Памяти Рады Аджубей
Оригинал взят у igorkurl в Памяти Рады Аджубей. Интервью в книге "Пресса в обществе" (2000 г.).
АДЖУБЕЙ РАДА НИКИТИЧНА (р.1929) - журналист. Окончила факультет журналистики МГУ. В 1953 начала работать в журнале «Наука и жизнь». Заведовала отделом и одновременно поступила на биологический факультет университета. Получила вторую профессию, но место работы не меняла. С 1961 - заместитель главного редактора «Науки и жизни», курирует такие области знания, как биология, медицина, сельское хозяйство, науки о Земле, история, литература
Р.Н. Аджубей
«РЕШАЮЩИЙ ШАГ БЫЛ СДЕЛАН»
«Странное чувство облегчения овладело мной. Я еще не знал никаких подробностей, когда мне позвонила жена и передала разговор с отцом. Он сказал, что вопрос с ним решен. Подбодрил тем, что на заседании Президиума ЦК отметили рост подписки на газету "Известия" (с 400 тысяч в 1959 году до почти 9 миллионов на октябрь 1964 года) и что мне, как было сказано, "подыщут соответствующее журналистское занятие»... Я понимал, конечно, что найдется немало людей, которые расценят мое спешное увольнение по-своему: Аджубей занимал свой пост по протекции, его карьера зависела от родственных связей. Честно сказать, сам я так не думал: кое-что смог и успел сделать в журналистике»{C}[1].
- Представляется закономерным, Рада Никитична, что первое интервью в этой книге должно быть ваше. Все, кто долгое время работал или работает в журналистике, знают, что наша пресса, как и ее влияние на людей, начали реально меняться с конца 50-х годов. Вам ближе, чем многим другим, знакома сложившаяся тогда ситуация - и в обществе, и в печати. Что ее определяло?
- Хочу предварить наш разговор неким общим посылом. Первое. Я - лицо пристрастное (хотя и стараюсь быть объективной). Ведь речь пойдет о самых близких мне людях: Хрущев Никита Сергеевич - мой отец, Аджубей Алексей Иванович - муж. Второе. Мои рассуждения - не более чем мысли по поводу, оценки - скорее эмоциональные, чем аналитические. Я не историк, не политолог, я - просто современник той далекой уже поры, свидетель...
А теперь - к теме.
Конечно, определяющим был 1956 год, ХХ съезд партии, секретный доклад Никиты Сергеевича Хрущева «О культе личности Сталина». Это, безусловно, крутой вираж в истории страны и событие, взорвавшее наше, казалось, монолитное общество изнутри. C тех пор прошло более сорока лет, что немало в масштабе человеческой жизни. В эти годы уложилось правление Л.И. Брежнева, похоронный калейдоскоп престарелых генсеков, всплеск горбачевской перестройки и годы мучительных поисков дальнейших путей развития страны и общества в русле демократии. Достаточное удаление, позволяющее оценивать события 50-х и 60-х в ретроспективе.
Вглядываясь из нашего сегодняшнего далека, я думаю, не будет преувеличением сказать, что в феврале 1956 года произошла не менее, а, может быть, даже и более значимая революция, чем та, которую мы переживаем сейчас, уже в течение десяти лет. Думаю, сегодняшним поколениям трудно во всей реальности представить, каким было тогда внутреннее состояние нашего общества, несмотря на то, что они многое знают, им открыты архивы, доступны секретные когда-то документы. А мы жили в абсолютно зажатом, регламентированном мире, где даже подумать о какой-то малейшей критике устоев, Ленина, Сталина считалось абсурдным, преступным. Я не говорю о тех, кого потом стали называть диссидентами, которые, скажем так, знали все. Я говорю о тех, которые, как я сама, не знали ничего. Мы в этом родились, выросли, верили, не задавая вопросов, - таковы были предлагаемые обстоятельства. Я думаю, таких в стране было большинство. Хотя потом, за все годы после ХХ съезда и после начала перестройки особенно, ко мне в журнал «Наука и жизнь», где я работаю заместителем главного редактора, приходило множество людей, приходили как к дочери Хрущева, единственно затем, чтобы сказать «спасибо» (не мне, конечно) за избавление от тюрьмы, от клейма «враг народа». И у меня было такое ощущение, что нет семьи, которую бы этот ужас, эти «посадки», лагеря не затронули.
А на поверхности мы были слитны, едины. Но даже я, которая жила в особой, можно сказать, исключительной, обстановке (отец с 1939 года - член Политбюро ЦК ВКП(б) - вершина партийной номенклатуры), чувствовала, как сгущается обстановка. Шел 1952-й год. Я только что закончила Московский университет, мой муж, Алексей Аджубей, уже работал в «Комсомольской правде» литсотрудником, жили мы вместе с моими родителями. В университете на наших глазах исчезали преподаватели-«космополиты», опустела квартира наших соседей по подъезду - по ленинградскому «делу» арестовали ее хозяина, Н.А. Вознесенского, члена Политбюро ЦК партии, первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, председателя Госплана СССР. Забрали А.А. Кузнецова, секретаря ЦК, отца моей ближайшей подруги. Разразилось «дело» врачей-вредителей... И мы - уже взрослые, казалось бы, неглупые люди - верили, что вокруг враги, верили, что профессора-медики травят людей, а где-то глубоко шевелилось сомнение. Все это оседало и оседало в мозгу, давило. Было ощущение, что воздух вязкий, дышать нечем.
Ощущение - самое то слово. Тем не менее никаких вопросов я не задавала, и даже с Алешей мы на эти темы не говорили. Нараставший в обществе психоз разрядился смертью Сталина. Дышать стало легче, но принципиально вроде бы ничего не изменилось, хотя следующим потрясением после похорон вождя был арест и расстрел Берии. Это отдельная тема. Замечу только, что те, кто сегодня пытается изобразить его предтечей нашей демократии и радетелем за счастье людей, ссылаясь на букву архивных документов, активно не хотят вдуматься в те обстоятельства, понять, кем был этот преступный циник, - исходя не из сегодняшних наших взглядов, а из контекста того времени. В этом и заключается принцип историзма.
И вдруг ХХ съезд.
- И для вас это тоже было «вдруг»?
- Да, именно так. Когда спрашивают: «Вы что-то знали? Отец с вами советовался?» - у меня это вызывает улыбку. Отец ни с кем из нас не советовался и ничего дома не обсуждал. Выступление его на ХХ съезде действительно готовилось втайне, это был взрывоопасный материал - сокрушение основ.
- Что же его подтолкнуло?
- Совесть. Я глубоко в этом убеждена. Его феномен состоял в том, что, будучи выдвиженцем Сталина, безоговорочно вставшим на сторону вождя в его борьбе с оппозицией в 30-е годы, работая долгие годы под руководством Сталина на самых высоких партийных и государственных постах, он каким-то чудом сумел сохранить свои, пусть утопические, представления о справедливом обществе, с чем когда-то шел в революцию, и самое главное - совесть. Скажут, это категория не из области принятия государственных решений, не побудительный мотив для политика; есть документы, воспоминания, утверждения... Да, есть, и я знаю, что все не так просто и однозначно. Покаяние в тех условиях было несравненно более опасно, чем сегодня. Тем не менее берусь утверждать, что главным мотивом для Хрущева было: невозможность продолжать сталинский преступный курс по отношению к народу (он говорил, убеждая соратников: «Как мы в глаза людям будем смотреть?») и желание сделать жизнь человека лучше. Он, как и многие сегодняшние, считал, что знает, как этого достичь.
Уже во времена перестройки, когда открылись шлюзы и каждый день обрушивал на нас новую информацию, я узнала, что после смерти Сталина в ЦК КПСС (столь сильна была вера) к Хрущеву как к Первому секретарю окольными путями, иной раз зашитые в ватники, доходили отчаянные письма из лагерей, что еще до ХХ съезда он собирал совещание прокурорских работников и дал задания расследовать многие дела и т.д. Конечно, он многое знал. И «расстрельные списки» подписывал. При всем этом я иногда думаю про то время: сегодня, когда опубликовано столько документов, архивных материалов, исследований, статей, мы знаем больше, чем он тогда. Так сложилось, что на многих заседаниях Политбюро он не присутствовал: работал на Украине, в Москву приезжал только по вызову. О каких-то решениях его даже не извещали. Потом война. Все военные годы он провел на фронте и тоже был в стороне от той «кухни». А уже после смерти Сталина, оказавшись на вершине власти, встал перед выбором: что делать дальше?
- Иногда сейчас говорят, что значение ХХ съезда преувеличивается.
- Я могу только повторить, что, по моему убеждению, это была революция. В то время я воспринимала доклад Хрущева на ХХ съезде как естественный шаг по восстановлению справедливости. Сейчас я думаю, что это был гражданский подвиг. Посудите: сегодня, пытаясь заложить основы демократического общества, уже сколько лет мы не можем вырваться из вязкой трясины, и результат - увы! - проблематичен, непредсказуем. И если через 40 лет мы оказались столь не готовыми к этому шагу, то что говорить о времени 50-х. Тогда это был взрыв вулкана. Хотя и секретный.
Доклад у нас в стране был опубликован только в 90-е годы, даже при Горбачеве мне это сделать не удалось, несмотря на все усилия. С ним знакомили - читали вслух - на партийных и комсомольских собраниях. Я сама услышала его на комсомольском собрании биофака МГУ в 1956 году. Относительно недавно на съемках телепередачи «Старая квартира. Год 1956-й» я услышала рассказ Александра Николаевича Яковлева, работавшего в то время в отделе пропаганды ЦК. Он присутствовал на закрытом заседании, получив гостевой билет. Хрущев прочитал свой неожиданный доклад в полной, звенящей тишине. Прозвучали последние слова, сопровождаемые такой же тишиной, Хрущев сошел с трибуны. «Каждый спрашивал себя: что происходит? Боялся повернуться к соседу, посмотреть в глаза». Многие восприняли антисталинский доклад, как сейчас говорят, неоднозначно.
Отец не раз рассказывал о своей полемике с Константином Михайловичем Симоновым, человеком далеко не ретроградного толка. Во время разговора с Хрущевым тот сказал: «Знаете, Никита Сергеевич, даже машине, когда она на полной скорости идет вперед, чтобы дать задний ход, нужно сначала остановиться, переключить передачу...» Он тогда уехал из Москвы, несколько лет работал корреспондентом «Правды» в Узбекистане. Размышлял, переосмысливал. Симонов - особая статья, был близок к Сталину, числился любимцем. А сколько самых обычных людей не могли принять виновность Сталина! Рушился символ веры, в которой были воспитаны поколения. У многих на переосмысление, выработку внутренней, собственной позиции ушли годы. И как непрочны были зачастую эти едва проросшие корешки демократических тенденций, можно было наблюдать уже в начале 70-х, в брежневские времена.
Один штрих. По Большой советской энциклопедии 1971 года издания я попыталась уточнить данные по Н.А. Вознесенскому, которого упоминала выше. И была потрясена. Казалось бы, заметка как заметка - биографические данные, перечень заслуг перед Родиной, последняя фраза: «Награжден орденами Ленина». Ни слова о том, что был арестован и огульно обвинен, что погиб в тюремном застенке, где его зверски пытали. Что это, как не фальсификация истории, не оболванивание народа? А в нынешнее время приверженцы Сталина, последователи его политики и мировоззрения прорастают на нашей зыбкой политической почве, как грибы.
«...Административная система власти, созданная Сталиным, как раз и была рассчитана на непререкаемость мнений одного человека, вождя. Ушел из жизни Сталин, но Система не сдавалась. Эта Система - самое великое изобретение Сталина. Она пережила потрясения ХХ съезда. Сломать ее в те годы не удалось. И кое-кто будет стоять за ее сохранение до последнего и сегодня».
Тем не менее решающий шаг был сделан. И обозначился тот перелом, который, конечно, определил дальнейшее развитие всех общественных процессов до 1964 года. Казалось, вот они, сияющие вершины, совсем близко. Но с 62-го движение стало пробуксовывать.
И вихри, вздыбившие общество, соответствовали силе взрыва. Вспомните, после ХХ съезда раскололось коммунистическое движение во всем мире, восстания в Берлине, Варшаве, Будапеште. И у нас были радикалы, призывавшие вооружить народ, выйти на улицы. Говорили о непримиримости палачей и жертв, о необходимости выявить, судить, истребить виновных. Генерал Григоренко - из того времени. Позиция отца была иной: «Понимаете, - говорил он, - мы расколем общество на два лагеря и, кроме гражданской войны и ужасов этой войны, ничего не получим».
Сегодня упреки в его адрес сыпятся со всех сторон. Правые считают, что задушил демократию, левые - что предал революцию. Мне кажется, что опыт последних десяти лет подтверждает: к цели надо двигаться постепенно, просчитывая каждый шаг. Иначе катастрофа неминуема.
Сам Хрущев в то время еще в чем-то оправдывал Сталина, что-то в нем признавал, но у него хватило мужества высказать свое отрицание сталинизма. Я повторю: он был своего рода романтиком, и мечта его была столь же простой, сколь, судя по всему, и недостижимой - построить справедливое общество.
- А справедливое общество - общество коммунистическое...
- Несомненно. Причем коммунистическое общество в рамках существовавших в 50-е годы исторических реалий. А они: разрушенное войной хозяйство, бедность, талоны на многие товары, только что отмененные продовольственные карточки, подавляющее большинство городского населения живет в коммуналках, подвалах, бараках. Вот и очерчены отправные рамки. Достойная жизнь - это: люди должны быть сыты, одеты, иметь квартиру (пусть крошечную, в пятиэтажках, но быстро, сегодня, а через двадцать лет построим для каждой семьи хорошую, удобную), вокруг больших городов - сеть пансионатов (он был против отдельных дачек), прокатные пункты автомашин, чтобы каждый мог взять машину на время и поехать когда и куда требуется. Короче, предоставить набор «социальных благ», как мы сейчас говорим своим казенным языком. Спектр этого набора зависит от обстоятельств и времени.
В первую очередь перемены коснулись села. Крестьянам выдали на руки паспорта, они перестали быть крепостными, прикрепленными к земле. А в туманной дымке будущего уже проступали агрогорода, освобождение от изнурительного труда на своей приусадебной земле, от своей коровы. Отец, родившийся в бедной безлошадной крестьянской семье, жившей в селе Калиновка Курской губернии, с детства знал, что такое каторжный крестьянский труд, и хотел облегчить крестьянину жизнь. Но ведь у нас - «хотели, как лучше, а получилось, как всегда». До сих пор его поминают недобрым словом за то, что урезал приусадебные участки, предписывал держать личный скот на общественных фермах... А ему виделись богатые мощные колхозы, благоустроенные поселки, где есть и школа, и детский сад, и клуб, а то и свой театр. Самое удивительное, что все это было - в отдельно взятых точках.
Сразу после смерти Сталина встал вопрос, как прокормить страну, - оказалось, что нет даже стратегического государственного запаса. Откуда взять зерно, хлеб? Тогда и возникла у Хрущева мысль об освоении целинных земель. Он перебирал все возможные варианты. Украина - только-только оправляется от послевоенной разрухи, Нечерноземье - требует больших и долговременных вложений. Распахать земли, отданные в севооборотах под травы, а ставку сделать на минеральные удобрения... Но быстрый, большой хлеб может дать только целина.
Вот эти проблемы он со мной обсуждал. Конечно, «обсуждал» - не то слово. Просто высказывал вслух мысли, размышлял, как выйти из положения. А я играла роль аудитории, молча поспевая рядом во время его неизменной часовой пробежки быстрым шагом перед работой. Изредка задавала вопросы или подавала реплики.
Очень важно упомянуть главнейший фактор. Мы были победителями, вышли живыми из страшной войны. В будущее смотрели с надеждой, верили, что все можем, что все в нашей стране изменится к лучшему. И действительно, вот на этой волне и именно с ХХ съезда жизнь стала меняться, и довольно существенно.
Вот отдельные, разрозненные детали.
В Москве открыли Кремль, и это было не рядовое, а знаковое событие. Казалось бы, как просто раскрыть ворота Кремля для всех. Но какие баталии выдержал Никита Сергеевич по этому поводу! Там жили члены Политбюро (он сам никогда в Кремле квартиры не имел), и тот же Ворошилов, например, говорил: ну что ты, зачем это... Но так или иначе, все утрясли и народ повалил в Кремль. Елка в Георгиевском зале, там же - студенческий бал (отец взял меня с собой), с аттракционами по всей территории Кремля.
Приоткрылся железный занавес - первые поездки за границу, только группами, под присмотром человека из «органов». Но все равно - упоительный глоток свежего воздуха. Я сама так проехала на теплоходе вокруг Европы и видела, с каким восторгом наш крупнейший специалист по средневековью входил в Собор Парижской богоматери. Он знал там каждый витраж, но видел воочию впервые. «Впервые» было многое.
- Фестиваль молодежи и студентов в 1957-м...
- Незабываемое событие. Все перевернулось. В закрытой, отгороженной от всего мира Москве и вдруг - тысячи молодых людей из всех уголков планеты. Яркие, праздничные, разноязыкие, многие одеты в национальные костюмы, танцуют, поют. Алеша был членом организационного фестивального комитета и пропадал там дни и ночи. А я стремилась на улицы, сбегая с работы, благо, редакция наша помещалась в самом центре Москвы - на Новой площади. Хотелось увидеть все, побывать всюду, - встречи, действа проходили на площадях, улицах, в концертных залах и клубах. Это было открытие мира, взаимное - и для нас, и для наших гостей. Но самое главное, оставшееся в памяти от тех дней, - это опять же восторженное ожидание будущего, осуществления надежд. Мы были молоды...
Таким было начало, первые шаги - прорыв во многих точках. А дальше - нащупывание новых путей, реформы, провалы, удачи и постепенный, к 1962-64 годам, спад. Мы с Алешей это видели, остро переживали. Особенно чувствовал груз ответственности Алеша. К этому времени он был главным редактором «Известий», членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР, получал огромную почту, принимал самых разных людей, которые шли главным образом со своими бедами, за помощью; работал над документами ЦК КПСС. То есть многое знал и мог представлять себе достаточно полную картину происходящего. А я не раз в эти годы ловила себя на мысли, что отец исчерпал свою программу, да он и сам не раз говорил, что нужно дать дорогу молодым. Говорил, но не сделал. Когда в октябре 1964-го Хрущева отправили на пенсию, я искренне верила, что процесс демократизации и реформирования пойдет дальше, наберет обороты. Оказалось, я была до глупости наивна.
- В 65-м еще был какой-то подъем - Мартовский пленум ЦК по селу, потом Сентябрьский, реформаторский.
- Последние всплески, отголоски прошлых лет, а не начало новых серьезных реформ. Так мне видится. Ведь и «заделы» косыгинских реформ относятся к временам Хрущева. Довольно скоро все затянула тина застоя, более того, мы активно стали разворачиваться назад, на горизонте вновь замаячил монумент Сталина.
- А когда Хрущев «делил» партию, он действительно хотел, чтобы у нас было две партии - «городская» и «сельская»?
- Как я понимаю, нет. В последние свои годы у власти он просто метался, видел: что ни предпринимается - пробуксовывает, результата нет. Я думаю, его цель была ослабить единоличную власть главного партийного начальника в области, районе. При этом он считал: если уж ты действительно занимаешься сельским хозяйством, то должен в нем что-то понимать. Для меня в этом же ряду стоит и его идея возрождения совнархозов. Совнархозы во многом себя оправдали. На местах выросли промышленные центры, появились сильные кадры, закипела жизнь, возникли, как мы сейчас говорим, новые рабочие места, укрепилась социальная сфера. Это были поиски, нащупывание возможных путей дальнейшего развития. Но все уходило в песок, усилия не давали ожидаемого результата. Окончательно исчерпала себя система? Возможно. И абсолютно точно - саботаж, едва прикрытое противодействие чиновников партийно-государственного аппарата, раздраженных и испуганных посягательством на их власть. Хрущев говорил, требовал, бушевал, а все спускалось на тормозах.
Еще раз оговорюсь, это очень разрозненные, отдельные черточки того времени. Нарисовать хотя бы отдаленно полную картину в этом интервью я, конечно, не берусь; тема требует других объемов, подготовки, знаний. Говорю о том, что видела, слышала, знала сама, что осталось в памяти. А многое, что потом, в исторической ретроспективе проявилось как важное, иногда главное, проходило мимо меня, не задевая. Рядом, но мимо. Я никогда не пыталась воздействовать на отца в момент его трагических ошибочных столкновений с писателями, художниками. Я была на первой встрече с творческой интеллигенцией. Проходила она в ста километрах от Москвы, на «дальней» сталинской даче, в Семеновском. (По иронии судьбы, в свое время Брежнев предназначил эту дачу для проживания опального пенсионера Хрущева, - с глаз долой. Но отец отказался и поселился в гораздо более скромном месте, в поселке Петрово-Дальнее в ближнем Подмосковье.) В Семеновское было приглашено множество народа. Яркий летний день, на лужайке - накрытые столы... Отец встает с бокалом вина в руке, следует длинный тост. Что он говорил, не помню, но помню свое ощущение: не так и не то. Я очень переживала за отца, волновалась. Незаметно вышла из-за стола, стала ходить взад-вперед поодаль, ко мне подошел помощник отца Владимир Семенович Лебедев, человек прогрессивный, думающий, хорошо знавший и любивший литературу, театр, живопись. И мы стали переживать вместе...
Алеша не раз пытался защищать опальные произведения, кого-то из писателей, художников, режиссеров, использовал все возможные пути - официальные и неофициальные, опирался часто на того же Лебедева, как и на многих других. Иногда удавалось, иногда нет. А о многом ни он, ни я и не слышали. Трагическая эпопея романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба» открылась нам уже только в годы гласности. Не уверена, знал ли эту историю Хрущев.
На совести отца и гонение генетики. Эту эстафету он безоговорочно принял от Сталина. Здесь я не молчала - у меня было свое мнение, свои убеждения. Я спорила, доказывала, ссорилась, даже плела интриги (абсолютно не мой жанр) - и ничего не могла сделать.
Была и другая сторона медали. В эти же годы на волне оттепели родились новые журналы (самый известный из них - «Юность»), театр «Современник», театр на Таганке, оттуда же поэзия Евтушенко и непримиримого антихрущевца Вознесенского. А блистательные вечера поэзии в Политехническом...
Далее читать по ссылке: http://www.evartist.narod.ru/text25/003.htm
АДЖУБЕЙ РАДА НИКИТИЧНА (р.1929) - журналист. Окончила факультет журналистики МГУ. В 1953 начала работать в журнале «Наука и жизнь». Заведовала отделом и одновременно поступила на биологический факультет университета. Получила вторую профессию, но место работы не меняла. С 1961 - заместитель главного редактора «Науки и жизни», курирует такие области знания, как биология, медицина, сельское хозяйство, науки о Земле, история, литература
Р.Н. Аджубей
«РЕШАЮЩИЙ ШАГ БЫЛ СДЕЛАН»
«Странное чувство облегчения овладело мной. Я еще не знал никаких подробностей, когда мне позвонила жена и передала разговор с отцом. Он сказал, что вопрос с ним решен. Подбодрил тем, что на заседании Президиума ЦК отметили рост подписки на газету "Известия" (с 400 тысяч в 1959 году до почти 9 миллионов на октябрь 1964 года) и что мне, как было сказано, "подыщут соответствующее журналистское занятие»... Я понимал, конечно, что найдется немало людей, которые расценят мое спешное увольнение по-своему: Аджубей занимал свой пост по протекции, его карьера зависела от родственных связей. Честно сказать, сам я так не думал: кое-что смог и успел сделать в журналистике»{C}[1].
- Представляется закономерным, Рада Никитична, что первое интервью в этой книге должно быть ваше. Все, кто долгое время работал или работает в журналистике, знают, что наша пресса, как и ее влияние на людей, начали реально меняться с конца 50-х годов. Вам ближе, чем многим другим, знакома сложившаяся тогда ситуация - и в обществе, и в печати. Что ее определяло?
- Хочу предварить наш разговор неким общим посылом. Первое. Я - лицо пристрастное (хотя и стараюсь быть объективной). Ведь речь пойдет о самых близких мне людях: Хрущев Никита Сергеевич - мой отец, Аджубей Алексей Иванович - муж. Второе. Мои рассуждения - не более чем мысли по поводу, оценки - скорее эмоциональные, чем аналитические. Я не историк, не политолог, я - просто современник той далекой уже поры, свидетель...
А теперь - к теме.
Конечно, определяющим был 1956 год, ХХ съезд партии, секретный доклад Никиты Сергеевича Хрущева «О культе личности Сталина». Это, безусловно, крутой вираж в истории страны и событие, взорвавшее наше, казалось, монолитное общество изнутри. C тех пор прошло более сорока лет, что немало в масштабе человеческой жизни. В эти годы уложилось правление Л.И. Брежнева, похоронный калейдоскоп престарелых генсеков, всплеск горбачевской перестройки и годы мучительных поисков дальнейших путей развития страны и общества в русле демократии. Достаточное удаление, позволяющее оценивать события 50-х и 60-х в ретроспективе.
Вглядываясь из нашего сегодняшнего далека, я думаю, не будет преувеличением сказать, что в феврале 1956 года произошла не менее, а, может быть, даже и более значимая революция, чем та, которую мы переживаем сейчас, уже в течение десяти лет. Думаю, сегодняшним поколениям трудно во всей реальности представить, каким было тогда внутреннее состояние нашего общества, несмотря на то, что они многое знают, им открыты архивы, доступны секретные когда-то документы. А мы жили в абсолютно зажатом, регламентированном мире, где даже подумать о какой-то малейшей критике устоев, Ленина, Сталина считалось абсурдным, преступным. Я не говорю о тех, кого потом стали называть диссидентами, которые, скажем так, знали все. Я говорю о тех, которые, как я сама, не знали ничего. Мы в этом родились, выросли, верили, не задавая вопросов, - таковы были предлагаемые обстоятельства. Я думаю, таких в стране было большинство. Хотя потом, за все годы после ХХ съезда и после начала перестройки особенно, ко мне в журнал «Наука и жизнь», где я работаю заместителем главного редактора, приходило множество людей, приходили как к дочери Хрущева, единственно затем, чтобы сказать «спасибо» (не мне, конечно) за избавление от тюрьмы, от клейма «враг народа». И у меня было такое ощущение, что нет семьи, которую бы этот ужас, эти «посадки», лагеря не затронули.
А на поверхности мы были слитны, едины. Но даже я, которая жила в особой, можно сказать, исключительной, обстановке (отец с 1939 года - член Политбюро ЦК ВКП(б) - вершина партийной номенклатуры), чувствовала, как сгущается обстановка. Шел 1952-й год. Я только что закончила Московский университет, мой муж, Алексей Аджубей, уже работал в «Комсомольской правде» литсотрудником, жили мы вместе с моими родителями. В университете на наших глазах исчезали преподаватели-«космополиты», опустела квартира наших соседей по подъезду - по ленинградскому «делу» арестовали ее хозяина, Н.А. Вознесенского, члена Политбюро ЦК партии, первого заместителя Председателя Совета Министров СССР, председателя Госплана СССР. Забрали А.А. Кузнецова, секретаря ЦК, отца моей ближайшей подруги. Разразилось «дело» врачей-вредителей... И мы - уже взрослые, казалось бы, неглупые люди - верили, что вокруг враги, верили, что профессора-медики травят людей, а где-то глубоко шевелилось сомнение. Все это оседало и оседало в мозгу, давило. Было ощущение, что воздух вязкий, дышать нечем.
Ощущение - самое то слово. Тем не менее никаких вопросов я не задавала, и даже с Алешей мы на эти темы не говорили. Нараставший в обществе психоз разрядился смертью Сталина. Дышать стало легче, но принципиально вроде бы ничего не изменилось, хотя следующим потрясением после похорон вождя был арест и расстрел Берии. Это отдельная тема. Замечу только, что те, кто сегодня пытается изобразить его предтечей нашей демократии и радетелем за счастье людей, ссылаясь на букву архивных документов, активно не хотят вдуматься в те обстоятельства, понять, кем был этот преступный циник, - исходя не из сегодняшних наших взглядов, а из контекста того времени. В этом и заключается принцип историзма.
И вдруг ХХ съезд.
- И для вас это тоже было «вдруг»?
- Да, именно так. Когда спрашивают: «Вы что-то знали? Отец с вами советовался?» - у меня это вызывает улыбку. Отец ни с кем из нас не советовался и ничего дома не обсуждал. Выступление его на ХХ съезде действительно готовилось втайне, это был взрывоопасный материал - сокрушение основ.
- Что же его подтолкнуло?
- Совесть. Я глубоко в этом убеждена. Его феномен состоял в том, что, будучи выдвиженцем Сталина, безоговорочно вставшим на сторону вождя в его борьбе с оппозицией в 30-е годы, работая долгие годы под руководством Сталина на самых высоких партийных и государственных постах, он каким-то чудом сумел сохранить свои, пусть утопические, представления о справедливом обществе, с чем когда-то шел в революцию, и самое главное - совесть. Скажут, это категория не из области принятия государственных решений, не побудительный мотив для политика; есть документы, воспоминания, утверждения... Да, есть, и я знаю, что все не так просто и однозначно. Покаяние в тех условиях было несравненно более опасно, чем сегодня. Тем не менее берусь утверждать, что главным мотивом для Хрущева было: невозможность продолжать сталинский преступный курс по отношению к народу (он говорил, убеждая соратников: «Как мы в глаза людям будем смотреть?») и желание сделать жизнь человека лучше. Он, как и многие сегодняшние, считал, что знает, как этого достичь.
Уже во времена перестройки, когда открылись шлюзы и каждый день обрушивал на нас новую информацию, я узнала, что после смерти Сталина в ЦК КПСС (столь сильна была вера) к Хрущеву как к Первому секретарю окольными путями, иной раз зашитые в ватники, доходили отчаянные письма из лагерей, что еще до ХХ съезда он собирал совещание прокурорских работников и дал задания расследовать многие дела и т.д. Конечно, он многое знал. И «расстрельные списки» подписывал. При всем этом я иногда думаю про то время: сегодня, когда опубликовано столько документов, архивных материалов, исследований, статей, мы знаем больше, чем он тогда. Так сложилось, что на многих заседаниях Политбюро он не присутствовал: работал на Украине, в Москву приезжал только по вызову. О каких-то решениях его даже не извещали. Потом война. Все военные годы он провел на фронте и тоже был в стороне от той «кухни». А уже после смерти Сталина, оказавшись на вершине власти, встал перед выбором: что делать дальше?
- Иногда сейчас говорят, что значение ХХ съезда преувеличивается.
- Я могу только повторить, что, по моему убеждению, это была революция. В то время я воспринимала доклад Хрущева на ХХ съезде как естественный шаг по восстановлению справедливости. Сейчас я думаю, что это был гражданский подвиг. Посудите: сегодня, пытаясь заложить основы демократического общества, уже сколько лет мы не можем вырваться из вязкой трясины, и результат - увы! - проблематичен, непредсказуем. И если через 40 лет мы оказались столь не готовыми к этому шагу, то что говорить о времени 50-х. Тогда это был взрыв вулкана. Хотя и секретный.
Доклад у нас в стране был опубликован только в 90-е годы, даже при Горбачеве мне это сделать не удалось, несмотря на все усилия. С ним знакомили - читали вслух - на партийных и комсомольских собраниях. Я сама услышала его на комсомольском собрании биофака МГУ в 1956 году. Относительно недавно на съемках телепередачи «Старая квартира. Год 1956-й» я услышала рассказ Александра Николаевича Яковлева, работавшего в то время в отделе пропаганды ЦК. Он присутствовал на закрытом заседании, получив гостевой билет. Хрущев прочитал свой неожиданный доклад в полной, звенящей тишине. Прозвучали последние слова, сопровождаемые такой же тишиной, Хрущев сошел с трибуны. «Каждый спрашивал себя: что происходит? Боялся повернуться к соседу, посмотреть в глаза». Многие восприняли антисталинский доклад, как сейчас говорят, неоднозначно.
Отец не раз рассказывал о своей полемике с Константином Михайловичем Симоновым, человеком далеко не ретроградного толка. Во время разговора с Хрущевым тот сказал: «Знаете, Никита Сергеевич, даже машине, когда она на полной скорости идет вперед, чтобы дать задний ход, нужно сначала остановиться, переключить передачу...» Он тогда уехал из Москвы, несколько лет работал корреспондентом «Правды» в Узбекистане. Размышлял, переосмысливал. Симонов - особая статья, был близок к Сталину, числился любимцем. А сколько самых обычных людей не могли принять виновность Сталина! Рушился символ веры, в которой были воспитаны поколения. У многих на переосмысление, выработку внутренней, собственной позиции ушли годы. И как непрочны были зачастую эти едва проросшие корешки демократических тенденций, можно было наблюдать уже в начале 70-х, в брежневские времена.
Один штрих. По Большой советской энциклопедии 1971 года издания я попыталась уточнить данные по Н.А. Вознесенскому, которого упоминала выше. И была потрясена. Казалось бы, заметка как заметка - биографические данные, перечень заслуг перед Родиной, последняя фраза: «Награжден орденами Ленина». Ни слова о том, что был арестован и огульно обвинен, что погиб в тюремном застенке, где его зверски пытали. Что это, как не фальсификация истории, не оболванивание народа? А в нынешнее время приверженцы Сталина, последователи его политики и мировоззрения прорастают на нашей зыбкой политической почве, как грибы.
«...Административная система власти, созданная Сталиным, как раз и была рассчитана на непререкаемость мнений одного человека, вождя. Ушел из жизни Сталин, но Система не сдавалась. Эта Система - самое великое изобретение Сталина. Она пережила потрясения ХХ съезда. Сломать ее в те годы не удалось. И кое-кто будет стоять за ее сохранение до последнего и сегодня».
Тем не менее решающий шаг был сделан. И обозначился тот перелом, который, конечно, определил дальнейшее развитие всех общественных процессов до 1964 года. Казалось, вот они, сияющие вершины, совсем близко. Но с 62-го движение стало пробуксовывать.
И вихри, вздыбившие общество, соответствовали силе взрыва. Вспомните, после ХХ съезда раскололось коммунистическое движение во всем мире, восстания в Берлине, Варшаве, Будапеште. И у нас были радикалы, призывавшие вооружить народ, выйти на улицы. Говорили о непримиримости палачей и жертв, о необходимости выявить, судить, истребить виновных. Генерал Григоренко - из того времени. Позиция отца была иной: «Понимаете, - говорил он, - мы расколем общество на два лагеря и, кроме гражданской войны и ужасов этой войны, ничего не получим».
Сегодня упреки в его адрес сыпятся со всех сторон. Правые считают, что задушил демократию, левые - что предал революцию. Мне кажется, что опыт последних десяти лет подтверждает: к цели надо двигаться постепенно, просчитывая каждый шаг. Иначе катастрофа неминуема.
Сам Хрущев в то время еще в чем-то оправдывал Сталина, что-то в нем признавал, но у него хватило мужества высказать свое отрицание сталинизма. Я повторю: он был своего рода романтиком, и мечта его была столь же простой, сколь, судя по всему, и недостижимой - построить справедливое общество.
- А справедливое общество - общество коммунистическое...
- Несомненно. Причем коммунистическое общество в рамках существовавших в 50-е годы исторических реалий. А они: разрушенное войной хозяйство, бедность, талоны на многие товары, только что отмененные продовольственные карточки, подавляющее большинство городского населения живет в коммуналках, подвалах, бараках. Вот и очерчены отправные рамки. Достойная жизнь - это: люди должны быть сыты, одеты, иметь квартиру (пусть крошечную, в пятиэтажках, но быстро, сегодня, а через двадцать лет построим для каждой семьи хорошую, удобную), вокруг больших городов - сеть пансионатов (он был против отдельных дачек), прокатные пункты автомашин, чтобы каждый мог взять машину на время и поехать когда и куда требуется. Короче, предоставить набор «социальных благ», как мы сейчас говорим своим казенным языком. Спектр этого набора зависит от обстоятельств и времени.
В первую очередь перемены коснулись села. Крестьянам выдали на руки паспорта, они перестали быть крепостными, прикрепленными к земле. А в туманной дымке будущего уже проступали агрогорода, освобождение от изнурительного труда на своей приусадебной земле, от своей коровы. Отец, родившийся в бедной безлошадной крестьянской семье, жившей в селе Калиновка Курской губернии, с детства знал, что такое каторжный крестьянский труд, и хотел облегчить крестьянину жизнь. Но ведь у нас - «хотели, как лучше, а получилось, как всегда». До сих пор его поминают недобрым словом за то, что урезал приусадебные участки, предписывал держать личный скот на общественных фермах... А ему виделись богатые мощные колхозы, благоустроенные поселки, где есть и школа, и детский сад, и клуб, а то и свой театр. Самое удивительное, что все это было - в отдельно взятых точках.
Сразу после смерти Сталина встал вопрос, как прокормить страну, - оказалось, что нет даже стратегического государственного запаса. Откуда взять зерно, хлеб? Тогда и возникла у Хрущева мысль об освоении целинных земель. Он перебирал все возможные варианты. Украина - только-только оправляется от послевоенной разрухи, Нечерноземье - требует больших и долговременных вложений. Распахать земли, отданные в севооборотах под травы, а ставку сделать на минеральные удобрения... Но быстрый, большой хлеб может дать только целина.
Вот эти проблемы он со мной обсуждал. Конечно, «обсуждал» - не то слово. Просто высказывал вслух мысли, размышлял, как выйти из положения. А я играла роль аудитории, молча поспевая рядом во время его неизменной часовой пробежки быстрым шагом перед работой. Изредка задавала вопросы или подавала реплики.
Очень важно упомянуть главнейший фактор. Мы были победителями, вышли живыми из страшной войны. В будущее смотрели с надеждой, верили, что все можем, что все в нашей стране изменится к лучшему. И действительно, вот на этой волне и именно с ХХ съезда жизнь стала меняться, и довольно существенно.
Вот отдельные, разрозненные детали.
В Москве открыли Кремль, и это было не рядовое, а знаковое событие. Казалось бы, как просто раскрыть ворота Кремля для всех. Но какие баталии выдержал Никита Сергеевич по этому поводу! Там жили члены Политбюро (он сам никогда в Кремле квартиры не имел), и тот же Ворошилов, например, говорил: ну что ты, зачем это... Но так или иначе, все утрясли и народ повалил в Кремль. Елка в Георгиевском зале, там же - студенческий бал (отец взял меня с собой), с аттракционами по всей территории Кремля.
Приоткрылся железный занавес - первые поездки за границу, только группами, под присмотром человека из «органов». Но все равно - упоительный глоток свежего воздуха. Я сама так проехала на теплоходе вокруг Европы и видела, с каким восторгом наш крупнейший специалист по средневековью входил в Собор Парижской богоматери. Он знал там каждый витраж, но видел воочию впервые. «Впервые» было многое.
- Фестиваль молодежи и студентов в 1957-м...
- Незабываемое событие. Все перевернулось. В закрытой, отгороженной от всего мира Москве и вдруг - тысячи молодых людей из всех уголков планеты. Яркие, праздничные, разноязыкие, многие одеты в национальные костюмы, танцуют, поют. Алеша был членом организационного фестивального комитета и пропадал там дни и ночи. А я стремилась на улицы, сбегая с работы, благо, редакция наша помещалась в самом центре Москвы - на Новой площади. Хотелось увидеть все, побывать всюду, - встречи, действа проходили на площадях, улицах, в концертных залах и клубах. Это было открытие мира, взаимное - и для нас, и для наших гостей. Но самое главное, оставшееся в памяти от тех дней, - это опять же восторженное ожидание будущего, осуществления надежд. Мы были молоды...
Таким было начало, первые шаги - прорыв во многих точках. А дальше - нащупывание новых путей, реформы, провалы, удачи и постепенный, к 1962-64 годам, спад. Мы с Алешей это видели, остро переживали. Особенно чувствовал груз ответственности Алеша. К этому времени он был главным редактором «Известий», членом ЦК КПСС, депутатом Верховного Совета СССР, получал огромную почту, принимал самых разных людей, которые шли главным образом со своими бедами, за помощью; работал над документами ЦК КПСС. То есть многое знал и мог представлять себе достаточно полную картину происходящего. А я не раз в эти годы ловила себя на мысли, что отец исчерпал свою программу, да он и сам не раз говорил, что нужно дать дорогу молодым. Говорил, но не сделал. Когда в октябре 1964-го Хрущева отправили на пенсию, я искренне верила, что процесс демократизации и реформирования пойдет дальше, наберет обороты. Оказалось, я была до глупости наивна.
- В 65-м еще был какой-то подъем - Мартовский пленум ЦК по селу, потом Сентябрьский, реформаторский.
- Последние всплески, отголоски прошлых лет, а не начало новых серьезных реформ. Так мне видится. Ведь и «заделы» косыгинских реформ относятся к временам Хрущева. Довольно скоро все затянула тина застоя, более того, мы активно стали разворачиваться назад, на горизонте вновь замаячил монумент Сталина.
- А когда Хрущев «делил» партию, он действительно хотел, чтобы у нас было две партии - «городская» и «сельская»?
- Как я понимаю, нет. В последние свои годы у власти он просто метался, видел: что ни предпринимается - пробуксовывает, результата нет. Я думаю, его цель была ослабить единоличную власть главного партийного начальника в области, районе. При этом он считал: если уж ты действительно занимаешься сельским хозяйством, то должен в нем что-то понимать. Для меня в этом же ряду стоит и его идея возрождения совнархозов. Совнархозы во многом себя оправдали. На местах выросли промышленные центры, появились сильные кадры, закипела жизнь, возникли, как мы сейчас говорим, новые рабочие места, укрепилась социальная сфера. Это были поиски, нащупывание возможных путей дальнейшего развития. Но все уходило в песок, усилия не давали ожидаемого результата. Окончательно исчерпала себя система? Возможно. И абсолютно точно - саботаж, едва прикрытое противодействие чиновников партийно-государственного аппарата, раздраженных и испуганных посягательством на их власть. Хрущев говорил, требовал, бушевал, а все спускалось на тормозах.
Еще раз оговорюсь, это очень разрозненные, отдельные черточки того времени. Нарисовать хотя бы отдаленно полную картину в этом интервью я, конечно, не берусь; тема требует других объемов, подготовки, знаний. Говорю о том, что видела, слышала, знала сама, что осталось в памяти. А многое, что потом, в исторической ретроспективе проявилось как важное, иногда главное, проходило мимо меня, не задевая. Рядом, но мимо. Я никогда не пыталась воздействовать на отца в момент его трагических ошибочных столкновений с писателями, художниками. Я была на первой встрече с творческой интеллигенцией. Проходила она в ста километрах от Москвы, на «дальней» сталинской даче, в Семеновском. (По иронии судьбы, в свое время Брежнев предназначил эту дачу для проживания опального пенсионера Хрущева, - с глаз долой. Но отец отказался и поселился в гораздо более скромном месте, в поселке Петрово-Дальнее в ближнем Подмосковье.) В Семеновское было приглашено множество народа. Яркий летний день, на лужайке - накрытые столы... Отец встает с бокалом вина в руке, следует длинный тост. Что он говорил, не помню, но помню свое ощущение: не так и не то. Я очень переживала за отца, волновалась. Незаметно вышла из-за стола, стала ходить взад-вперед поодаль, ко мне подошел помощник отца Владимир Семенович Лебедев, человек прогрессивный, думающий, хорошо знавший и любивший литературу, театр, живопись. И мы стали переживать вместе...
Алеша не раз пытался защищать опальные произведения, кого-то из писателей, художников, режиссеров, использовал все возможные пути - официальные и неофициальные, опирался часто на того же Лебедева, как и на многих других. Иногда удавалось, иногда нет. А о многом ни он, ни я и не слышали. Трагическая эпопея романа В. Гроссмана «Жизнь и судьба» открылась нам уже только в годы гласности. Не уверена, знал ли эту историю Хрущев.
На совести отца и гонение генетики. Эту эстафету он безоговорочно принял от Сталина. Здесь я не молчала - у меня было свое мнение, свои убеждения. Я спорила, доказывала, ссорилась, даже плела интриги (абсолютно не мой жанр) - и ничего не могла сделать.
Была и другая сторона медали. В эти же годы на волне оттепели родились новые журналы (самый известный из них - «Юность»), театр «Современник», театр на Таганке, оттуда же поэзия Евтушенко и непримиримого антихрущевца Вознесенского. А блистательные вечера поэзии в Политехническом...
Далее читать по ссылке: http://www.evartist.narod.ru/text25/003.htm