Перепост : некролог : Валерий Сендеров
Оригинал взят у nkbokov в ОДНОКАШНИК (II)
начало http://nkbokov.livejournal.com/1359509.html
*
Новая школа на Юго-западе с новеньким номером 676 старые отношения вытеснила и заменила постепенно почти все. Яркие личности были другие. Например, Сивашинский Гоша, школьная звезда математики, легкий, готовый шутку сказать, посмеяться шутке чужой. Я сидел с ним за одной партой; впрочем, и парты уже заменили столами. Острословием мы так увлекались, что прыскали смехом в моменты серьезные; меня от Гоши отсаживали, - не его же, у него папа в Роно, методист, между прочим, и автор книги. Однажды меня отсадили к соседу поинтереснее Гоши - точнее, к соседке, - к нашей классной красавице Блохиной. Расчет исторички был верен: я онемел, зацвел всеми комплексами и юношескими прыщами (проклятые!) Гоша, лишившись критической массы, затих.
На уроках математики я чувствовал, что отстаю. А его уже и не спрашивали почти, давая время другим вглядеться в параллелограм и уловить скрывшуюся между углами зависимость.
С чего начать? Как решать задачу? Я не знал. Понятия математики в какой-то разреженности. Аналогии с решенными задачами в сознании не устанавливаются. Вот мученье! Прочие учебники я прочитывал в начале года и потом занимался самым мне интересным, а вот геометрию - да и алгебру - откладывал, перекладывал, заболевая прокрастинацией, еще не зная этого чудного слова-диагноза и образа жизни, - отладывания на завтра ненужных задач, навязываемых колесом повторений. Это ведь главное занятие людей на земле: повторение известного, желательно приятного, заучивание до дыр, чтоб заглушить тревогу ожидания (нужно ли уточнить, что - смерти?)
Избавленье - исцеленье - надежда - пришли в виде книги американца Пойя «Как решать задачу». Должно быть, и в Новом Свете мучались ученики, не понимая - и не зная, как понимать научиться. И нашелся скромный учитель и написал книжку. Позднее я опознал в ней... изложение метода Декарта! Только и всего: обозреть элементы задачи... найти слабое звено, etc.
Ключ к школьной математике судьба подарила, вероятно, с помощью мамы. А Гоша уходил к горизонтам неведомым и меня по-приятельски звал - на лекции в университет для продвинутых - так теперь выражаются - школьников, и мама подталкивала меня в том направлении. И вдруг Сендерова упомянула, и уважительно: у нее есть сведения, что он поступать будет на мехмат... на физмат... Это дело верное: теперь нужны ученые, инженеры. Впрочем, и музыка хороша, но ты ведь не захотел... А вот философия не доведет до добра: это опасная область. Там недалеко и тюрьма, сын мой, ты ведь не знаешь, а я через это прошла, я жизнь прожила, бывали вещи и похуже тюрьмы. Да? Что ж такое? Не будем говорить обо всем этом... вон сколько вас выросло без отцов...
- Хочу искать истину, мама.
Если б она пила чай в этот миг, то могла б поперхнуться. Но мой пафос был ей скорее приятен. Истина если и есть, то в философии. А физмат и мехмат - путь подходящий для Сендерова: в чистом костюме, аккуратный, спортивный, свежий, говорящий спокойным баском (пожалуй, все-таки баритоном). Никаких точек задеваний с властями, рабочими, революцией. Зато и от тюрьмы далеко, - в России это подруга ищущих истину. Герцен, например, говорит... Хотя Фейербах... Я ездил в библиотеку читать - точнее, сидеть над страницей китов - Гегеля и Канта, - изнемогать, засыпать, заучивать, однако предчувствуя, что этот мир - мой, что смысл уже брезжит, и понимание близко.
Провидению было угодно устроить мне встречу с Сендеровым в апреле 75-го, возле кассы метро Охотного ряда. Мы мгновенно узнали друг друга, словно расстались вчера, и прониклись взаимной симпатией, - словно не было тех трений и склоки. Предполагаю, что он читал подпольную "Хронику текущих событий" и знал обо мне больше, чем я о нем, но виду не подал.
От Сендерова веяло быстротой и энергией. Да, закончил физтех, преподает математику. Все хорошо. Из наших - нет, никого не встречает. А ты?
- Я уезжаю. Вернее, получил разрешение.
Но не уверен ни в чем: я под следствием. Утомлен и, пожалуй, измучен. То показывает мой личный барометр советских лет: экзема на руках, я пальцы бинтую, чтобы людей не пугать. Вот тяжелое пальто, зимнее, а ведь уже и весна. Тяжесть лежит на плечах: несу до даты отъезда. 25-го все прояснится. Или они разжали клыки, или играют перед атакой на нервах, они ведь умеют.
- Прощай и прости.
- Все будет удачно: у меня интуиция.
Валерий мгновенно набрал скорость и исчез в толпе.
Подумалось мягко: права была мама, жизнь легка и приятна у тех, кто выбрал мехмат и физтех. А философская истина небогата. И обернулась вдобавок жидкостью, сочащейся из пузырьков экземы. (Пришел на ум Гераклит со своею водянкой).
Эмиграция превратилась из освобождения в жизнь, а эта последняя в 82-м начала новый виток, и не менее резко.
Известие об аресте Валерия ошеломило: настолько оно противоречило его образу - математика, технаря, слуги - говоря объективно - режима. Год на дворе стоит политически тусклый, безнадежный. Диссидентство разгромлено. Умерли близкие при обстоятельствах странных.
И опять потрясение - смелостью Сендерова, пожалуй, даже дерзостью - нужной ли? - под стать Амальрику. Объявить себя членом Нтс - эмигрантской антисоветской организации!
Сей поступок противоречил вдобавок моим настроениям: спустя семь лет эмигрантских тщета Нтс мне уяснилась. Дело не в том, что борьба их с советским реимом неэффективна, а в том, что это всего лишь способ существования, образ жизни в чужих странах: надо как-то устраиваться, вот и устроились, женились, дети пошли. Небольшая секта со скромной обеспеченной жизнью.
У Валерия представление было иное, - подобное, вероятно, моему - до эмиграции: вот он, орден братьев-борцов за свободу. Наша семья, наш коллектив! Мы - с ними.
Случай трудный во всех отошениях. На вызов Сендерова гебешники ответили полным сроком тюрьмы и ссылки, 7 + 5, у них своя математика. Из-за границы - а откуда ж еще? - его защищать нелегко: он объявил себя открыто противником кремлевских головорезов, ну, и получил. Вот ведь оптимальная вывеска: диссиденты-де глобально не против совка, они лишь за соблюдение законности. За права человека, - чекисты обязались их уважать, они ведь расстреливать разучились. Правда, полезли с братской помощью в Афганистан, но с этим пусть Америка разбирается, не Франция же, бедняжка.
Впрочем, инерция новой жизни моей - рывка к парадизу вечной жизни - меня унесла из политики и вообще из жизни оседлой, нормальной, когда работают, копят себе потихоньку на старость, на врачей, на лекарства самые верные.
Спустя новые лет пятнадцать общение с Сендеровым произошло заочно. В 96-м я возвращался - после неудачного штурма небес - в обычную - сказать ли «нормальную» - жизнь. Еще жил я в настоящей пещере недалеко от Парижа, но уже написал кое-какую новую прозу. Редакторше парижской «Русской Мысли», Иловайской, мои писания пришлись по душе, их тон христианский смиренный, понятный, не требовательный, серьезный, но светлый, не скучный. Она напечатала несколько главок будущей «Зоны ответа». И гонорар полагался. И тут пришло известие о бедственном положении Бориса Петрова, моего старинного приятеля и однажды соавтора даже.
- Ирина Алексеевна, нельзя ли гонорар мой передать Борису Николаевичу, в Москве?
Можно, и совсем нетрудно: пусть он там свяжется с представителем нашей газеты, Сендеровым.
Окрыленный, я Петрову звонил, и он окрылился надеждой. Потом что-то не получалось, как-то не стыковалось, я даже встревожился, Иловайской напоминал, та тоже напоминала. Уф, наконец-то! В 96-м двести долларов в Москве принесли облегчение.
Лицо Сендерова на недавнем, должно быть, снимке выражает тяжесть, горечь и грусть. Настроение это, возможно, выразилось и болезнью. Цунами истории нас всех захлестнул, разрушил наши беседки и садики самосознанья, чеховские веранды мировоззрений - с пузатыми самоварами, вареньем, графинчиком, - доставшиеся нам, в основном, от 19 столетия, клерикально-атеистического революционного века, от беспомощного сверхчеловека. Мы пожили в системе власти, превзошедшей в мерзости всё доселе известное, - и снова устремившейся всё превзойти. И опять миру, увы, наплевать. Впрочем, как же без ремиссий умирающего левиафана? Как же без реставрации, хотя бы частичной, на четверть, на десятую долю тех безобразий?
Последняя встреча с Валерием могла бы произойти этим летом заочно, - его расспрашивал обо мне, а меня о Сендерове Павел Проценко. И уж теперь, над гробом Валерия, пожалею, что тогда же не записал сей текст: он его мог бы прочесть, обогатить поправками, высветить дополнениями, подстегнуть мою память.
Но исправить нельзя ничего, никогда. Да и не нужно.
NB 2014 XI
начало http://nkbokov.livejournal.com/1359509.html
*
Новая школа на Юго-западе с новеньким номером 676 старые отношения вытеснила и заменила постепенно почти все. Яркие личности были другие. Например, Сивашинский Гоша, школьная звезда математики, легкий, готовый шутку сказать, посмеяться шутке чужой. Я сидел с ним за одной партой; впрочем, и парты уже заменили столами. Острословием мы так увлекались, что прыскали смехом в моменты серьезные; меня от Гоши отсаживали, - не его же, у него папа в Роно, методист, между прочим, и автор книги. Однажды меня отсадили к соседу поинтереснее Гоши - точнее, к соседке, - к нашей классной красавице Блохиной. Расчет исторички был верен: я онемел, зацвел всеми комплексами и юношескими прыщами (проклятые!) Гоша, лишившись критической массы, затих.
На уроках математики я чувствовал, что отстаю. А его уже и не спрашивали почти, давая время другим вглядеться в параллелограм и уловить скрывшуюся между углами зависимость.
С чего начать? Как решать задачу? Я не знал. Понятия математики в какой-то разреженности. Аналогии с решенными задачами в сознании не устанавливаются. Вот мученье! Прочие учебники я прочитывал в начале года и потом занимался самым мне интересным, а вот геометрию - да и алгебру - откладывал, перекладывал, заболевая прокрастинацией, еще не зная этого чудного слова-диагноза и образа жизни, - отладывания на завтра ненужных задач, навязываемых колесом повторений. Это ведь главное занятие людей на земле: повторение известного, желательно приятного, заучивание до дыр, чтоб заглушить тревогу ожидания (нужно ли уточнить, что - смерти?)
Избавленье - исцеленье - надежда - пришли в виде книги американца Пойя «Как решать задачу». Должно быть, и в Новом Свете мучались ученики, не понимая - и не зная, как понимать научиться. И нашелся скромный учитель и написал книжку. Позднее я опознал в ней... изложение метода Декарта! Только и всего: обозреть элементы задачи... найти слабое звено, etc.
Ключ к школьной математике судьба подарила, вероятно, с помощью мамы. А Гоша уходил к горизонтам неведомым и меня по-приятельски звал - на лекции в университет для продвинутых - так теперь выражаются - школьников, и мама подталкивала меня в том направлении. И вдруг Сендерова упомянула, и уважительно: у нее есть сведения, что он поступать будет на мехмат... на физмат... Это дело верное: теперь нужны ученые, инженеры. Впрочем, и музыка хороша, но ты ведь не захотел... А вот философия не доведет до добра: это опасная область. Там недалеко и тюрьма, сын мой, ты ведь не знаешь, а я через это прошла, я жизнь прожила, бывали вещи и похуже тюрьмы. Да? Что ж такое? Не будем говорить обо всем этом... вон сколько вас выросло без отцов...
- Хочу искать истину, мама.
Если б она пила чай в этот миг, то могла б поперхнуться. Но мой пафос был ей скорее приятен. Истина если и есть, то в философии. А физмат и мехмат - путь подходящий для Сендерова: в чистом костюме, аккуратный, спортивный, свежий, говорящий спокойным баском (пожалуй, все-таки баритоном). Никаких точек задеваний с властями, рабочими, революцией. Зато и от тюрьмы далеко, - в России это подруга ищущих истину. Герцен, например, говорит... Хотя Фейербах... Я ездил в библиотеку читать - точнее, сидеть над страницей китов - Гегеля и Канта, - изнемогать, засыпать, заучивать, однако предчувствуя, что этот мир - мой, что смысл уже брезжит, и понимание близко.
Провидению было угодно устроить мне встречу с Сендеровым в апреле 75-го, возле кассы метро Охотного ряда. Мы мгновенно узнали друг друга, словно расстались вчера, и прониклись взаимной симпатией, - словно не было тех трений и склоки. Предполагаю, что он читал подпольную "Хронику текущих событий" и знал обо мне больше, чем я о нем, но виду не подал.
От Сендерова веяло быстротой и энергией. Да, закончил физтех, преподает математику. Все хорошо. Из наших - нет, никого не встречает. А ты?
- Я уезжаю. Вернее, получил разрешение.
Но не уверен ни в чем: я под следствием. Утомлен и, пожалуй, измучен. То показывает мой личный барометр советских лет: экзема на руках, я пальцы бинтую, чтобы людей не пугать. Вот тяжелое пальто, зимнее, а ведь уже и весна. Тяжесть лежит на плечах: несу до даты отъезда. 25-го все прояснится. Или они разжали клыки, или играют перед атакой на нервах, они ведь умеют.
- Прощай и прости.
- Все будет удачно: у меня интуиция.
Валерий мгновенно набрал скорость и исчез в толпе.
Подумалось мягко: права была мама, жизнь легка и приятна у тех, кто выбрал мехмат и физтех. А философская истина небогата. И обернулась вдобавок жидкостью, сочащейся из пузырьков экземы. (Пришел на ум Гераклит со своею водянкой).
Эмиграция превратилась из освобождения в жизнь, а эта последняя в 82-м начала новый виток, и не менее резко.
Известие об аресте Валерия ошеломило: настолько оно противоречило его образу - математика, технаря, слуги - говоря объективно - режима. Год на дворе стоит политически тусклый, безнадежный. Диссидентство разгромлено. Умерли близкие при обстоятельствах странных.
И опять потрясение - смелостью Сендерова, пожалуй, даже дерзостью - нужной ли? - под стать Амальрику. Объявить себя членом Нтс - эмигрантской антисоветской организации!
Сей поступок противоречил вдобавок моим настроениям: спустя семь лет эмигрантских тщета Нтс мне уяснилась. Дело не в том, что борьба их с советским реимом неэффективна, а в том, что это всего лишь способ существования, образ жизни в чужих странах: надо как-то устраиваться, вот и устроились, женились, дети пошли. Небольшая секта со скромной обеспеченной жизнью.
У Валерия представление было иное, - подобное, вероятно, моему - до эмиграции: вот он, орден братьев-борцов за свободу. Наша семья, наш коллектив! Мы - с ними.
Случай трудный во всех отошениях. На вызов Сендерова гебешники ответили полным сроком тюрьмы и ссылки, 7 + 5, у них своя математика. Из-за границы - а откуда ж еще? - его защищать нелегко: он объявил себя открыто противником кремлевских головорезов, ну, и получил. Вот ведь оптимальная вывеска: диссиденты-де глобально не против совка, они лишь за соблюдение законности. За права человека, - чекисты обязались их уважать, они ведь расстреливать разучились. Правда, полезли с братской помощью в Афганистан, но с этим пусть Америка разбирается, не Франция же, бедняжка.
Впрочем, инерция новой жизни моей - рывка к парадизу вечной жизни - меня унесла из политики и вообще из жизни оседлой, нормальной, когда работают, копят себе потихоньку на старость, на врачей, на лекарства самые верные.
Спустя новые лет пятнадцать общение с Сендеровым произошло заочно. В 96-м я возвращался - после неудачного штурма небес - в обычную - сказать ли «нормальную» - жизнь. Еще жил я в настоящей пещере недалеко от Парижа, но уже написал кое-какую новую прозу. Редакторше парижской «Русской Мысли», Иловайской, мои писания пришлись по душе, их тон христианский смиренный, понятный, не требовательный, серьезный, но светлый, не скучный. Она напечатала несколько главок будущей «Зоны ответа». И гонорар полагался. И тут пришло известие о бедственном положении Бориса Петрова, моего старинного приятеля и однажды соавтора даже.
- Ирина Алексеевна, нельзя ли гонорар мой передать Борису Николаевичу, в Москве?
Можно, и совсем нетрудно: пусть он там свяжется с представителем нашей газеты, Сендеровым.
Окрыленный, я Петрову звонил, и он окрылился надеждой. Потом что-то не получалось, как-то не стыковалось, я даже встревожился, Иловайской напоминал, та тоже напоминала. Уф, наконец-то! В 96-м двести долларов в Москве принесли облегчение.
Лицо Сендерова на недавнем, должно быть, снимке выражает тяжесть, горечь и грусть. Настроение это, возможно, выразилось и болезнью. Цунами истории нас всех захлестнул, разрушил наши беседки и садики самосознанья, чеховские веранды мировоззрений - с пузатыми самоварами, вареньем, графинчиком, - доставшиеся нам, в основном, от 19 столетия, клерикально-атеистического революционного века, от беспомощного сверхчеловека. Мы пожили в системе власти, превзошедшей в мерзости всё доселе известное, - и снова устремившейся всё превзойти. И опять миру, увы, наплевать. Впрочем, как же без ремиссий умирающего левиафана? Как же без реставрации, хотя бы частичной, на четверть, на десятую долю тех безобразий?
Последняя встреча с Валерием могла бы произойти этим летом заочно, - его расспрашивал обо мне, а меня о Сендерове Павел Проценко. И уж теперь, над гробом Валерия, пожалею, что тогда же не записал сей текст: он его мог бы прочесть, обогатить поправками, высветить дополнениями, подстегнуть мою память.
Но исправить нельзя ничего, никогда. Да и не нужно.
NB 2014 XI