Новости Самиздата : перепост : Авторы
Оригинал взят у philologist в Наталия Малаховская. Богиня любви в стране победившего равноправия
Наталия Львовна Малаховская - деятельница феминистского движения, писательница, художник, исследовательница русских сказок, автор книг: "Возвращение к Бабе-Яге" (2004), "Апология на краю: прикладная мифология" (2012) и др. В 1979 г. была одной из основательниц совместно с Татьяной Мамоновой и Татьяной Горичевой альманаха «Женщина и Россия», журнала «Мария» (была одной из инициаторов, издателей и литературным редактором этих изданий, переведённых в 1980-1982 годах на многие языки). После высылки из СССР в 1980 г. живет и работает в Австрии.
Наталия Малаховская (в центре)
Богиня любви в стране победившего равноправия (доклад для симпозиума «Красная Венера» в университете Миннеаполиса, 11 октября 2013).
Красная Венера - это название симпозиума ударило меня, как током. Какой же ещё может быть Венера, Богиня любви? Алый цвет - это сакральный цвет этой Богини. Конечно, я понимаю, что в данном контексте Венера имеется в виду небуквально, а как символ женской эмансипации, и красный цвет относится к коммунистической революции в России. Но сочетание этих двух значений слова «красная», значения мифологического и политического, вызывает звон, с обертонами, словно столкнули что-то несовместимое.
Венера - какое отношение может она иметь к России, а особенно - к России послереволюционной? Казалось бы - никакого. В этой стране отменили бога, и не случайно: во имя этого бога, всесильного и беспощадного, в царской России творилось унижение человека, по сути на символическом уровне сам этот бог выступал как угнетатель, на стороне всех угнетателей. Но богиня никого не угнетала, потому она и смогла проскочить незамеченной: у неё не было храмов, которые можно было бы взрывать, не было священников, у неё не было ничего, за что можно было бы зацепиться, чтоб выдернуть её из земли. Она просто была тем корнем, из которого, сама того не замечая, вырастала российская культура. Самые знаменитые российские писатели описывали богиню так, как если бы они имели точное представление о матриархальной теа-логии, развившейся в США и в западной Европе через 200 лет после появления их произведений [1].
Это - одна сторона красного цвета, его сакральности, но надо сказать и о другой его стороне. На заре жизни для меня, как и для многих из моего поколения, родившихся во время войны или сразу после неё, красный цвет знамён и флагов, которыми были расцвечены улицы, не воспринимался ещё как что-то навязанное и чужое. Хорошо помню то чувство невероятного океанического счастья и подъёма, которое в послевоенные годы охватывало во время первомайских демонстраций. Объяснить его могу только так: алый цвет, этот счастливый (солнечный) оттенок красного, вышел из-под контроля советских идеологов и слился с исконным, из глубины веков идущим значением этого цвета. В российском менталитете, насквозь пронизанном корнями матриархальной религии, это священное значение слова алый наглядно (видимо для всех) выступает в названии очень популярной сказки «Аленький цветочек» (сказки о великой любви). Поэтому, когда в семьях по праздникам пели «по всем океанам и странам развеем мы алое знамя труда», было ясно, что это алое знамя не для того, чтобы раздавить эти народы, навязать им свою волю, а для того, чтобы одарить их тем невероятным счастьем, с мистическим оттенком, которое роднило в наших детских душах алое знамя труда с аленьким цветочком из сказки. Поэтому для нас обе сакральности этого цвета были не только совместимы, но и вставлялись друг в друга, как в знаменитом «Марше энтузиастов» знамя страны и пламя души. Не забудем, что речь идёт о конце сороковых и начале пятидесятых, о том времени, когда наша страна ещё не опустилась до того, чтобы навязывать свои порядки другим странам силой оружия. И в 56-м году многие из моего поколения были маленькими детьми и ещё не понимали, что же на самом деле произошло в Венгрии, а в 68-м году, после нападения СССР на Чехословакию, понимать было уже поздно и сопротивляться, как вначале показалось, невозможно.
Но смириться с этой невозможностью многие из нас, воспитанные в период так называемой «оттепели» в начале 60-х, просто не могли. И своего рода невозможный выход подсказала мне учительница литературы Наталья Григорьевна Долинина, которая внушала нам, что в России влияние на умы, на сознание народа оказывали не философы и политики, а поэты и писатели, которые с лёгкой руки Пушкина считались волхвами, то есть священниками иного божества, не того, что угнетает народ под колокольный звон церкви. Эта учительница говорила нам о том, что если у тебя есть талант и жаркое стремление к свободе, ты можешь приобрести другую власть (power) и возможность изменять сознание людей. Она внушила мне, что эта способность у меня есть, и что в перспективе и я смогу превратиться в такого волхва. Поэтому я уже в 15 лет решила, что стану писателем, и приступила к работе над своей первой повестью.
Это решение было принято до того, как оттепель в Советском Союзе окончательно окостенела и превратилась в наглое угнетение. И ту повесть, которую я начала писать в 1964 году, в 1974 году опубликовать в официальном издании оказалось абсолютно невозможно. Но вскоре выяснилось, что не одна я - такая, с написанным произведением, которое невозможно опубликовать. В 1975 году оказалось, что целое поколение писателей, родившихся во время или после войны, не имеет возможности выйти к читателю. Вот так возник так называемый ленинградский самиздат: то есть журналы и альманахи (сборники текстов), которые выпускались в подполье и распространялись в количестве не больше 10-ти экземпляров. Это было наше освободительное движение: без открытых демонстраций, без шума, плохо переплетённые странички на папиросной (очень тонкой) бумаге передавались из рук в руки и прочитывались по ночам, чтобы наутро передать дальше. Так возникла в этом городе среда пишущих и читающих. Но и в этом освободительном движении случилось то же самое, что в 1968-м году происходило в западной Европе и привело к оформлению западного феминизма: борцы за свободу мужского пола считали женщин чем-то вроде подсобной силы. Если на Западе - годными для того, чтобы варить кофе, то в нашем городе - годными на роли переплётчицы, секретарши или машинистки. Публиковаться в самиздате - этой чести удостаивались только те из женщин, которым мужчины аттестовали «мужской ум» или которых хвалили за «мужские стихи».
Я со всей остротой столкнулась с этим феноменом после того, как попыталась опубликовать свою первую повесть в самиздатском журнале «37». Не хочу объяснять все перепетии этого столкновения, но в конце концов эта повесть всё же была опубликована, и её публикация вызвала большой резонанс среди читателей самиздата (не только женщин, но и мужчин), которые стали приходить ко мне домой и просили меня писать и дальше. И одной из таких читательниц захотелось не просто познакомиться со мной лично, - она предложила мне участвовать в создании совершенно нового, небывалого издания, которое будет написано женщинами и для женщин. Это была художница Татьяна Мамонова, которая на выставках неофициальных художников столкнулась с тем же пренебрежением, с тою же попыткой оттереть нас на задний план, с какими я столкнулась в самиздатском журнале. Нам не было места на страницах такого «смешанного» издания, в котором женщины работали вместе с мужчинами. Но, с другой стороны и более того: то, о чём нам хотелось поведать, ни в какую концепцию «конвенциального самиздата» и не вместилось бы. Ведь мы, по сути сами того не заметив, разрушили обычную для того времени присказку советских властей о том, что в нашей стране хотя с правами политическими, может быть, дело обстоит и не совсем блестяще, а зато с правами в социальной сфере всё совершенно замечательно.
Возникший в июле-августе 1979 года альманах «Женщина и Россия» - это единственная в своём роде попытка инициировать феминистическое движение в тот период, когда равноправие в стране было достигнуто, казалось бы, давным-давно. Создательницы альманаха были не только дочерьми, но и внучками женщин, прошедших период освобождения, а я даже, как я узнала позже, была внучкой феминистки, боровшейся за освобождение женщин вместе с Александрой Коллонтай. По мнению некоторых исследовательниц именно широчайшая, по всей стране прокатившаяся кровная заинтересованность (ангажированность) женщин, организованных в женсоветы, и превратила октябрьский переворот в настоящую социальную революцию.
Что же случилось потом, и почему внучке феминистки в 1979-м году пришлось сочинять феминизм заново? Каким образом мог возникнуть женский журнал, и не просто женский, а феминистский, сражающийся за права женщин, в стране, о которой все думали, что это - страна победившего равноправия?
Недавно из уст представителя Думы Нилова (11-го июня 2013 по первой программе телевидения) мне пришлось услышать выражение «Феминизм - до первого хорошего мужа». Но нас сделали феминистками не плохие мужья, хотя и таких было вполне достаточно, а роддома, про которые сказать, что они плохие, значило бы грубо польстить им.
Тем непосредственным толчком, что вызвал к жизни этот альманах, была статья Мамоновой «Роды человеческие», в которой она рассказывает о том, как цинично к ней отнеслись в роддоме во время родов. Эта статья абсолютно потрясла меня, была тем рычагом, который приподнял скрытое от меня до тех пор угнетение, которому подвергалась я сама, и заставил посмотреть на всю жизнь другими глазами. Каждый раз, когда я в России в своём рассказе дохожу до этого места, женщина, берущая у меня интервью, откладывает микрофон и начинает рассказывать, как ужасно обходились в роддоме с ней самой. Моя студентка с Украины написала в своём отзыве на мою статью «Материнская семья» о том, как врачи в том роддоме, где рожала её мать, сделали всё для того, чтобы она родилась мёртвой (и соседка по палате родила мёртвого мальчика, благодаря подлому отношению медперсонала), а молодой человек, родившийся во Владивостоке, тяжёлый инвалид, рассказал, что его инвалидность вызвана тем, как обходились врачи с его матерью во время родов. Мою подругу со схватками дважды выгоняли из роддома - в Ленинграде, а моей сестре после родов приходилось пробираться в туалет по щиколотку в грязной воде. Что же касается меня самой, то я после родов просто умерла бы от родильной горячки, если бы совсем старенькая нянечка не заметила бы, что я умираю, и не забила бы тревогу - всем остальным, помоложе, было наплевать.
Как же это могло произойти, почему роддома в СССР превратились в чудовищные заведения, в которых роженицам давалось понять, что нет ничего более позорного на свете, чем быть существами женского пола?
Я долго ломала голову, пытаясь найти ответ на этот вопрос, пока из разговора со своей тётей (родившейся в 28-м году) не узнала о том, каким на самом деле было в тридцатые годы отношение к женщинам. По её словам в её поколении отношение к женскому полу, к представлению о нём как о том, что следует выкорчевать, высмеять, было повсеместным: «мы ржали над любым проявлением женственности, сентиментальности». Всё женское надо было по-скотски высмеять (иначе не могу перевести употреблённое ею слово «ржать»), для того, чтобы отвести от себя подозрения в том, что они (девочки и девушки) могли бы каким-то образом обнаружить сходство (попасть в один раздел) с так называемыми «кисейными барышнями» (самое ужасное оскорбление, «как удар вподдых», по её словам).
Что такое женственность и что такое сентиментальность? Только ли манерная жеманность, до революции характерная для женщин высших классов, от которой надо было откреститься? Я выдвигаю предположение, что к категории женственности=сентиментальности в тридцатые годы отнесли (по привычке) и такие ценности, как любовь и забота - на выполнении требований которых настаивала, например, Антигона в трагедии Софокла, за что и поплатилась жизнью, потому что в её время эти ценности были отнесены к царству так называемых «низших богов», которых надо было свергнуть, чтобы соответствовать идеалам «высших богов», богов так называемого прогресса. Эрих Фромм находит доказательства того, что Софокл был приверженцем исконной (=матриархальной) религии и в своей трагедии в лице Креона разоблачал наступающий патриархат как царство беспощадного деспотизма [2]. Прогрессу необходимо смести со своего пути всяческие остатки того, что могло бы помешать ему продолжать своё победное восхождение. И в советской стране к этим остаткам, к этим помехам на пути вместе с рюшечками было, очевидно, отнесено и всё то, что сопротивляется огульности и быстрому темпу, что требует пристального внимания и нежной заботы. Иначе трудно объяснить то, что родильные дома в нашей стране превратились в своего рода отделения концлагеря, вырваться из которых живым и здоровым было делом крупного везения.
А в моё время, в пятидесятые и шестидесятые годы, выражение «Кисейная барышня» уже не существовало ни как пугало, ни как идеал. Женоненавистничество, характерный пример которого находим у Марининой («до чего по-женски!» - говорит её героиня с отвращением - о родной матери!) к этому времени до того крепко въелось не только в сознание, но и в подсознание, что мы его просто не замечали, как не замечают воздух, которым дышат. Более того: само слово женщина не выпало из языка, но потеряло нейтральный оттенок. Можно было сказать «она такая женщина», что подразумевало гадливое отвращение к той, о ком говорили (хитрая, лукавая, похотливая и пр.), но не было выражения «он такой мужчина» ни с положительным, ни с отрицательным подтекстом.
Как говорится, нет дыма без огня, и отрицательное отношение к слову «женщина» объяснить нетрудно. Когда речь заходит про лукавство женщины, мне вспоминается выражение Пушкина «лукавый раб». Несмотря на официально провозглашённое равноправие, рабское положение женщин в семейной жизни, установленное патриархатом, никто не отменял, да и отменить было невозможно, ведь оно въелось в самые поры общественного сознания. Так, например, имея равные права работать на производстве (получив «свыше» это право), женщина не имела равного права на отдых после работы - но этот отдых и не входил в список установленных властями прав. По неписанному закону, установленному столетия и тысячелетия назад, она должна была выполнять - после работы на производстве - работы по обслуживанию мужа, по воспитанию детей и по ведению хозяйства (и эти обязанности нести даже до последнего дня беременности). Какой-то поэт-песенник в песне, нередко звучавшей в те времена по радио, не постеснялся откровенно объяснить, чего ожидал мужчина в браке от женщины: «Я назову тебя зоренькой, Только ты раньше вставай, Я назову тебя солнышком, Только везде успевай». К тому же и семью создавать она не имела права по своему усмотрению: о том, что когда-то женщина имела право не только отказа женихам, но и выбора в любви, я узнала только в университете на лекциях о литературе эпохи Ренессанса. В Советском Союзе это право не существовало. Надо было обладать недюжинным лукавством, чтобы обойти этот неписанный закон и всё-таки завоевать того мужчину, которого выбрала сама, и избежать судьбы большинства женщин: изнывать в семейных цепях в браке с нелюбимым мужем. Таким образом на деле женщина оставалась такой же рабой, какой она была до того тысячелетиями, хотя и с прибавившимися, спущенными свыше правами, которые чаще всего оказывались дополнительными обязанностями (зарабатывать на хлеб для себя и детей). А рабство не красит, а заставляет выкручиваться и хитрить. В честном открытом бою раб победить господина неспособен.
Поэтому мы не хотели быть женщинами и не ощущали себя женщинами, и до поры до времени ими и не были, мы существовали как бы навесу, вне пола, и поэтому в среде интеллигенции часто можно было услышать выражение «душа не имеет пола». Мы все были одинаковые, чему в какой-то степени способствовала и повсеместная крайняя бедность и невозможность доставать красивую одежду. Все были одеты более или менее уродливо, и поэтому на кисейную барышню, пугало 30-х годов, никто из нас и не потянул бы. И мысли такой не было. Мы все, и мужчины, и женщины, ощущали себя одинаково равноправными или бесправными - и мы были ими, до тех пор, пока некоторым из нас не приходилось переступать порог этого заведения (я имею в виду роддом). И на этом пороге от нас отваливались, отпадали те права, которые мы даже не ощущали как права, потому что они казались чем-то само собой разумеющимся и приросшим к любому человеку: право оставаться в живых и не превращаться в инвалида, право иметь ребёнка, не превращённого ни в тяжёлого инвалида, ни в трупа, право не подвергаться бесчеловечным унижениям со стороны садистов, находясь на краю смерти. Убежать можно было из любого советского учреждения, но из роддома не убежишь. Понимали ли это работавшие там (за мизерную зарплату), или подспудно чувствовали и поэтому тем сильнее наслаждались безнаказанной «свободой» теперь уже не просто по-скотски высмеивать, а до смерти терзать женщин только за то, что те решились стать матерьми? У Платонова есть рассказ, где английский инженер, не справившись с задачей построить в России шлюзы, попадается в руки русскому палачу и надеется на скорую смерть, но напрасно надеется. Невыразимая ухмылка на лице этого палача предвещает ему такие муки, о которых он и не подозревал, что такие бывают на свете [3]. Читая эту фразу, я вспомнила зловещую и злорадную ухмылку на лице принимавшей меня пожилой санитарки в лучшем роддоме Ленинграда: в институте акушерства и гинекологии имени Отто.
Возвращаясь к началу этого доклада: отвергая после революции бога за то, что он был угнетателем, в символическом пространстве в это же время попытались избавиться и от другого угнетателя - от угнетения по признаку пола. Видимо, эта попытка была произведена недостаточно дифференцированно и тонко, так что в результате вместе с водой вылили и самого ребёнка, то есть сам пол: позорным и достойным осмеяния оказалось всё, что связано с половой принадлежностью человека - но не мужчины, а женщины. И можно оставлять рожениц умирать или заставлять их рожать мёртвых детей, можно мучить в детсадах и яслях детей, можно их обворовывать, можно превращать абортарии в мясорубки - всё это как будто бы не противоречит тезису о том, что женщина в нашей стране имеет равные права с мужчиной - потому что ни в роддомах, ни в абортариях мужчинам мучиться не приходится, эти права им не нужны. Проблемы пола просто выпадают из этой сетки представления о правах. Поэтому и возникновение феминистского журнала в СССР имеет отношение не столько к отсутствию именно равноправия, сколько к присутствию недостойного отношения к Женщине как к той, что даёт Жизнь.
Имеет ли женоненавистничество в нашей стране какое-то отношение к тому, какой статус в нашем обществе имеет представление о какой бы то ни было богине? Уверена, что да. С богом мужского пола следовало бороться, над богинями (с лёгкой руки Пушкина, воспевшего вихляющиеся ножки «богинь») можно было только подхихикивать. Само слово «богиня» в прошлом, как и в позапрошлом веке было сведено до пошлого базарного уровня, до которого даже и взрывая церкви слово «бог» не довели. Свержение мужского бога не сопровождалось переводом этого слова на базарный уровень и не сопровождалось той кастрацией понятия «бог», которую совершил в 432 году над богиней архиепископ Кирилл (убийца Гипатии), вводя поклонение - но уже не богине, а утратившей своё могущество Богородице, под лозунгом: «мы вернём вам вашу богиню, но прежде её обработаем, отнимем у неё всё то, что могло бы оказаться для нас опасным». Если бы бога кастрировали так же, как и богиню, и превратили бы его, скажем, в добренького Деда Мороза, то и он не представлял бы собой никакой опасности, и его не пришлось бы выкорчёвывать. (Кстати, почитание Деда Мороза поощряется и пропагандируется в одной из серий современного популярного мультфильма «Маша и медведь», а в начале 50-х годов «вера» в него поощрялась, как я помню, в детском саду академии наук).
Итак, возвращаясь к послереволюционному периоду, можно говорить об уничтожении бога на физическом уровне и о продолжающемся по традиции уничижении богини на уровне символическом - о том, как уничтожали её храмы и что делали с её священницами, в наше время никто не помнил и не знал, этого не было в том культурном слое, в котором жили мы и до нас - наши предки. Они делали революцию не под красным знаменем Венеры, а под красным знаменем труда.
И всё-таки... когда я вспоминаю, как моя бабушка в конце 50-х (!) с друзьями пела о знамени борьбы «за лучший мир, за святую свободу», я начинаю сомневаться в этом непреложном факте.
Что это за такая «святая свобода» - или, может быть, кто она такая? Вспоминается, как в конце 1989 года на концерте в честь падения берлинской стены в 9-ой симфонии Бетховена в «Оде Радости» хор вместо слова «Радость» пел более соответствовавшее моменту слово «Свобода»:
«Свобода, прекрасная Божья искра,
Дочь из Элизиума,
Мы вступаем, опьянённые пламенем,
Небесная, в твоё святилище.
Твоё волшебство соединяет снова
Всё то, что строго разделила мода,
Все люди станут братьями
Там, где веет твоё нежное крыло» (буквальный перевод из Шиллера).
Если кому-то до сих пор было непонятно, что это за свобода=радость такая, теперь должно стать яснее: у неё есть своё святилище, то есть храм, вот почему она святая.
Заменить слово Радость на слово Свобода в немецком языке было нетрудно: оба слова звучат похоже. Но они не только звучат похоже, они и принадлежат к одному языковому гнезду (Freude и Freiheit, вместе со словами Friede (мир) и Freund (друг). Согласно этимологическому словарю, все эти слова восходят к имени богини Freia.
Вот откуда, оказывается, взялось представление о возможности осуществления Радости, Мира и Свободы, вот почему у автора слов революционной песни вырвались слова о «святой свободе». Вот кто дохнул в лицо и тем, кто боролся за свободу во время революции, и тем, кто борется за свободу и до сих пор: та самая, которую как ни назови, а красного цвета у неё не отнять.
Прислано автором для размещения в блоге Николая Подосокорского
________________________
1 Анна Наталия Малаховская, «Апология на краю: прикладная мифология»», Спб., «Своё издательство, 2012.
2 Erich Fromm, Märchen, Mythen, Träume. Eine Einführung in das Verständnis einer vergessenen Sprache. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1980.S.175. Originalausgabe: „The Forgotten Language. An Introduction to the Understanding of Dreams, Fairy Tales and Myths. New York 1951 (Rinehart and Co.,Inc.)
3 Андрей Платонов, «Eпифанские шлюзы», Избранное. М., «Современник», 1977. С.117.
Наталия Львовна Малаховская - деятельница феминистского движения, писательница, художник, исследовательница русских сказок, автор книг: "Возвращение к Бабе-Яге" (2004), "Апология на краю: прикладная мифология" (2012) и др. В 1979 г. была одной из основательниц совместно с Татьяной Мамоновой и Татьяной Горичевой альманаха «Женщина и Россия», журнала «Мария» (была одной из инициаторов, издателей и литературным редактором этих изданий, переведённых в 1980-1982 годах на многие языки). После высылки из СССР в 1980 г. живет и работает в Австрии.
Наталия Малаховская (в центре)
Богиня любви в стране победившего равноправия (доклад для симпозиума «Красная Венера» в университете Миннеаполиса, 11 октября 2013).
Красная Венера - это название симпозиума ударило меня, как током. Какой же ещё может быть Венера, Богиня любви? Алый цвет - это сакральный цвет этой Богини. Конечно, я понимаю, что в данном контексте Венера имеется в виду небуквально, а как символ женской эмансипации, и красный цвет относится к коммунистической революции в России. Но сочетание этих двух значений слова «красная», значения мифологического и политического, вызывает звон, с обертонами, словно столкнули что-то несовместимое.
Венера - какое отношение может она иметь к России, а особенно - к России послереволюционной? Казалось бы - никакого. В этой стране отменили бога, и не случайно: во имя этого бога, всесильного и беспощадного, в царской России творилось унижение человека, по сути на символическом уровне сам этот бог выступал как угнетатель, на стороне всех угнетателей. Но богиня никого не угнетала, потому она и смогла проскочить незамеченной: у неё не было храмов, которые можно было бы взрывать, не было священников, у неё не было ничего, за что можно было бы зацепиться, чтоб выдернуть её из земли. Она просто была тем корнем, из которого, сама того не замечая, вырастала российская культура. Самые знаменитые российские писатели описывали богиню так, как если бы они имели точное представление о матриархальной теа-логии, развившейся в США и в западной Европе через 200 лет после появления их произведений [1].
Это - одна сторона красного цвета, его сакральности, но надо сказать и о другой его стороне. На заре жизни для меня, как и для многих из моего поколения, родившихся во время войны или сразу после неё, красный цвет знамён и флагов, которыми были расцвечены улицы, не воспринимался ещё как что-то навязанное и чужое. Хорошо помню то чувство невероятного океанического счастья и подъёма, которое в послевоенные годы охватывало во время первомайских демонстраций. Объяснить его могу только так: алый цвет, этот счастливый (солнечный) оттенок красного, вышел из-под контроля советских идеологов и слился с исконным, из глубины веков идущим значением этого цвета. В российском менталитете, насквозь пронизанном корнями матриархальной религии, это священное значение слова алый наглядно (видимо для всех) выступает в названии очень популярной сказки «Аленький цветочек» (сказки о великой любви). Поэтому, когда в семьях по праздникам пели «по всем океанам и странам развеем мы алое знамя труда», было ясно, что это алое знамя не для того, чтобы раздавить эти народы, навязать им свою волю, а для того, чтобы одарить их тем невероятным счастьем, с мистическим оттенком, которое роднило в наших детских душах алое знамя труда с аленьким цветочком из сказки. Поэтому для нас обе сакральности этого цвета были не только совместимы, но и вставлялись друг в друга, как в знаменитом «Марше энтузиастов» знамя страны и пламя души. Не забудем, что речь идёт о конце сороковых и начале пятидесятых, о том времени, когда наша страна ещё не опустилась до того, чтобы навязывать свои порядки другим странам силой оружия. И в 56-м году многие из моего поколения были маленькими детьми и ещё не понимали, что же на самом деле произошло в Венгрии, а в 68-м году, после нападения СССР на Чехословакию, понимать было уже поздно и сопротивляться, как вначале показалось, невозможно.
Но смириться с этой невозможностью многие из нас, воспитанные в период так называемой «оттепели» в начале 60-х, просто не могли. И своего рода невозможный выход подсказала мне учительница литературы Наталья Григорьевна Долинина, которая внушала нам, что в России влияние на умы, на сознание народа оказывали не философы и политики, а поэты и писатели, которые с лёгкой руки Пушкина считались волхвами, то есть священниками иного божества, не того, что угнетает народ под колокольный звон церкви. Эта учительница говорила нам о том, что если у тебя есть талант и жаркое стремление к свободе, ты можешь приобрести другую власть (power) и возможность изменять сознание людей. Она внушила мне, что эта способность у меня есть, и что в перспективе и я смогу превратиться в такого волхва. Поэтому я уже в 15 лет решила, что стану писателем, и приступила к работе над своей первой повестью.
Это решение было принято до того, как оттепель в Советском Союзе окончательно окостенела и превратилась в наглое угнетение. И ту повесть, которую я начала писать в 1964 году, в 1974 году опубликовать в официальном издании оказалось абсолютно невозможно. Но вскоре выяснилось, что не одна я - такая, с написанным произведением, которое невозможно опубликовать. В 1975 году оказалось, что целое поколение писателей, родившихся во время или после войны, не имеет возможности выйти к читателю. Вот так возник так называемый ленинградский самиздат: то есть журналы и альманахи (сборники текстов), которые выпускались в подполье и распространялись в количестве не больше 10-ти экземпляров. Это было наше освободительное движение: без открытых демонстраций, без шума, плохо переплетённые странички на папиросной (очень тонкой) бумаге передавались из рук в руки и прочитывались по ночам, чтобы наутро передать дальше. Так возникла в этом городе среда пишущих и читающих. Но и в этом освободительном движении случилось то же самое, что в 1968-м году происходило в западной Европе и привело к оформлению западного феминизма: борцы за свободу мужского пола считали женщин чем-то вроде подсобной силы. Если на Западе - годными для того, чтобы варить кофе, то в нашем городе - годными на роли переплётчицы, секретарши или машинистки. Публиковаться в самиздате - этой чести удостаивались только те из женщин, которым мужчины аттестовали «мужской ум» или которых хвалили за «мужские стихи».
Я со всей остротой столкнулась с этим феноменом после того, как попыталась опубликовать свою первую повесть в самиздатском журнале «37». Не хочу объяснять все перепетии этого столкновения, но в конце концов эта повесть всё же была опубликована, и её публикация вызвала большой резонанс среди читателей самиздата (не только женщин, но и мужчин), которые стали приходить ко мне домой и просили меня писать и дальше. И одной из таких читательниц захотелось не просто познакомиться со мной лично, - она предложила мне участвовать в создании совершенно нового, небывалого издания, которое будет написано женщинами и для женщин. Это была художница Татьяна Мамонова, которая на выставках неофициальных художников столкнулась с тем же пренебрежением, с тою же попыткой оттереть нас на задний план, с какими я столкнулась в самиздатском журнале. Нам не было места на страницах такого «смешанного» издания, в котором женщины работали вместе с мужчинами. Но, с другой стороны и более того: то, о чём нам хотелось поведать, ни в какую концепцию «конвенциального самиздата» и не вместилось бы. Ведь мы, по сути сами того не заметив, разрушили обычную для того времени присказку советских властей о том, что в нашей стране хотя с правами политическими, может быть, дело обстоит и не совсем блестяще, а зато с правами в социальной сфере всё совершенно замечательно.
Возникший в июле-августе 1979 года альманах «Женщина и Россия» - это единственная в своём роде попытка инициировать феминистическое движение в тот период, когда равноправие в стране было достигнуто, казалось бы, давным-давно. Создательницы альманаха были не только дочерьми, но и внучками женщин, прошедших период освобождения, а я даже, как я узнала позже, была внучкой феминистки, боровшейся за освобождение женщин вместе с Александрой Коллонтай. По мнению некоторых исследовательниц именно широчайшая, по всей стране прокатившаяся кровная заинтересованность (ангажированность) женщин, организованных в женсоветы, и превратила октябрьский переворот в настоящую социальную революцию.
Что же случилось потом, и почему внучке феминистки в 1979-м году пришлось сочинять феминизм заново? Каким образом мог возникнуть женский журнал, и не просто женский, а феминистский, сражающийся за права женщин, в стране, о которой все думали, что это - страна победившего равноправия?
Недавно из уст представителя Думы Нилова (11-го июня 2013 по первой программе телевидения) мне пришлось услышать выражение «Феминизм - до первого хорошего мужа». Но нас сделали феминистками не плохие мужья, хотя и таких было вполне достаточно, а роддома, про которые сказать, что они плохие, значило бы грубо польстить им.
Тем непосредственным толчком, что вызвал к жизни этот альманах, была статья Мамоновой «Роды человеческие», в которой она рассказывает о том, как цинично к ней отнеслись в роддоме во время родов. Эта статья абсолютно потрясла меня, была тем рычагом, который приподнял скрытое от меня до тех пор угнетение, которому подвергалась я сама, и заставил посмотреть на всю жизнь другими глазами. Каждый раз, когда я в России в своём рассказе дохожу до этого места, женщина, берущая у меня интервью, откладывает микрофон и начинает рассказывать, как ужасно обходились в роддоме с ней самой. Моя студентка с Украины написала в своём отзыве на мою статью «Материнская семья» о том, как врачи в том роддоме, где рожала её мать, сделали всё для того, чтобы она родилась мёртвой (и соседка по палате родила мёртвого мальчика, благодаря подлому отношению медперсонала), а молодой человек, родившийся во Владивостоке, тяжёлый инвалид, рассказал, что его инвалидность вызвана тем, как обходились врачи с его матерью во время родов. Мою подругу со схватками дважды выгоняли из роддома - в Ленинграде, а моей сестре после родов приходилось пробираться в туалет по щиколотку в грязной воде. Что же касается меня самой, то я после родов просто умерла бы от родильной горячки, если бы совсем старенькая нянечка не заметила бы, что я умираю, и не забила бы тревогу - всем остальным, помоложе, было наплевать.
Как же это могло произойти, почему роддома в СССР превратились в чудовищные заведения, в которых роженицам давалось понять, что нет ничего более позорного на свете, чем быть существами женского пола?
Я долго ломала голову, пытаясь найти ответ на этот вопрос, пока из разговора со своей тётей (родившейся в 28-м году) не узнала о том, каким на самом деле было в тридцатые годы отношение к женщинам. По её словам в её поколении отношение к женскому полу, к представлению о нём как о том, что следует выкорчевать, высмеять, было повсеместным: «мы ржали над любым проявлением женственности, сентиментальности». Всё женское надо было по-скотски высмеять (иначе не могу перевести употреблённое ею слово «ржать»), для того, чтобы отвести от себя подозрения в том, что они (девочки и девушки) могли бы каким-то образом обнаружить сходство (попасть в один раздел) с так называемыми «кисейными барышнями» (самое ужасное оскорбление, «как удар вподдых», по её словам).
Что такое женственность и что такое сентиментальность? Только ли манерная жеманность, до революции характерная для женщин высших классов, от которой надо было откреститься? Я выдвигаю предположение, что к категории женственности=сентиментальности в тридцатые годы отнесли (по привычке) и такие ценности, как любовь и забота - на выполнении требований которых настаивала, например, Антигона в трагедии Софокла, за что и поплатилась жизнью, потому что в её время эти ценности были отнесены к царству так называемых «низших богов», которых надо было свергнуть, чтобы соответствовать идеалам «высших богов», богов так называемого прогресса. Эрих Фромм находит доказательства того, что Софокл был приверженцем исконной (=матриархальной) религии и в своей трагедии в лице Креона разоблачал наступающий патриархат как царство беспощадного деспотизма [2]. Прогрессу необходимо смести со своего пути всяческие остатки того, что могло бы помешать ему продолжать своё победное восхождение. И в советской стране к этим остаткам, к этим помехам на пути вместе с рюшечками было, очевидно, отнесено и всё то, что сопротивляется огульности и быстрому темпу, что требует пристального внимания и нежной заботы. Иначе трудно объяснить то, что родильные дома в нашей стране превратились в своего рода отделения концлагеря, вырваться из которых живым и здоровым было делом крупного везения.
А в моё время, в пятидесятые и шестидесятые годы, выражение «Кисейная барышня» уже не существовало ни как пугало, ни как идеал. Женоненавистничество, характерный пример которого находим у Марининой («до чего по-женски!» - говорит её героиня с отвращением - о родной матери!) к этому времени до того крепко въелось не только в сознание, но и в подсознание, что мы его просто не замечали, как не замечают воздух, которым дышат. Более того: само слово женщина не выпало из языка, но потеряло нейтральный оттенок. Можно было сказать «она такая женщина», что подразумевало гадливое отвращение к той, о ком говорили (хитрая, лукавая, похотливая и пр.), но не было выражения «он такой мужчина» ни с положительным, ни с отрицательным подтекстом.
Как говорится, нет дыма без огня, и отрицательное отношение к слову «женщина» объяснить нетрудно. Когда речь заходит про лукавство женщины, мне вспоминается выражение Пушкина «лукавый раб». Несмотря на официально провозглашённое равноправие, рабское положение женщин в семейной жизни, установленное патриархатом, никто не отменял, да и отменить было невозможно, ведь оно въелось в самые поры общественного сознания. Так, например, имея равные права работать на производстве (получив «свыше» это право), женщина не имела равного права на отдых после работы - но этот отдых и не входил в список установленных властями прав. По неписанному закону, установленному столетия и тысячелетия назад, она должна была выполнять - после работы на производстве - работы по обслуживанию мужа, по воспитанию детей и по ведению хозяйства (и эти обязанности нести даже до последнего дня беременности). Какой-то поэт-песенник в песне, нередко звучавшей в те времена по радио, не постеснялся откровенно объяснить, чего ожидал мужчина в браке от женщины: «Я назову тебя зоренькой, Только ты раньше вставай, Я назову тебя солнышком, Только везде успевай». К тому же и семью создавать она не имела права по своему усмотрению: о том, что когда-то женщина имела право не только отказа женихам, но и выбора в любви, я узнала только в университете на лекциях о литературе эпохи Ренессанса. В Советском Союзе это право не существовало. Надо было обладать недюжинным лукавством, чтобы обойти этот неписанный закон и всё-таки завоевать того мужчину, которого выбрала сама, и избежать судьбы большинства женщин: изнывать в семейных цепях в браке с нелюбимым мужем. Таким образом на деле женщина оставалась такой же рабой, какой она была до того тысячелетиями, хотя и с прибавившимися, спущенными свыше правами, которые чаще всего оказывались дополнительными обязанностями (зарабатывать на хлеб для себя и детей). А рабство не красит, а заставляет выкручиваться и хитрить. В честном открытом бою раб победить господина неспособен.
Поэтому мы не хотели быть женщинами и не ощущали себя женщинами, и до поры до времени ими и не были, мы существовали как бы навесу, вне пола, и поэтому в среде интеллигенции часто можно было услышать выражение «душа не имеет пола». Мы все были одинаковые, чему в какой-то степени способствовала и повсеместная крайняя бедность и невозможность доставать красивую одежду. Все были одеты более или менее уродливо, и поэтому на кисейную барышню, пугало 30-х годов, никто из нас и не потянул бы. И мысли такой не было. Мы все, и мужчины, и женщины, ощущали себя одинаково равноправными или бесправными - и мы были ими, до тех пор, пока некоторым из нас не приходилось переступать порог этого заведения (я имею в виду роддом). И на этом пороге от нас отваливались, отпадали те права, которые мы даже не ощущали как права, потому что они казались чем-то само собой разумеющимся и приросшим к любому человеку: право оставаться в живых и не превращаться в инвалида, право иметь ребёнка, не превращённого ни в тяжёлого инвалида, ни в трупа, право не подвергаться бесчеловечным унижениям со стороны садистов, находясь на краю смерти. Убежать можно было из любого советского учреждения, но из роддома не убежишь. Понимали ли это работавшие там (за мизерную зарплату), или подспудно чувствовали и поэтому тем сильнее наслаждались безнаказанной «свободой» теперь уже не просто по-скотски высмеивать, а до смерти терзать женщин только за то, что те решились стать матерьми? У Платонова есть рассказ, где английский инженер, не справившись с задачей построить в России шлюзы, попадается в руки русскому палачу и надеется на скорую смерть, но напрасно надеется. Невыразимая ухмылка на лице этого палача предвещает ему такие муки, о которых он и не подозревал, что такие бывают на свете [3]. Читая эту фразу, я вспомнила зловещую и злорадную ухмылку на лице принимавшей меня пожилой санитарки в лучшем роддоме Ленинграда: в институте акушерства и гинекологии имени Отто.
Возвращаясь к началу этого доклада: отвергая после революции бога за то, что он был угнетателем, в символическом пространстве в это же время попытались избавиться и от другого угнетателя - от угнетения по признаку пола. Видимо, эта попытка была произведена недостаточно дифференцированно и тонко, так что в результате вместе с водой вылили и самого ребёнка, то есть сам пол: позорным и достойным осмеяния оказалось всё, что связано с половой принадлежностью человека - но не мужчины, а женщины. И можно оставлять рожениц умирать или заставлять их рожать мёртвых детей, можно мучить в детсадах и яслях детей, можно их обворовывать, можно превращать абортарии в мясорубки - всё это как будто бы не противоречит тезису о том, что женщина в нашей стране имеет равные права с мужчиной - потому что ни в роддомах, ни в абортариях мужчинам мучиться не приходится, эти права им не нужны. Проблемы пола просто выпадают из этой сетки представления о правах. Поэтому и возникновение феминистского журнала в СССР имеет отношение не столько к отсутствию именно равноправия, сколько к присутствию недостойного отношения к Женщине как к той, что даёт Жизнь.
Имеет ли женоненавистничество в нашей стране какое-то отношение к тому, какой статус в нашем обществе имеет представление о какой бы то ни было богине? Уверена, что да. С богом мужского пола следовало бороться, над богинями (с лёгкой руки Пушкина, воспевшего вихляющиеся ножки «богинь») можно было только подхихикивать. Само слово «богиня» в прошлом, как и в позапрошлом веке было сведено до пошлого базарного уровня, до которого даже и взрывая церкви слово «бог» не довели. Свержение мужского бога не сопровождалось переводом этого слова на базарный уровень и не сопровождалось той кастрацией понятия «бог», которую совершил в 432 году над богиней архиепископ Кирилл (убийца Гипатии), вводя поклонение - но уже не богине, а утратившей своё могущество Богородице, под лозунгом: «мы вернём вам вашу богиню, но прежде её обработаем, отнимем у неё всё то, что могло бы оказаться для нас опасным». Если бы бога кастрировали так же, как и богиню, и превратили бы его, скажем, в добренького Деда Мороза, то и он не представлял бы собой никакой опасности, и его не пришлось бы выкорчёвывать. (Кстати, почитание Деда Мороза поощряется и пропагандируется в одной из серий современного популярного мультфильма «Маша и медведь», а в начале 50-х годов «вера» в него поощрялась, как я помню, в детском саду академии наук).
Итак, возвращаясь к послереволюционному периоду, можно говорить об уничтожении бога на физическом уровне и о продолжающемся по традиции уничижении богини на уровне символическом - о том, как уничтожали её храмы и что делали с её священницами, в наше время никто не помнил и не знал, этого не было в том культурном слое, в котором жили мы и до нас - наши предки. Они делали революцию не под красным знаменем Венеры, а под красным знаменем труда.
И всё-таки... когда я вспоминаю, как моя бабушка в конце 50-х (!) с друзьями пела о знамени борьбы «за лучший мир, за святую свободу», я начинаю сомневаться в этом непреложном факте.
Что это за такая «святая свобода» - или, может быть, кто она такая? Вспоминается, как в конце 1989 года на концерте в честь падения берлинской стены в 9-ой симфонии Бетховена в «Оде Радости» хор вместо слова «Радость» пел более соответствовавшее моменту слово «Свобода»:
«Свобода, прекрасная Божья искра,
Дочь из Элизиума,
Мы вступаем, опьянённые пламенем,
Небесная, в твоё святилище.
Твоё волшебство соединяет снова
Всё то, что строго разделила мода,
Все люди станут братьями
Там, где веет твоё нежное крыло» (буквальный перевод из Шиллера).
Если кому-то до сих пор было непонятно, что это за свобода=радость такая, теперь должно стать яснее: у неё есть своё святилище, то есть храм, вот почему она святая.
Заменить слово Радость на слово Свобода в немецком языке было нетрудно: оба слова звучат похоже. Но они не только звучат похоже, они и принадлежат к одному языковому гнезду (Freude и Freiheit, вместе со словами Friede (мир) и Freund (друг). Согласно этимологическому словарю, все эти слова восходят к имени богини Freia.
Вот откуда, оказывается, взялось представление о возможности осуществления Радости, Мира и Свободы, вот почему у автора слов революционной песни вырвались слова о «святой свободе». Вот кто дохнул в лицо и тем, кто боролся за свободу во время революции, и тем, кто борется за свободу и до сих пор: та самая, которую как ни назови, а красного цвета у неё не отнять.
Прислано автором для размещения в блоге Николая Подосокорского
________________________
1 Анна Наталия Малаховская, «Апология на краю: прикладная мифология»», Спб., «Своё издательство, 2012.
2 Erich Fromm, Märchen, Mythen, Träume. Eine Einführung in das Verständnis einer vergessenen Sprache. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt, 1980.S.175. Originalausgabe: „The Forgotten Language. An Introduction to the Understanding of Dreams, Fairy Tales and Myths. New York 1951 (Rinehart and Co.,Inc.)
3 Андрей Платонов, «Eпифанские шлюзы», Избранное. М., «Современник», 1977. С.117.