Новости Самиздата : перепост : книги : Ф. Буббайер. Совесть в советской литературе
Оригинал взят у philologist в Ф. Буббайер. Совесть в советской литературе
Из книги: Буббайер Ф. Совесть, диссидентство и реформы в Советской России. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2010. - 367 с. - Гл. 8 Совесть в литературе.
При Хрущеве литература играла ведущую роль. Она заметно расширила границы тем, обсуждаемых в то время. Произведения Дудинцева, Пастернака и Евтушенко обнажали напряженную дискуссию о моральной стороне сталинизма и самого советского строя. После падения Хрущева литераторы по-прежнему находились на первом плане и продвигали новые идеи и реформы. Самиздатовская культура и громкие судебные процессы над Бродским, Синявским и Даниэлем немало способствовали формированию и появлению на свет движения «за права человека». Театр тоже представлял собой поле непрерывных сражений за свободу самовыражения. Солженицын имел все основания сказать, что большой писатель - это как «второе правительство». Писатели и актеры оказались самыми упорными критиками советского режима.
Литература имела особое значение. (Отчасти из-за того, что люди нередко были изолированы друг от друга). Чтение ценилось - и это примечательное явление советской культуры. Чтение привлекало людей в том числе и потому, что публичных мест, где можно открыто выражать себя или дискутировать, было немного. Человек мог найти ответы на самые важные вопросы его жизни, по крайней мере обратившись к книге. Пристрастие к чтению отражало некую «внутреннюю эмиграцию», черту, свойственную советской жизни. Писатели и их персонажи становились друзьями читателя - и это были очень тесные дружеские узы. Бродский объяснял это так: «Если мы делаем выбор, то он основан не столько на ежесекундной реальности, сколько на нравственных стандартах - плодах художественного вымысла». Поэт предположил, что его современники - «единственное поколение русских... для которых Джотто и Мандельштам важнее их собственных этических приоритетов». Бродскому вторит писатель и литературный критик Григорий Свирский. Его поколение «принимало мысли и чувства героев Александра Галича за свои собственные», убежден Свирский.
Литература XIX в. по преимуществу сформировала мировоззрение советской интеллигенции. Сталинский режим стремился впитать в себя некоторые черты царского самовластья - это значило, что классики русской литературы вновь обрели популярность. Величайшей ошибкой советского строя, по Амальрику, стало то, что правительство не внесло в список «запрещенных» классиков XIX в. Ведь «пафос этой литературы - в защите человека от системы». Амальрик предполагает, что русская литература решающим образом повлияла на возникновение самого феномена инакомыслия. Именно литературе принадлежит главная роль в деле «формирования многосторонне образованного гражданина». Несомненно, и сами русские диссиденты говорили о том, какое сильное влияние оказала на их жизнь литература. Герман Андреев в 1960-е гг. преподавал литературу в московской школе № 2. Он многим обязан Льву Толстому: «Прочитав Толстого, я понял, что я враг этой системы», признается он. «Совесть духовная, - продолжает Андреев, - [формируется] благодаря русской литературе, а совесть бытовая - благодаря маме и папе». Юрий Орлов с энтузиазмом взялся за труды Ленина и Толстого. Это был последний предвоенный год. Со временем его увлечение Лениным угасло, но Толстой оставался «любовью всей жизни». Андрееву особенно нравится роман «Воскресение». Он вспоминает, как Толстой указал ему на возможность нравственного совершенствования и воскрешения, и они «стали частью [его] души».
Достоевский повлиял даже больше, чем Толстой. Померанц признается, что Достоевский был его спутником более пятидесяти лет и что именно Достоевский помог ему понять самого себя. Геннадий Шиманов вспоминает, что все время его пребывания в армии Достоевский вел его за собой как духовный наставник. «Подобно дантовскому Вергилию, он взял меня за руку и опустился со мною в ад моей собственной души, и показал эти бесконечные круги, эти безумные круги жизни», - пишет он. Режиссер Андрей Тарковский полагал, что крайне противоречивые убеждения Шатова - персонажа романа Достоевского «Бесы» - прекрасная иллюстрация того, как государство беспокоит и смущает человеческую душу. Шатов - типичный современный человек. Для Померанца, Шиманова, Тарковского и для многих других романы Достоевского были кладезем духовных знаний. Однако с этим соглашались не все. Василий Гроссман, который видел истоки мистицизма Достоевского в средневековой Византии - в подчеркнутом аскетизме, самоотрицании, уходе от мира, - сравнивал мышление Достоевского с ленинским.
Порой тот или иной писатель помогал человеку пройти его собственный жизненный путь. Аспирантка Московского литературного института Наталья Большакова в конце 1970-х гг. писала диссертацию по Чехову и Горькому. Вскоре она обнаружила, что «меряет» свои дела и поступки, руководствуясь принципами, которые ей подсказал Чехов. Однажды она начала было хвастаться по какому-то поводу, и вдруг у нее в мыслях возникло смеющееся лицо писателя. Чехов словно говорил, что ее поступок безобразен и нескромен - и она тотчас же умолкла. Как вспоминает сама Наталья Большакова, ее нравственное чувство «сформировала» литература, особенно русские писатели. Она, единственный ребенок в семье, нашла себе близких среди литературных персонажей и их создателей.
Источником вдохновения была не только литература, но и политика. Случалось, эти области пересекались. Стихотворением Пушкина «Из Пиндемонти» (1836) зачитывались сторонники движения «за права человека». Сергей Ковалев говорил, что «Из Пиндемонти» - один из самых ярких текстов о правах человека, созданных в XIX в. К тому же это было любимое стихотворение Сахарова. Нина Комарова в письме мужу-заключенному целиком процитировала стихотворение Марии Волконской - той самой, которая последовала за мужем-декабристом в Сибирь.
Существенная роль отводилась не только русской литературе, но и европейской культуре. В семье Тарковских дети могли свободно брать в руки и рассматривать и издания русских классиков, и альбомы с репродукциями Леонардо и Микеланджело. Конечно, не одни только представители интеллигенции - а в будущем, возможно, и диссиденты - черпали из этого источника. Александр Яковлев отдает должное «богатству западной литературы» и «силе человечности и гуманизма русских классиков». Все это он охотно поглощал в юности. Шеварднадзе в молодости был потрясен телевизионной версией «Дэвида Копперфилда» Диккенса. Русская и западная литература была доступна, этому немало способствовали личные библиотеки (в 1950-е гг. их количество заметно возросло). Сахаров родился и вырос в Москве. Он вспоминает, что их семья располагала большой домашней библиотекой. Ее составляли «в основном книги дореволюционных изданий, семейное наследство», пишет он. Книги, которые Сахаров читал в юности, отличались пестротой и разнообразием. В поздний советский период Олег Гордиевский (впоследствии «невозвращенец», оставшийся в Великобритании) собрал впечатляющую личную библиотеку диссидентских книг, вышедших за границей. Многие издания он приобрел за время пребывания в Дании.
Согласно нашим наблюдениям, иногда люди начинали увлекаться политикой под влиянием самого процесса чтения. Борис Беленкин, впоследствии ставший работать в библиотеке общества «Мемориал», прочел перепечатанную копию «Все течет» Гроссмана еще в начале 1970-х. «Все течет» - книга очень сложная для восприятия и понимания. Она изменила всю жизнь Беленкина. «Уже прочитав эту книгу, я, можно сказать, стал, вот именно окончательно антисоветским элементом», - вспоминает он. Пожалуй, важно было не только содержание книги, но и то, каким образом она оказалась в руках у читателя. Вполне естественно, что людей, читающих самиздатовскую литературу, сплачивала общая неприязнь к режиму. Самиздатовские тексты обычно передавались из рук в руки. Но случалось, какую-то книгу получала большая группа читателей. Татьяна Великанова вспоминает, как она читала солженицынский «Раковый корпус» в комнате, полной людей: прочитав одну страницу от начала до конца, она передавала книгу сидящему рядом соседу. В описанном случае, читая запрещенную литературу, человек чувствовал себя частью многолюдного диссидентского единства. Как в позитивистском кружке 1860-1870-х гг. царили «пафос и религиозный церемониал», так и внутри «неформальных информационных сетей» «самиздата» царили очень похожие настроения и чувства.
Ощущение принадлежности к сообществу оппозиционеров усиливалось благодаря особым паролям и кодовым фразам. Эти шифры употреблялись только внутри самиздатовской «паутины». По словам Людмилы Алексеевой, вопрос «Вы уже съели пирог, который моя Жена дала вам прошлым вечером?» на самом деле подразумевал не «пирог», а «вредную» запрещенную литературу. Наталья Экслер рассказывает, как ее семья в нескольких экземплярах перепечатывала на пишущей машинке «Архипелаг ГУЛаг». Книгу Экслер получила в 1976 г. от Андрея Амальрика. Скоро текст разошелся по множеству регионов. В разное время Экслер получала отзывы с Урала, из городов Прибалтики и Украины. В Прибалтике людей, желающих прочесть «Архипелаг...», оказалось так много, что они образовали «очередь за книгой».
В числе прочих под запрет попали великие писатели раннего советского периода. Так, например, Борис Пастернак, Анна Ахматова и Осип Мандельштам были объявлены распространителями некоммунистических ценностей. Скорее всего, неверно было бы назвать этих поэтов диссидентскими (о чем говорит и Синявский): все они вдохновляли интеллектуалов поздней советской эпохи, но сами воспитывались на дореволюционной культуре. В отличие от них диссиденты по типу мышления - советские люди. Скажем, Марине Цветаевой - поэту того же поколения, что и Мандельштам, - принадлежит небольшое стихотворение «Диалог Гамлета с совестью» (1923). Главный персонаж спрашивает себя, действительно ли он любил Офелию. Очевидно, ни Цветаева, ни упомянутые поэты не могли бы ужиться с советской идеологией хотя бы потому, что рассматривали индивидуума как комплекс эмоций и духовности.
Не меньшую опасность для режима представляли прозаики: Михаил Булгаков, Михаил Зощенко, Юрий Олеша и Андрей Платонов. Исследователи признают: порой трудно понять, как некоторые произведения вообще печатали в государственных издательствах. Как бы то ни было, существование этих текстов в литературном потоке XX в. указывает на тесные связи между классиками XIX в. и поколением диссидентов. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» был издан ограниченным тиражом, рассчитанным в основном на зарубежного читателя. Однако в поздний советский период книга стала культовой. Леонид Баткин, в 1980-е гг. видный представитель демократического движения, пишет, что роман Булгакова потряс сознание людей:
«Роман своеобразным клином втискиваясь в реальность, становясь какой-то ее частью и внутри нее одной из немногих дозволенных точек опоры, - делал существование словно бы более вольным и сносным. Цитаты из "Мастера и Маргариты" стали знаком невинной фронды».
Корифеи Достоевской и Толстой - каждый в своей манере - утверждали, что Вселенной правит мировой порядок, основанный на непререкаемой нравственности. Однако точка зрения Булгакова не столь однозначна. В «Мастере и Маргарите» мир как будто распадается на разнородные составляющие. Булгаков заставляет профессора черной магии Воланда (Сатану) посетить Москву 1930-х гг.: здесь сама ситуация обнажила тот факт, что универсальная мораль словно разделена, двойственна. Эпиграфом к роману писатель избрал строки из «Фауста» Гете. Мефистофель так рекомендуется Фаусту, отвечая на его вопрос: «...Так кто ж ты наконец?»: «Я - часть той силы, / Что вечно хочет зла / И вечно совершает благо». В булгаковском мире человек - это пешка в руках демонических сил. Воланд играет в шахматы со своим котом Бегемотом, а фигурки на доске - живые, и они сами стремглав убегают обратно в коробку по окончании игры. Это, конечно, всего лишь сатира, но пессимизм автора не вызывает сомнений.
Не назовешь оптимистом и Андрея Платонова. Отметим его роман «Котлован», злую пародию на коллективизацию. Платонов написал «Котлован» в начале 1930-х гг. Роман долгое время «ходил по рукам» в самиздате и только в 1973 г. вышел в одном из западных издательств. «Котлован» оказал значительное влияние на диссидентов. Кроме коллективизации, роман затронул проблему разрушения человечности и языка. Платонов наглядно показывает, как слова отделяют человека от реальности. Так, например, Чиклин, совершив убийство, успокаивает себя тем, что содеянное - дело рук другого человека. «Да это все равно, товарищ Чиклин: твоя рука работает как кувалда, ты тут ни при чем». По словам Бродского,
«Платонов говорит о народе, который стал жертвой собственного языка; или, выражаясь точнее, он рассказывает историю самого этого языка, который обрел способность создавать искусственный мир, а затем попал в грамматическую зависимость от него».
Платонов боится, что человечество утратит духовность. Его рассказ «Седьмой человек» был опубликован в 1966 г. Главный герой, он же рассказчик, говорит о том, что «в наше время злодеяние может иметь вдохновенный и правдивый вид, потому что насилие вместило злодейство внутрь человека, выжав оттуда его старую священную сущность».
Вопросы морали волновали не только «запрещенных» писателей. Авторы, которые или одобряли или терпели режим, также ставили перед собой ряд этических задач. Это и неудивительно: сам по себе социалистический реализм производил высокоморальные тексты. Серьезное отношение к нравственности и «гражданское самосознание», характерные для русской культуры, стали отличительной чертой и официальной советской, и диссидентской литературы. В любом случае было бы некорректно разделять писателей той поры на про- и антисоветских. Литераторы, живущие и пишущие в СССР, представляли множество мировоззрений и покоряли различные жанры и роды литературы. Даже писатели, казалось бы принявшие стандартную кальку социалистического реализма, иногда пользовались ею как прикрытием. В обход цензуры они критиковали режим и общество - и критика была достаточно резкой. Законопослушные литераторы и диссиденты одинаково часто затрагивали тему нравственности. Этические интересы и предпочтения пишущей братии той поры наглядно показаны Михаилом Эпштейном в «периодической таблице» русской литературы, в «графе», охватывающей период с 1920 по 1990 г. «Социалистический сентиментализм. Искренность. Исповедальная проза. Поэзия подчеркивает «Я». Свежесть и новизна чувств. Самовыражение. Мы - не винтики. Нравственный поиск. «Жить не по лжи». Совесть. Вина. Раскаяние».
Роман Дудинцева «Не хлебом единым» - прекрасный пример того, как автор критикует режим, не выходя за рамки соцреализма. То же самое можно сказать о романе Леонида Леонова «Русский лес» (1953). Творчество Леонова мы бы назвали «искусством компромисса». В 1949 г. Леонов написал статью к семидесятилетнему юбилею Сталина, в которой он патетически заявлял, что придет время, - и он предчувствует это, - когда день рождения Сталина будут праздновать по всему миру как «день благодарности». «Русский лес» на первый взгляд полностью укладывается в шаблон социалистического реализма, но на поверку роман оказывается жесткой критикой советского строя. Ось романа - диалог и спор двух лесоводов-хозяйственников. Вихров - его устами говорит автор, - защитник русских лесов. Антигерой Грацианский - приспособленец, эксплуатирующий лесные ресурсы. Именно цинизм Грацианского проливает свет на коррупцию в рядах чиновников-партийцев. Вихров отстаивает универсальную мораль и защищает революционную этику. Его не удовлетворяет голый материализм. «По его [Вихрова] искреннему убеждению, Октябрьская революция была сражением не только за справедливое распределение материальных благ, а, по¬жалуй, в первую очередь за человеческую чистоту». Этот персонаж категорически не согласен с утверждением, что цель оправдывает средства. Грацианский в свою очередь уверен, что бессмысленно стоять просто так и ждать социальных улучшений, которые произойдут мирным путем сами по себе. «Любое святое дело скрепляется кровью мучеников», - говорит он. Вихров же «рассматривает эти дьявольские махинации как последнюю степень душевного растления». Отметим также, что Вихров выведен как свободомыслящий человек - человек, «с поразительной склонностью к так называемому самостоятельному мышлению». На поверхностный взгляд герой Леонова предан делу коммунизма. Однако он верит в общечеловеческие ценности, свободу мысли и с почтением относится к природе.
«Русский лес» отражает еще одну назревавшую тенденцию в литературе: интерес к русской деревне. Деревенская жизнь и ценности деревни стали центральной темой поздней советской прозы. Писатели, известные как «деревенщики», обыкновенно изображали негативную сторону коллективизации и модернизации. Сквозной мотив деревенской прозы - уважение к русскому народу и вместе с тем ощущение нарастающего отчуждения человека и природы. Первый опыт освоения деревенского жанра - «Рычаги» Александра Яшина (1956). «Рычаги» появились на страницах «Литературной Москвы» в 1956 г. По словам одного писателя-современника, когда вышел этот текст, он произвел «впечатление разорвавшейся бомбы». «Рычаги» - история нескольких обитателей деревни и их жизни в бедном колхозе, где, ко всему прочему, вороватое начальство. Один из персонажей утверждает, что необходимо доверять деревенским жителям - пусть живут своим умом. Другой говорит, что неплохо бы прислушиваться к ним. Произведение подытоживают слова о том, что деревенское население - это «люди, а не рычаги». Мысль автора очевидна: сама деревня и ее обитатели являются сокровищницей исконно русских ценностей, и их нельзя использовать как средства достижения цели. Яшина также интересовала проблема «совести». В 1961 г. он выпустил сборник стихов, который так и назывался - «Совесть». Яшин, описывая счастье, подчеркивает особую роль чести и совести: «Живи по чести, / С совестью в согласии!.. / Она хотела, чтобы сын был счастлив».
Самые значительные произведения Федора Абрамова, Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Владимира Тендрякова, Василия Шукшина и Сергея Залыгина посвящены жизни и быту деревни. Все эти писатели по-разному понимали совесть и нравственность. Тендряков, к примеру, исповедовал объективную мораль в духе Льва Толстого. Его повесть «Суд», появившаяся на страницах «Нового мира» в 1961 г., кажется нам показательной. Коллизия ее такова: на Севере в тайге охотятся на медведя. Охота завершается трагически: кроме медведя шальным выстрелом убивают молодого человека. Один из героев охотник Семен Тетерин обнаруживает, что скорее всего роковую пулю выпустил глава местного машиностроительного завода Дудырев, а не главный подозреваемый - молодой врач Митягин, человек внимательный и меткий. Как бы ни обстояло дело, на суде Тетерин просто отказывается дать показания в защиту Дудырева. И Дудырева, и Митягина признают виновными, а затем освобождают. Писатель завершает повесть так: «Нет более тяжкого суда, чем суд своей совести». И действительно, сюжет произведения развивается параллельно с описанием глубоких внутренних переживаний героев. То, что Тетерину не хватило смелости рассказать на суде всю правду, расценивается как серьезный изъян, от которого страдает характер, сама душа человека.
Из книги: Буббайер Ф. Совесть, диссидентство и реформы в Советской России. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2010. - 367 с. - Гл. 8 Совесть в литературе.
При Хрущеве литература играла ведущую роль. Она заметно расширила границы тем, обсуждаемых в то время. Произведения Дудинцева, Пастернака и Евтушенко обнажали напряженную дискуссию о моральной стороне сталинизма и самого советского строя. После падения Хрущева литераторы по-прежнему находились на первом плане и продвигали новые идеи и реформы. Самиздатовская культура и громкие судебные процессы над Бродским, Синявским и Даниэлем немало способствовали формированию и появлению на свет движения «за права человека». Театр тоже представлял собой поле непрерывных сражений за свободу самовыражения. Солженицын имел все основания сказать, что большой писатель - это как «второе правительство». Писатели и актеры оказались самыми упорными критиками советского режима.
Литература имела особое значение. (Отчасти из-за того, что люди нередко были изолированы друг от друга). Чтение ценилось - и это примечательное явление советской культуры. Чтение привлекало людей в том числе и потому, что публичных мест, где можно открыто выражать себя или дискутировать, было немного. Человек мог найти ответы на самые важные вопросы его жизни, по крайней мере обратившись к книге. Пристрастие к чтению отражало некую «внутреннюю эмиграцию», черту, свойственную советской жизни. Писатели и их персонажи становились друзьями читателя - и это были очень тесные дружеские узы. Бродский объяснял это так: «Если мы делаем выбор, то он основан не столько на ежесекундной реальности, сколько на нравственных стандартах - плодах художественного вымысла». Поэт предположил, что его современники - «единственное поколение русских... для которых Джотто и Мандельштам важнее их собственных этических приоритетов». Бродскому вторит писатель и литературный критик Григорий Свирский. Его поколение «принимало мысли и чувства героев Александра Галича за свои собственные», убежден Свирский.
Литература XIX в. по преимуществу сформировала мировоззрение советской интеллигенции. Сталинский режим стремился впитать в себя некоторые черты царского самовластья - это значило, что классики русской литературы вновь обрели популярность. Величайшей ошибкой советского строя, по Амальрику, стало то, что правительство не внесло в список «запрещенных» классиков XIX в. Ведь «пафос этой литературы - в защите человека от системы». Амальрик предполагает, что русская литература решающим образом повлияла на возникновение самого феномена инакомыслия. Именно литературе принадлежит главная роль в деле «формирования многосторонне образованного гражданина». Несомненно, и сами русские диссиденты говорили о том, какое сильное влияние оказала на их жизнь литература. Герман Андреев в 1960-е гг. преподавал литературу в московской школе № 2. Он многим обязан Льву Толстому: «Прочитав Толстого, я понял, что я враг этой системы», признается он. «Совесть духовная, - продолжает Андреев, - [формируется] благодаря русской литературе, а совесть бытовая - благодаря маме и папе». Юрий Орлов с энтузиазмом взялся за труды Ленина и Толстого. Это был последний предвоенный год. Со временем его увлечение Лениным угасло, но Толстой оставался «любовью всей жизни». Андрееву особенно нравится роман «Воскресение». Он вспоминает, как Толстой указал ему на возможность нравственного совершенствования и воскрешения, и они «стали частью [его] души».
Достоевский повлиял даже больше, чем Толстой. Померанц признается, что Достоевский был его спутником более пятидесяти лет и что именно Достоевский помог ему понять самого себя. Геннадий Шиманов вспоминает, что все время его пребывания в армии Достоевский вел его за собой как духовный наставник. «Подобно дантовскому Вергилию, он взял меня за руку и опустился со мною в ад моей собственной души, и показал эти бесконечные круги, эти безумные круги жизни», - пишет он. Режиссер Андрей Тарковский полагал, что крайне противоречивые убеждения Шатова - персонажа романа Достоевского «Бесы» - прекрасная иллюстрация того, как государство беспокоит и смущает человеческую душу. Шатов - типичный современный человек. Для Померанца, Шиманова, Тарковского и для многих других романы Достоевского были кладезем духовных знаний. Однако с этим соглашались не все. Василий Гроссман, который видел истоки мистицизма Достоевского в средневековой Византии - в подчеркнутом аскетизме, самоотрицании, уходе от мира, - сравнивал мышление Достоевского с ленинским.
Порой тот или иной писатель помогал человеку пройти его собственный жизненный путь. Аспирантка Московского литературного института Наталья Большакова в конце 1970-х гг. писала диссертацию по Чехову и Горькому. Вскоре она обнаружила, что «меряет» свои дела и поступки, руководствуясь принципами, которые ей подсказал Чехов. Однажды она начала было хвастаться по какому-то поводу, и вдруг у нее в мыслях возникло смеющееся лицо писателя. Чехов словно говорил, что ее поступок безобразен и нескромен - и она тотчас же умолкла. Как вспоминает сама Наталья Большакова, ее нравственное чувство «сформировала» литература, особенно русские писатели. Она, единственный ребенок в семье, нашла себе близких среди литературных персонажей и их создателей.
Источником вдохновения была не только литература, но и политика. Случалось, эти области пересекались. Стихотворением Пушкина «Из Пиндемонти» (1836) зачитывались сторонники движения «за права человека». Сергей Ковалев говорил, что «Из Пиндемонти» - один из самых ярких текстов о правах человека, созданных в XIX в. К тому же это было любимое стихотворение Сахарова. Нина Комарова в письме мужу-заключенному целиком процитировала стихотворение Марии Волконской - той самой, которая последовала за мужем-декабристом в Сибирь.
Существенная роль отводилась не только русской литературе, но и европейской культуре. В семье Тарковских дети могли свободно брать в руки и рассматривать и издания русских классиков, и альбомы с репродукциями Леонардо и Микеланджело. Конечно, не одни только представители интеллигенции - а в будущем, возможно, и диссиденты - черпали из этого источника. Александр Яковлев отдает должное «богатству западной литературы» и «силе человечности и гуманизма русских классиков». Все это он охотно поглощал в юности. Шеварднадзе в молодости был потрясен телевизионной версией «Дэвида Копперфилда» Диккенса. Русская и западная литература была доступна, этому немало способствовали личные библиотеки (в 1950-е гг. их количество заметно возросло). Сахаров родился и вырос в Москве. Он вспоминает, что их семья располагала большой домашней библиотекой. Ее составляли «в основном книги дореволюционных изданий, семейное наследство», пишет он. Книги, которые Сахаров читал в юности, отличались пестротой и разнообразием. В поздний советский период Олег Гордиевский (впоследствии «невозвращенец», оставшийся в Великобритании) собрал впечатляющую личную библиотеку диссидентских книг, вышедших за границей. Многие издания он приобрел за время пребывания в Дании.
Согласно нашим наблюдениям, иногда люди начинали увлекаться политикой под влиянием самого процесса чтения. Борис Беленкин, впоследствии ставший работать в библиотеке общества «Мемориал», прочел перепечатанную копию «Все течет» Гроссмана еще в начале 1970-х. «Все течет» - книга очень сложная для восприятия и понимания. Она изменила всю жизнь Беленкина. «Уже прочитав эту книгу, я, можно сказать, стал, вот именно окончательно антисоветским элементом», - вспоминает он. Пожалуй, важно было не только содержание книги, но и то, каким образом она оказалась в руках у читателя. Вполне естественно, что людей, читающих самиздатовскую литературу, сплачивала общая неприязнь к режиму. Самиздатовские тексты обычно передавались из рук в руки. Но случалось, какую-то книгу получала большая группа читателей. Татьяна Великанова вспоминает, как она читала солженицынский «Раковый корпус» в комнате, полной людей: прочитав одну страницу от начала до конца, она передавала книгу сидящему рядом соседу. В описанном случае, читая запрещенную литературу, человек чувствовал себя частью многолюдного диссидентского единства. Как в позитивистском кружке 1860-1870-х гг. царили «пафос и религиозный церемониал», так и внутри «неформальных информационных сетей» «самиздата» царили очень похожие настроения и чувства.
Ощущение принадлежности к сообществу оппозиционеров усиливалось благодаря особым паролям и кодовым фразам. Эти шифры употреблялись только внутри самиздатовской «паутины». По словам Людмилы Алексеевой, вопрос «Вы уже съели пирог, который моя Жена дала вам прошлым вечером?» на самом деле подразумевал не «пирог», а «вредную» запрещенную литературу. Наталья Экслер рассказывает, как ее семья в нескольких экземплярах перепечатывала на пишущей машинке «Архипелаг ГУЛаг». Книгу Экслер получила в 1976 г. от Андрея Амальрика. Скоро текст разошелся по множеству регионов. В разное время Экслер получала отзывы с Урала, из городов Прибалтики и Украины. В Прибалтике людей, желающих прочесть «Архипелаг...», оказалось так много, что они образовали «очередь за книгой».
В числе прочих под запрет попали великие писатели раннего советского периода. Так, например, Борис Пастернак, Анна Ахматова и Осип Мандельштам были объявлены распространителями некоммунистических ценностей. Скорее всего, неверно было бы назвать этих поэтов диссидентскими (о чем говорит и Синявский): все они вдохновляли интеллектуалов поздней советской эпохи, но сами воспитывались на дореволюционной культуре. В отличие от них диссиденты по типу мышления - советские люди. Скажем, Марине Цветаевой - поэту того же поколения, что и Мандельштам, - принадлежит небольшое стихотворение «Диалог Гамлета с совестью» (1923). Главный персонаж спрашивает себя, действительно ли он любил Офелию. Очевидно, ни Цветаева, ни упомянутые поэты не могли бы ужиться с советской идеологией хотя бы потому, что рассматривали индивидуума как комплекс эмоций и духовности.
Не меньшую опасность для режима представляли прозаики: Михаил Булгаков, Михаил Зощенко, Юрий Олеша и Андрей Платонов. Исследователи признают: порой трудно понять, как некоторые произведения вообще печатали в государственных издательствах. Как бы то ни было, существование этих текстов в литературном потоке XX в. указывает на тесные связи между классиками XIX в. и поколением диссидентов. Роман Булгакова «Мастер и Маргарита» был издан ограниченным тиражом, рассчитанным в основном на зарубежного читателя. Однако в поздний советский период книга стала культовой. Леонид Баткин, в 1980-е гг. видный представитель демократического движения, пишет, что роман Булгакова потряс сознание людей:
«Роман своеобразным клином втискиваясь в реальность, становясь какой-то ее частью и внутри нее одной из немногих дозволенных точек опоры, - делал существование словно бы более вольным и сносным. Цитаты из "Мастера и Маргариты" стали знаком невинной фронды».
Корифеи Достоевской и Толстой - каждый в своей манере - утверждали, что Вселенной правит мировой порядок, основанный на непререкаемой нравственности. Однако точка зрения Булгакова не столь однозначна. В «Мастере и Маргарите» мир как будто распадается на разнородные составляющие. Булгаков заставляет профессора черной магии Воланда (Сатану) посетить Москву 1930-х гг.: здесь сама ситуация обнажила тот факт, что универсальная мораль словно разделена, двойственна. Эпиграфом к роману писатель избрал строки из «Фауста» Гете. Мефистофель так рекомендуется Фаусту, отвечая на его вопрос: «...Так кто ж ты наконец?»: «Я - часть той силы, / Что вечно хочет зла / И вечно совершает благо». В булгаковском мире человек - это пешка в руках демонических сил. Воланд играет в шахматы со своим котом Бегемотом, а фигурки на доске - живые, и они сами стремглав убегают обратно в коробку по окончании игры. Это, конечно, всего лишь сатира, но пессимизм автора не вызывает сомнений.
Не назовешь оптимистом и Андрея Платонова. Отметим его роман «Котлован», злую пародию на коллективизацию. Платонов написал «Котлован» в начале 1930-х гг. Роман долгое время «ходил по рукам» в самиздате и только в 1973 г. вышел в одном из западных издательств. «Котлован» оказал значительное влияние на диссидентов. Кроме коллективизации, роман затронул проблему разрушения человечности и языка. Платонов наглядно показывает, как слова отделяют человека от реальности. Так, например, Чиклин, совершив убийство, успокаивает себя тем, что содеянное - дело рук другого человека. «Да это все равно, товарищ Чиклин: твоя рука работает как кувалда, ты тут ни при чем». По словам Бродского,
«Платонов говорит о народе, который стал жертвой собственного языка; или, выражаясь точнее, он рассказывает историю самого этого языка, который обрел способность создавать искусственный мир, а затем попал в грамматическую зависимость от него».
Платонов боится, что человечество утратит духовность. Его рассказ «Седьмой человек» был опубликован в 1966 г. Главный герой, он же рассказчик, говорит о том, что «в наше время злодеяние может иметь вдохновенный и правдивый вид, потому что насилие вместило злодейство внутрь человека, выжав оттуда его старую священную сущность».
Вопросы морали волновали не только «запрещенных» писателей. Авторы, которые или одобряли или терпели режим, также ставили перед собой ряд этических задач. Это и неудивительно: сам по себе социалистический реализм производил высокоморальные тексты. Серьезное отношение к нравственности и «гражданское самосознание», характерные для русской культуры, стали отличительной чертой и официальной советской, и диссидентской литературы. В любом случае было бы некорректно разделять писателей той поры на про- и антисоветских. Литераторы, живущие и пишущие в СССР, представляли множество мировоззрений и покоряли различные жанры и роды литературы. Даже писатели, казалось бы принявшие стандартную кальку социалистического реализма, иногда пользовались ею как прикрытием. В обход цензуры они критиковали режим и общество - и критика была достаточно резкой. Законопослушные литераторы и диссиденты одинаково часто затрагивали тему нравственности. Этические интересы и предпочтения пишущей братии той поры наглядно показаны Михаилом Эпштейном в «периодической таблице» русской литературы, в «графе», охватывающей период с 1920 по 1990 г. «Социалистический сентиментализм. Искренность. Исповедальная проза. Поэзия подчеркивает «Я». Свежесть и новизна чувств. Самовыражение. Мы - не винтики. Нравственный поиск. «Жить не по лжи». Совесть. Вина. Раскаяние».
Роман Дудинцева «Не хлебом единым» - прекрасный пример того, как автор критикует режим, не выходя за рамки соцреализма. То же самое можно сказать о романе Леонида Леонова «Русский лес» (1953). Творчество Леонова мы бы назвали «искусством компромисса». В 1949 г. Леонов написал статью к семидесятилетнему юбилею Сталина, в которой он патетически заявлял, что придет время, - и он предчувствует это, - когда день рождения Сталина будут праздновать по всему миру как «день благодарности». «Русский лес» на первый взгляд полностью укладывается в шаблон социалистического реализма, но на поверку роман оказывается жесткой критикой советского строя. Ось романа - диалог и спор двух лесоводов-хозяйственников. Вихров - его устами говорит автор, - защитник русских лесов. Антигерой Грацианский - приспособленец, эксплуатирующий лесные ресурсы. Именно цинизм Грацианского проливает свет на коррупцию в рядах чиновников-партийцев. Вихров отстаивает универсальную мораль и защищает революционную этику. Его не удовлетворяет голый материализм. «По его [Вихрова] искреннему убеждению, Октябрьская революция была сражением не только за справедливое распределение материальных благ, а, по¬жалуй, в первую очередь за человеческую чистоту». Этот персонаж категорически не согласен с утверждением, что цель оправдывает средства. Грацианский в свою очередь уверен, что бессмысленно стоять просто так и ждать социальных улучшений, которые произойдут мирным путем сами по себе. «Любое святое дело скрепляется кровью мучеников», - говорит он. Вихров же «рассматривает эти дьявольские махинации как последнюю степень душевного растления». Отметим также, что Вихров выведен как свободомыслящий человек - человек, «с поразительной склонностью к так называемому самостоятельному мышлению». На поверхностный взгляд герой Леонова предан делу коммунизма. Однако он верит в общечеловеческие ценности, свободу мысли и с почтением относится к природе.
«Русский лес» отражает еще одну назревавшую тенденцию в литературе: интерес к русской деревне. Деревенская жизнь и ценности деревни стали центральной темой поздней советской прозы. Писатели, известные как «деревенщики», обыкновенно изображали негативную сторону коллективизации и модернизации. Сквозной мотив деревенской прозы - уважение к русскому народу и вместе с тем ощущение нарастающего отчуждения человека и природы. Первый опыт освоения деревенского жанра - «Рычаги» Александра Яшина (1956). «Рычаги» появились на страницах «Литературной Москвы» в 1956 г. По словам одного писателя-современника, когда вышел этот текст, он произвел «впечатление разорвавшейся бомбы». «Рычаги» - история нескольких обитателей деревни и их жизни в бедном колхозе, где, ко всему прочему, вороватое начальство. Один из персонажей утверждает, что необходимо доверять деревенским жителям - пусть живут своим умом. Другой говорит, что неплохо бы прислушиваться к ним. Произведение подытоживают слова о том, что деревенское население - это «люди, а не рычаги». Мысль автора очевидна: сама деревня и ее обитатели являются сокровищницей исконно русских ценностей, и их нельзя использовать как средства достижения цели. Яшина также интересовала проблема «совести». В 1961 г. он выпустил сборник стихов, который так и назывался - «Совесть». Яшин, описывая счастье, подчеркивает особую роль чести и совести: «Живи по чести, / С совестью в согласии!.. / Она хотела, чтобы сын был счастлив».
Самые значительные произведения Федора Абрамова, Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Владимира Тендрякова, Василия Шукшина и Сергея Залыгина посвящены жизни и быту деревни. Все эти писатели по-разному понимали совесть и нравственность. Тендряков, к примеру, исповедовал объективную мораль в духе Льва Толстого. Его повесть «Суд», появившаяся на страницах «Нового мира» в 1961 г., кажется нам показательной. Коллизия ее такова: на Севере в тайге охотятся на медведя. Охота завершается трагически: кроме медведя шальным выстрелом убивают молодого человека. Один из героев охотник Семен Тетерин обнаруживает, что скорее всего роковую пулю выпустил глава местного машиностроительного завода Дудырев, а не главный подозреваемый - молодой врач Митягин, человек внимательный и меткий. Как бы ни обстояло дело, на суде Тетерин просто отказывается дать показания в защиту Дудырева. И Дудырева, и Митягина признают виновными, а затем освобождают. Писатель завершает повесть так: «Нет более тяжкого суда, чем суд своей совести». И действительно, сюжет произведения развивается параллельно с описанием глубоких внутренних переживаний героев. То, что Тетерину не хватило смелости рассказать на суде всю правду, расценивается как серьезный изъян, от которого страдает характер, сама душа человека.