Новости Самиздата : в воспоминаниях
Оригинал взят у ng68 в МАТЬ И ДОЧЬ
Мои московские друзья хорошо знают дом вблизи от Зубовской, где я много раз останавливалась, - квартиру Лены Дорман (Штейн). Здесь Лена рассказывает историю своей эмиграции, а ее мать Вероника Туркина - историю своей жизни (включая август 1968, когда она с двумя дочками гостила у родных в Чехословакии).
Самиздат появился в жизни как-то естественно. Во-первых, в среде гуманитарных вузов это было довольно распространено. Во-вторых, началась оттепель: появился роман Дудинцева, какие-то вещи в «Новом мире» стали публиковаться, очень много всего. К тому же и семейная история располагала к такому раздвоению. Одного моего дядю расстреляли, как потом выяснилось, в Бутово. Это был кроткий милый человек, прекрасный семьянин, совершенно аполитичный. А сгинул. Кого-то еще из родни арестовывали, они тоже пропадали. Я знала, что они невиновны, в то же время шли все эти процессы. Я проходила мимо особнячка, где когда-то жил Бубнов, министр просвещения, которого в 37 году убрали, и на калитке была такая страшная рука с надписью «Враг народа». С другой стороны, я против Сталина ничего не имела. Мы даже с подружкой пошли на его похороны, но Юра нас вовремя нашел и вытащил из толпы.
Самиздат начинался у нас со стихов. У мамы была хорошая библиотека поэзии начала XX века, она вообще бесконечно читала всякие книги. Но я к этой библиотеке относилась очень презрительно, потому что в школе мы считали, что Брюсов, Сологуб - это непонятно что. А потом стали от руки переписывать Цветаеву, Мандельштама, Ахматову. Окуджава начал петь, приятели приносили на больших бобинах его записи. Огромную роль в нашей жизни сыграл Солженицын, которого я знала с 1940 года, когда он, еще студентом, женился на моей двоюродной сестре.
Мы уезжали в 1972 году, по сути не эмигрировали, а бежали. Со дня на день должны были посадить моего отца - правозащитника, члена Инициативной группы по защите прав человека в СССР, наша семья занималась организацией помощи политзаключенным и их семьям. Отец часто присутствовал при обысках, его имя проходило в материалах дел других диссидентов, и было ясно, что рано или поздно с обыском придут и к нам. Кроме того, у нас часто останавливался Солженицын (его первая жена была маминой кузиной). Пока Александра Исаевича не трогали, мы тоже жили относительно спокойно. Но к 1972 году стало ясно, что над Солженицыным сгущаются тучи. Мне было тогда 16 лет, но и я уже втянулась в активную правозащитную деятельность, так что мама боялась не только за отца, но и за меня. Поэтому было принято решение уезжать, пока не поздно.
Я очень не хотела, рыдала, твердила, что это предательство, что я не крыса, бегущая с тонущего корабля. Все сидят, почему я не могу? Я росла в таком окружении, где практически все либо уже отбыли срок, либо со дня на день могли оказаться за решеткой, поэтому я с детства была твердо убеждена, что сидеть в лагере - это нормально. Просто разные люди оказываются там в разное время, в разном возрасте, тем не менее это неотъемлемая часть человеческой жизни. Родители моих возражений слушать не стали, и меня увезли в Америку. Хорошо помню, как нас провожали. Это скорее походило на похороны - наши друзья прощались с нами навсегда. О том, чтобы когда-то снова свидеться, никто тогда и мечтать не мог. Так мы и уехали с чувством, что за нами навсегда захлопнулась дверь.
Мои московские друзья хорошо знают дом вблизи от Зубовской, где я много раз останавливалась, - квартиру Лены Дорман (Штейн). Здесь Лена рассказывает историю своей эмиграции, а ее мать Вероника Туркина - историю своей жизни (включая август 1968, когда она с двумя дочками гостила у родных в Чехословакии).
Самиздат появился в жизни как-то естественно. Во-первых, в среде гуманитарных вузов это было довольно распространено. Во-вторых, началась оттепель: появился роман Дудинцева, какие-то вещи в «Новом мире» стали публиковаться, очень много всего. К тому же и семейная история располагала к такому раздвоению. Одного моего дядю расстреляли, как потом выяснилось, в Бутово. Это был кроткий милый человек, прекрасный семьянин, совершенно аполитичный. А сгинул. Кого-то еще из родни арестовывали, они тоже пропадали. Я знала, что они невиновны, в то же время шли все эти процессы. Я проходила мимо особнячка, где когда-то жил Бубнов, министр просвещения, которого в 37 году убрали, и на калитке была такая страшная рука с надписью «Враг народа». С другой стороны, я против Сталина ничего не имела. Мы даже с подружкой пошли на его похороны, но Юра нас вовремя нашел и вытащил из толпы.
Самиздат начинался у нас со стихов. У мамы была хорошая библиотека поэзии начала XX века, она вообще бесконечно читала всякие книги. Но я к этой библиотеке относилась очень презрительно, потому что в школе мы считали, что Брюсов, Сологуб - это непонятно что. А потом стали от руки переписывать Цветаеву, Мандельштама, Ахматову. Окуджава начал петь, приятели приносили на больших бобинах его записи. Огромную роль в нашей жизни сыграл Солженицын, которого я знала с 1940 года, когда он, еще студентом, женился на моей двоюродной сестре.
Мы уезжали в 1972 году, по сути не эмигрировали, а бежали. Со дня на день должны были посадить моего отца - правозащитника, члена Инициативной группы по защите прав человека в СССР, наша семья занималась организацией помощи политзаключенным и их семьям. Отец часто присутствовал при обысках, его имя проходило в материалах дел других диссидентов, и было ясно, что рано или поздно с обыском придут и к нам. Кроме того, у нас часто останавливался Солженицын (его первая жена была маминой кузиной). Пока Александра Исаевича не трогали, мы тоже жили относительно спокойно. Но к 1972 году стало ясно, что над Солженицыным сгущаются тучи. Мне было тогда 16 лет, но и я уже втянулась в активную правозащитную деятельность, так что мама боялась не только за отца, но и за меня. Поэтому было принято решение уезжать, пока не поздно.
Я очень не хотела, рыдала, твердила, что это предательство, что я не крыса, бегущая с тонущего корабля. Все сидят, почему я не могу? Я росла в таком окружении, где практически все либо уже отбыли срок, либо со дня на день могли оказаться за решеткой, поэтому я с детства была твердо убеждена, что сидеть в лагере - это нормально. Просто разные люди оказываются там в разное время, в разном возрасте, тем не менее это неотъемлемая часть человеческой жизни. Родители моих возражений слушать не стали, и меня увезли в Америку. Хорошо помню, как нас провожали. Это скорее походило на похороны - наши друзья прощались с нами навсегда. О том, чтобы когда-то снова свидеться, никто тогда и мечтать не мог. Так мы и уехали с чувством, что за нами навсегда захлопнулась дверь.