил картины и сжег многие из книг, которые ему оставил его дядя, г-н кардинал. Верно ли, что он предоставил только своей случайной воле право назначать людей для выполнения дел по дому? Он даже сделал своего повара своим секретарем, а своего мажордома - полотером, потому что, говорил он, «это судьба, которая его ждет, а судьба безошибочно отражает волю небес». Какая жалость, что такая выдающаяся набожность приводит к таким плачевным результатам. Г-жа д’Уксель рассказала мне, что г-жа Мазарини судилась со своим мужем; но в суде предложила договориться полюбовно, предлагая отказаться от большей части требований со своей стороны. Г-н Мазарини ответил: «Даже если бы вы отказались от всех, я не прекратил бы тяжбу, потому что для меня это единственный способ приобрести или потерять ясность рассудка и твердость убеждений». Он выиграл тяжбу в общем, и вернул себе право владения замком, который стал причиной дела. Но он недолго радовался этому, ибо через некоторое время в замке случился пожар; сбежавшиеся слуги силились потушить пламя; но он отгонял их, как мог, приговаривая: «Пошли вон, пошли вон, негодяи, не противьтесь воле Господа!» Он смотрел, как горит его замок, и не допускал никакой помощи до того момента, когда ничего спасти было уже нельзя.
Г-н де Лозен, несмотря на связывавшие его с г-ном де Гиш родственные узы, выступал за графиню, и особенно за г-на де Вард, а Великая Мадемуазель оказывала ему содействие; но все их хлопоты были впустую: ни графине, ни де Варду не суждено больше было увидеть Париж. Мадемуазель затаила обиду на меня за то, что все труды г-на де Лозен для его друга оказались напрасными; однако в этом не было никакой моей вины. Я всегда подозревала, что г-н де Лозен, который больше не одобрял меня, настроил ее против меня. Эта бедная Мадемуазель не знала тогда, что я защищаю ее перед королем, и что я стараюсь сделать допустимой в глазах Его Величества связь, которая почти ни для кого уже не была тайной. Король чувствовал, что не может ни порицать, ни приветствовать любовь, которую я так хорошо понимала и прощала, потому что находила в ней отражение своей. Но нужно ли мне хвалиться тем, что я предпринимала для Мадемуазель? Есть в нас источник самолюбия, который часто невольно заставляет нас представлять все так, будто мы оправдываем других, тогда как на самом деле мы оправдываем самих себя. Вот почему, возможно, не желая этого и не отдавая в этом себе отчет, я оправдываю Мадемуазель. Да что я говорю! Оправдать! Я бы укоряла ее за любые другие действия, я находила ее поведение совершенно естественным и я поймала себя на мысли, что сделала бы то же самое на ее месте. И что же я сделала? С тех пор я чувствую расположение к Мадемуазель, хотя и вижу, что она ко мне чувствует скорее неприязнь. Я любила ее за свою любовь к королю, я любила ее за ее любовь к г-ну де Лозен; я недолюбливала тех, кто порицал ее в моем присутствии, и, напротив, охотно принимала особ, готовых простить ее. Сколько раз я молилась за то, чтобы ничто не потревожило это зарождающееся намерение, и сколько связей, даже о возможности которых я тогда не предполагала, зародилось благодаря ему. Таким образом я узаконила в своих глазах свою собственную страсть, и мое поведение начало казаться мне менее преступным, потому что моя совесть теперь меньше мучила меня.
Мадемуазель, которую ее авантюры и несостоявшиеся браки сделали знаменитой, была высокой и худощавой особой с маленькими глазами, длинным носом и подбородком Генриха IV. Хотя ей было тогда сорок лет, а может, и больше, ее личность была не лишена некоторого очарования, которого, впрочем, не хватило бы, чтобы удержать г-на де Лозен, если бы это очарование не было подкреплено ее столь знатным происхождением. Что до ума - она была умна, но ее знания были бессвязны, она не сосредотачивалась на изучении чего-то определенного, переходя с одной темы на другую с потрясающей легкостью и изяществом, присущим только ей; она была очень интересным собеседником, но к концу беседы этим своим разнообразием утомляла. Обладая очень непостоянным характером, она была то говорлива, то молчалива в зависимости от обстоятельств или настроения. Я всегда верила, что ее привязанность к г-ну де Лозен была во многом искренней; но нельзя сказать наверняка, были ли причиной этого выдающиеся достоинства г-на де Лозен. В манере поведения Мадемуазель было слишком много поиска и притязаний на эффектность, чтобы она не симпатизировала тем, кто прилагал усилия к тому же, и чтобы она не отдавала предпочтения искусственно отшлифованным достоинствам перед самым естественным изяществом.
Я за своим рассказом потеряла из виду события, о которых должна была, но забыла сообщить; возвращаюсь к своему повествованию.