Новости Самиздата : чтение : в современной литературе
Оригинал взят у clear_text в из сборника "Всё в саду" (М., АСТ, 2016)
ДУРА И ТРУС.
Саша Котов лежал под кустом сирени и слушал соловья.
Соловей пел где-то совсем рядом, казалось - руку протяни, и можно выключить. Лучше выключить, потому что соловей пел очень громко, слишком громко, по ушам бабахал. А у Саши болела голова.
Он вечером выпил бутылку водки с Валей Гимпелем. История была такая: он проспорил эту бутылку Цыплакову, спор был о том, сколько лет разным героям из «Войны и мира». Цыплак говорил, что граф писал небрежно и часто путался, одни у него стареют быстрее других, а Саша держался мнения, что Лев Толстой - гений, и это мы дураки, если что-то недопоняли. Но потом не поленился, перечитал с карандашом и тетрадкой и увидел, что так и есть. Ему Гимпель помогал считать, Гимпель был на его стороне, но увы! Amicus, как говорится, Plato, но истина дороже. Цыплак прав. Купили бутылку - то есть Саша покупал, а Гимпель занимал очередь, пока Саша стоял в кассу.
Купили и поехали на Ленгоры. Было часов шесть вечера. Цыплакова в общежитии не нашли, а соседи сказали, что он вообще уехал, досрочно сдал последний экзамен и домой, в Свердловск. Уже до осени. Потому что было самое начало июня. Саша Котов остался как дурак с бутылкой и Гимпелем. «Спрячь до сентября», - сказал честный Гимпель. «Да ну, прокиснет!» - сказал Саша, спер на общежитской кухне неизвестно чью луковицу, и они пошли в сад.
Там был университетский ботанический сад, с забором, но пройти можно было. Лучше, чем просто на горах, где люди и менты. А тут народу никого. Только вдали тетка с тачкой и метлой. Устроились среди сирени. Было уже к восьми, и Гимпель начинал дергаться, потому что мама-папа ждут. А у Саши мама-папа как раз были в отъезде, поехали вместе с младшей сестрой кататься на пароходе Москва-Ленинград, поэтому он никуда не торопился. Открыли, разрезали перочинным ножом луковицу. «У тебя хоть пирожок есть?» - спросил Саша. Гимпель помотал головой, к тому же пить он не хотел, не умел и боялся. Хотя взрослый мужик, третий курс. Саше пришлось почти все самому доканчивать. Пили из горлышка, болтали о Льве Толстом, смысле истории и роли личности в ней, а также о девчонках. Гимпелю нравилась Ксана Беляева. «Она ангел, светлый ангел!» - повторял он, краснея. Саша все знал про Ксану Би - так ее звали ребята - но не стал рассказывать это бедному Валечке Гимпелю; зачем другу ломать кайф возвышенных фантазий? Сказал только: «Вообще-то пить начинать следует с утра, и более ни на что во весь день не отвлекаться… Кто сказал?» «Лев Сергеич Пушкин!» - ответил умный Гимпель и сказал, что уже половина двенадцатого ночи - вот ведь проболтали! - и скоро взаправду утро, потому что ночи короткие - пятое июня - и надо скорее к метро.
Саша встал и тут же сел снова. Голова поехала, и затошнило. Все-таки грамм триста пятьдесят, а то и четыреста он осадил под пол-луковицы. Сел, потом лег на спину. Сирень крутилась над головой на фоне бледно-звездного неба. Застонал. Гимпель посоветовал проблеваться. Саша возразил, что всё уже впиталось в голодный желудок и пошло прямо в нервную систему. Гимпель сказал, что поможет добраться, а если надо - то останется с больным товарищем.
Саша едва умолил его уйти, поклявшись, что не умрет.
Гимпель ушел, запел соловей, и стало совсем невмоготу. Все крутилось перед глазами, и сирень пахла до полного задыхания.
Он все-таки задремал, провалился в сон ненадолго, а потом соловей снова его разбудил своими дикими «дюх-дюх-дюх, дях-дях-дях», как сосед электродрелью, но уже стало легче в животе, и голова не кружилась, хотя болела, и это был прогресс.
Чуточку вставало солнце. Заскрежетала тачка, и тетка в ватнике остановилась, постояла, а потом присела рядом - там был какой-то чурбачок. Взяла бутылку, кинула ее в свою тачку.
- Студент, что ли? - спросила она визгливым пригородным голосом.
Саша через силу поднялся, сел, повертел головой. Нет, не кружилась, и болела меньше.
Тетка достала из кармана маленький термос, открутила крышку, налила:
- Попей.
- Спасибо, - сказал Саша, отхлебнув горячего густо-сладкого чая. Почти ожил и увидел, что тетка вовсе не тетка, а девушка - если и постарше его, то ненамного. Года на три, не больше. Примерно такие у них на факультете были аспирантки.
Саша прихорохорился, вытащил пачку «Примы» и спички, галантно спросил:
- Не возразите, мадам? Или мадемуазель? Если я закурю?
- Мадемуазель, си вуз эмэ, - сказала девушка уже совсем другим голосом, столичным, негромким и низким. - Не кури дрянь. Держи, - она протянула Саше заграничные сигареты, длинное название на золотой пачке.
- Благодарю вас, я не меняю сорт, - иронично сказал Саша.
- Ха! - сказала она. - Цитируешь?
Саша обмер, потому что сразу вспомнил: МГБшник предлагает дорогие сигареты «Тройка» старому интеллигентному зэку, а тот отвечает, что, дескать, не меняет сорт, и гордо курит свой тюремный «Беломор». Это было в самиздатской книге Солженицына «В круге первом».
А на дворе семьдесят седьмой год, если угодно. Си вуз эмэ.
- Ничего я не цитирую. При чем тут? - зачастил он. - Я честно не меняю сорт. Кашель!
- Тот мужик потом пожалел, что не угостился. Ведь читал книжку?
- Какую?
- Исай Железницын, «В первом квадрате», ну? Не ссы, признавайся. Читал?
«Стукачка? Сексотка? - затрепетал Саша. - Или диссидентка? Поэтесса-дворничиха?»
- Ну, читал, - сказал Саша.
- Молодец! - она раскрыла пачку, выдвинула сигарету, поднесла ему к губам. Щелкнула красивой зажигалкой. - Филфак? По глазам вижу… - и засмеялась. - Вру. Я тебя в позапрошлом году увидела и запомнила. Хороший мальчик, но почему-то совсем не мой. Обидно.
- Где видела? Здесь в саду?
- Там, - она махнула рукой. - В стекляшке. Ты на десятом этаже, а я на одиннадцатом. На философском. Но вообще-то я полольщица альпинария и рыхлильщица сирингария. Знаешь, что такое сирингарий? Мы как раз в нем сидим. Сиренник это значит. Сиреневый питомник.
- Вкусные сигаретки, - сказал Саша. - Такие не пробовал.
- «Бенсон энд Хеджес», Англия. У нас снабжение хорошее, - сказала она. - Чай тоже, между прочим, чистый инглиш, хочешь еще? - и снова налила из термоса в крышку-стаканчик. - Тебя как зовут?
- Саша.
- А меня, извини, Лизелотта. Так вышло. Мой папочка, еще молоденький, в сорок пятом, уже в Германии, в районе Люббенау, пошел ненадолго по делам в тыл врага, и там его зажопили. То есть чуть не зажопили. Одна немочка помогла. Выручила, спрятала. Может, она тоже наша агентка была, папа не говорил. В общем, в честь папочкиной первой любви.
- А что твоя мамочка сказала? Ей не противно?
- Еще как! Но ничего. Мы терпим. Она - папу и меня, а я - ее и папу. А папа - нас обеих. Такая жизнь. А я вот теперь в земле копаюсь, - она, красуясь, показала черные каемки вокруг ногтей. - Неорганизованный пролетариат.
- Зачем? - у Саши снова заболела голова.
- Не зачем, а почему. Чтобы снять неустранимое противоречие между моей любовью к папочке и ненавистью к тому, чем он занимается. О, эта война между душой и плотью, долгом и влечением, любовью и сексом! Между любимым веселым папочкой - и прожженным гебистом. Правда, он сейчас не в конторе. Он в отделе ЦК КПСС, который курирует контору. То есть еще хуже. Зато сигареты «Бенсон» и много всякого. Книжки в том числе. Папа любит книги.
- Конечно, - вздохнул Саша. - У вас, небось, весь дефицит на дом приносят. Камю, Кафка, Марсель Пруст.
- Пруста не надо! - сказала она. - Мой папочка читает нормальные советские книги. Трифонова, Бондарева, Абрамова. Потому что он все равно нормальный человек! Запомни, мой хороший - если гэбист любит Пруста, это такая сволочь… - она вдруг оскалилась и заговорила вполголоса: - Есть там один такой. Стихи пишет, Шекспира цитирует. Если до самого-самого верха дорвется - ой! Хуже Сталина. Но ему не дадут. Он больной. Почки. Но от него скрывают. Специально кормят, чтоб почки посадить на хер! - и она стукнула кулаком Саше по коленке. - Ну, пойдем! - встала и протянула ему руку.
- Погоди, - сказал он. - Зачем ты мне все это рассказываешь?
- Интересничаю, - сказала она, помогая ему встать с земли. - Флиртую, разве не видно?
- А если я проболтаюсь?
- Ой! Я отопрусь. Тебя посадят. А ему все равно посадят почки. Игра слов! Так что вези тачку, джентльмен.
Они подошли к небольшому каменному домику. В торце была дверь. Лизелотта вытащила из кармана ватника связку ключей.
Саше Котову некуда было торопиться, воскресенье и родители уехали, поэтому они с Лизелоттой так и не встали с топчана до вечера, она все шептала «люблю, люблю, люблю», целовалась прямо до крови, просто вгрызалась, а в перерывах жарила яичницу с колбасой на электроплитке.
Вечером за окном гавкнула собака, Саша выглянул - боже! Валечка Гимпель привел ментов, с собакой! Издалека видно было, как овчарка нюхала то самое место, где они вчера сидели под сиреневым кустом, и натягивала поводок, чтоб бежать-искать.
- Ёкалэмэнэ! - зашептал Саша. - Верный друг, чтоб тебя!
- Не ссы, - сказала Лизелотта. - Обойдется.
С неба грохнуло, потом сверкнуло, потом грохнуло еще сильнее, и полил страшенный июньский дождь. Струи толстые, как веревки.
Мент подобрал что-то с земли, положил в полевую сумку. Наверное, это была жестяная крышечка от бутылки, которую они с Гимпелем выпили.
- Люблю, люблю, люблю тебя, - заурчала Лизелотта сзади, обнимая Сашу за плечи, целуя и грызя его затылок.
Потом дождь прошел.
Еще потом в дверь постучали.
- Ведь всего ничего осталось! - закричала, как будто в сотый раз, дама в красивом пальто, с высокой укладкой пепельных волос и большими круглыми глазами. - Только диплом защити, умоляю, и будешь инструктор горкома партии!
- Маман, жё не сюи па сёль, ком ву пувэ вуар! - сказала Лизелотта.
- Кто это? - дама повела головой в сторону Саши.
- Ты что, член КПСС? - спросил Саша у Лизелотты.
- Куда деваться, - сказала она. - Со второго курса. По блату.
- Кто это? - повторила дама, теперь уже в упор глядя на Сашу своими круглыми сине-зелеными глазами. Как бирюзовые клипсы у нее в ушах.
- Дай мы тебя проводим, - сказала Лизелотта и надела тонкие импортные трусики, а сверху - брезентовые штаны.
Хорошо, Саша успел натянуть брюки еще до того.
Вышли, дошли до ворот.
- Познакомимся же, наконец! - дама первая протянула руку. - Валентина Аркадьевна.
- Саша, - ответил Саша.
- Вы все-таки кто? - спросила дама.
- Студент четвертого курса. Филфак. То есть вот перешел на четвертый.
- А Лизочка уже на пятом, - строго сказала дама. - Философский факультет.
За воротами стояла черная «Волга» с желтыми подфарниками и белыми шелковыми занавесками на стеклах задних дверей. Знаки высшей силы.
- Я знаю, - сказал Саша.
- Знаете, и что? - странно спросила дама.
- Познакомься, мама, это мой муж! - слегка паясничая, сказала Лизелотта.
- Ну зачем же так сразу перед фактом? - Валентина Аркадьевна снисходительно поморщилась. - Нужно быть вежливее к матери. «Мы хотим, собираемся, планируем пожениться…» В крайнем случае, «мой будущий муж». Пригласи молодого человека в гости. В это воскресенье. Вы к нам придете в это воскресенье, Саша?
- Спасибо, - сказал Саша. - Не знаю…Это так неожиданно…
- Мама, езжай, - сказала Лизелотта.
- У тебя же кончилась смена! Мать за тобой приехала, и ни слова благодарности.
- Я чуть попозже. Мама, он оказался подлец, - она больно ткнула Сашу локтем в бок. - После двух лет наших отношений отказался жениться. Бросил меня. Он трус презренный. Я сейчас его убью. А потом поеду на метро.
- О, небо! Как я устала! - закричала Валентина Аркадьевна. - Я специально за тобой приехала, у папы попросила машину!
- Можешь меня подождать. Но тогда ты будешь соучастница в убийстве.
- Валентина Аркадьевна, - сказал Саша. - Вы лучше меня подвезите на машине, хорошо?
Дама изумилась такой наглости и поэтому сама открыла Саше дверь.
Он обернулся. Лизелотта смотрела в сторону. Ну и ладно.
Пока ехали, Валентина Аркадьевна спросила:
- У вас правда с Лизочкой два года серьезные отношения?
- Не совсем. Она сказала, что в меня влюбилась два года назад, когда увидела в коридоре.
- Ну и нечего тут гордиться! - сказала Валентина Аркадьевна.
- Да, конечно, - сказал Саша. - Остановите, пожалуйста, у метро «Университет».
- А то до центра?
- Нет, нет, спасибо, - сказал он.
Вышел, зажмурился, снова открыл глаза и удостоверился, что уже забыл Лизелотту.
Потом она позвонила ему.
Даже удивительно, как она его нашла. Он уже успел три раза жениться и развестись, оставить с женами четверых детей, раз шесть переехать - из хороших квартир в плохонькие и обратно, и один раз даже на виллу на Новой Риге, и потом снова в город, и вот теперь жил в небольшой квартирке в приятном районе около метро «Бауманская», с мастером тайского массажа Анечкой, которая приходила к нему в неделю раз, но не хотела переехать насовсем.
Потом - это лет через тридцать пять. Или даже больше.
Она позвонила прямо в дверь. То есть в домофон. «Кто?» «Лиза. Полное имя Лизелотта! Вспомнил? Вспоминай и открывай, а то буду стеречь на крыльце!». Он открыл. Ждал ее у лифта. Она прошла мимо него, вошла в квартиру и огляделась.
- Бедненько, - сказала вместо «здравствуй». - И не особо чистенько. Один живешь?
- Предположим, - сказал он. - Чем обязан?
- Пришла сказать, что у меня не получилось.
- Что не получилось?
- Понимаешь, когда ты тогда ушел, сел в машину и уехал, я подумала, что ты согласен жениться, просто хочешь с мамой поговорить. А мама сказала, что ты выскочил у метро. Я хотела повеситься, но потом решила: «Ну и подумаешь! Проживу без него». Я старалась. Я честно старалась. Я столько лет старалась… Но нет. Не получилось. Так что поехали.
Она была в каком-то ватнике. Саша долго приглядывался, но понял, что это модная и дорогая одежда. Она поймала его взгляд и подтвердила:
- Куртянчик от Живанши. Я богатая, не думай. Поехали. Или здесь?
- Что здесь?
- Целоваться, и вообще.
- С ума сошла! - Саша отступил на полшага, потому что Лизелотте было за шестьдесят, она была чуть постарше его, он это помнил. И выглядела она соответственно. Как раз на шестьдесят с хвостиком.
- А я не обиделась! - засмеялась она. - Поехали. Смотри, какая ночь. Июнь, и кое-где сирень цветет.
У нее была хорошая машина, просторная и мягкая. Ехали и болтали. Она рассказала, что у нее все сложилось отлично. Диплом, райком, горком. Потом бизнес. Папочка помог, царствие небесное. И папочкины друзья. У чекистов очень сильное чувство локтя. Через века. Приказ тайных дел, Охранное отделение, ЧК-НКВД-КГБ - одна команда, одни и те же люди. Дети, внуки и пра-пра-правнуки. Так что полный порядок. Гляди, какая тачка! Но вообще богатство - это скучно, когда много.
- Ты замужем? - спросил Саша.
Она помотала головой.
- Ну, была? - уточнил Саша.
- Какой еще муж? - возмутилась она. - Я же тебя люблю!
- Ты дура? - удивился Саша.
- А ты трус! - сказала Лизелотта.
Саше стало обидно, но не за труса, а по-другому: о себе она всё рассказала, а о нем, о его жизни, ничего не спросила. Поэтому он усмехнулся:
- Ну, расскажи еще что-нибудь. Например, как ухайдакали товарища Андропова Юрия Владимировича.
- Кто? - спросила она, внимательно следя за дорогой.
- Вы! Ты же сама говорила: «ему специально почки сажают».
- Я? - она подняла брови. - Бред какой. Не выдумывай.
- Куда мы едем?
- Уже приехали.
Они остановились около длинного забора. За забором росли кусты и деревья. Вышли. Там была калитка. Лизелотта достала из кармана связку ключей.
Сидели на земле, на расстеленном ватнике от Живанши.
- А Валечка Гимпель теперь в Америке, - сказал Саша. - С которым мы водку здесь пили. Профессор русской литературы. Помнишь, он ментов с собакой привел?
- Гимпель? Смешно! - сказала Лизелотта.
- Чего смешного?
- Фамилия смешная. Очень шпионская. Нет, правда, был такой знаменитый немецкий шпион. Умер ста лет от роду. У шпионов не нервы, а стальные канаты. И у папиной Лизелотты фамилия тоже была Гимпель. Почему? Непонятно. Все в одном клубке. Не распутаешь. И не надо. Я тебя люблю.
Она легла навзничь на траву, ладони положила под голову.
- Ты тогда говорил: людям не надо жить вместе, люди должны жить отдельно, поврозь, каждый в своей маленькой комнатке с кухней. А под старость собираться, доживать последние дни в компании. Чтобы были такие специальные «умиратории». Хорошее слово «умираторий». Я тебя люблю.
- Не помню, - сказал Саша, и тут же вспомнил, и сказал: - А! Да, да, да.
- Скажи, ты из-за этого не захотел на мне жениться? Ты тогда вообще считал, что людям лучше поодиночке? Или я тебе не понравилась?
- Ты как-то странно предлагала. «Мама, вот мой муж». Тут любой растеряется.
- А почему ты сам не предложил? Я тебе целый день говорила: «люблю, люблю, люблю тебя». А ты молчал. Почему ты молчал?
- Честно? Ты была странная. Я испугался.
Она замолчала.
Саша лежал рядом с ней, тоже навзничь, июньская земля сквозь свежую траву приятно холодила спину.
Она сказала:
- Я была дура. А ты был трус. Дура и трус. Хорошая парочка. У нас бы все равно ничего не вышло. Так что ладно. Все хорошо.
Саша приподнялся на локте, посмотрел на нее. Светил месяц, но она вся была в тени сиреневого куста. Он погладил ее лицо - лоб, нос и губы. В темноте она была почти как тогда. Он подвинулся поближе.
- Целоваться не надо, - сказала она. - Я пошутила.
Он снова лег на спину.
- Мы с Валечкой Гимпелем читали Льва Толстого, «Войну и мир», буквально по строчкам, было дело, для спора, - сказал Саша. - Лев Толстой сказал, что у жизни на самом деле есть какая-то другая цель, невидимая и непонятная людям… Какая? А может, нет никакой цели?
- Цель жизни - сад, - сказала Лизелотта. - Оказаться в саду. Сад, по-гречески парадиз, то есть рай. Мы думаем - какой он будет, этот рай? А мы там уже были. В июне месяце семьдесят седьмого года. Мы думаем - где он? А он вот. Сирень пахнет, соловей поет, и мы здесь.
- Судьба? - спросил Саша Котов.
- Судьба, сирень, - покивала Лизелотта, - сад, сукины дети, слезы, старость, страсть…
Я подошел к ним поближе и присел на корточки.
Они лежали рядышком, совсем маленькие, как куклы, даже не как Барби и Кен, а еще меньше, как крохотные пластмассовые пупсики, они вдвоем поместились у меня на ладони, они были холодные, остыли, на земле лежа, у корней огромного сиреневого куста, потому что они на самом деле были совсем пластмассовые, очень легкие. В ночи, в свете ясного месяца, видны были их лица: мальчик был нахмуренный и смотрел себе на нос, а девочка - подняла глаза и глядела в небо.
Рядом стояла садовая тачка, в ней лежала короткая лопата.
Я вырыл ямку и закопал Сашу и Лизелотту. Сделал холмик, положил камешек и постоял рядом полминуты, склонив голову - всё как положено. Сладко и душно пахла сирень, и соловей пел так громко, что хотелось выключить.
ДУРА И ТРУС.
Саша Котов лежал под кустом сирени и слушал соловья.
Соловей пел где-то совсем рядом, казалось - руку протяни, и можно выключить. Лучше выключить, потому что соловей пел очень громко, слишком громко, по ушам бабахал. А у Саши болела голова.
Он вечером выпил бутылку водки с Валей Гимпелем. История была такая: он проспорил эту бутылку Цыплакову, спор был о том, сколько лет разным героям из «Войны и мира». Цыплак говорил, что граф писал небрежно и часто путался, одни у него стареют быстрее других, а Саша держался мнения, что Лев Толстой - гений, и это мы дураки, если что-то недопоняли. Но потом не поленился, перечитал с карандашом и тетрадкой и увидел, что так и есть. Ему Гимпель помогал считать, Гимпель был на его стороне, но увы! Amicus, как говорится, Plato, но истина дороже. Цыплак прав. Купили бутылку - то есть Саша покупал, а Гимпель занимал очередь, пока Саша стоял в кассу.
Купили и поехали на Ленгоры. Было часов шесть вечера. Цыплакова в общежитии не нашли, а соседи сказали, что он вообще уехал, досрочно сдал последний экзамен и домой, в Свердловск. Уже до осени. Потому что было самое начало июня. Саша Котов остался как дурак с бутылкой и Гимпелем. «Спрячь до сентября», - сказал честный Гимпель. «Да ну, прокиснет!» - сказал Саша, спер на общежитской кухне неизвестно чью луковицу, и они пошли в сад.
Там был университетский ботанический сад, с забором, но пройти можно было. Лучше, чем просто на горах, где люди и менты. А тут народу никого. Только вдали тетка с тачкой и метлой. Устроились среди сирени. Было уже к восьми, и Гимпель начинал дергаться, потому что мама-папа ждут. А у Саши мама-папа как раз были в отъезде, поехали вместе с младшей сестрой кататься на пароходе Москва-Ленинград, поэтому он никуда не торопился. Открыли, разрезали перочинным ножом луковицу. «У тебя хоть пирожок есть?» - спросил Саша. Гимпель помотал головой, к тому же пить он не хотел, не умел и боялся. Хотя взрослый мужик, третий курс. Саше пришлось почти все самому доканчивать. Пили из горлышка, болтали о Льве Толстом, смысле истории и роли личности в ней, а также о девчонках. Гимпелю нравилась Ксана Беляева. «Она ангел, светлый ангел!» - повторял он, краснея. Саша все знал про Ксану Би - так ее звали ребята - но не стал рассказывать это бедному Валечке Гимпелю; зачем другу ломать кайф возвышенных фантазий? Сказал только: «Вообще-то пить начинать следует с утра, и более ни на что во весь день не отвлекаться… Кто сказал?» «Лев Сергеич Пушкин!» - ответил умный Гимпель и сказал, что уже половина двенадцатого ночи - вот ведь проболтали! - и скоро взаправду утро, потому что ночи короткие - пятое июня - и надо скорее к метро.
Саша встал и тут же сел снова. Голова поехала, и затошнило. Все-таки грамм триста пятьдесят, а то и четыреста он осадил под пол-луковицы. Сел, потом лег на спину. Сирень крутилась над головой на фоне бледно-звездного неба. Застонал. Гимпель посоветовал проблеваться. Саша возразил, что всё уже впиталось в голодный желудок и пошло прямо в нервную систему. Гимпель сказал, что поможет добраться, а если надо - то останется с больным товарищем.
Саша едва умолил его уйти, поклявшись, что не умрет.
Гимпель ушел, запел соловей, и стало совсем невмоготу. Все крутилось перед глазами, и сирень пахла до полного задыхания.
Он все-таки задремал, провалился в сон ненадолго, а потом соловей снова его разбудил своими дикими «дюх-дюх-дюх, дях-дях-дях», как сосед электродрелью, но уже стало легче в животе, и голова не кружилась, хотя болела, и это был прогресс.
Чуточку вставало солнце. Заскрежетала тачка, и тетка в ватнике остановилась, постояла, а потом присела рядом - там был какой-то чурбачок. Взяла бутылку, кинула ее в свою тачку.
- Студент, что ли? - спросила она визгливым пригородным голосом.
Саша через силу поднялся, сел, повертел головой. Нет, не кружилась, и болела меньше.
Тетка достала из кармана маленький термос, открутила крышку, налила:
- Попей.
- Спасибо, - сказал Саша, отхлебнув горячего густо-сладкого чая. Почти ожил и увидел, что тетка вовсе не тетка, а девушка - если и постарше его, то ненамного. Года на три, не больше. Примерно такие у них на факультете были аспирантки.
Саша прихорохорился, вытащил пачку «Примы» и спички, галантно спросил:
- Не возразите, мадам? Или мадемуазель? Если я закурю?
- Мадемуазель, си вуз эмэ, - сказала девушка уже совсем другим голосом, столичным, негромким и низким. - Не кури дрянь. Держи, - она протянула Саше заграничные сигареты, длинное название на золотой пачке.
- Благодарю вас, я не меняю сорт, - иронично сказал Саша.
- Ха! - сказала она. - Цитируешь?
Саша обмер, потому что сразу вспомнил: МГБшник предлагает дорогие сигареты «Тройка» старому интеллигентному зэку, а тот отвечает, что, дескать, не меняет сорт, и гордо курит свой тюремный «Беломор». Это было в самиздатской книге Солженицына «В круге первом».
А на дворе семьдесят седьмой год, если угодно. Си вуз эмэ.
- Ничего я не цитирую. При чем тут? - зачастил он. - Я честно не меняю сорт. Кашель!
- Тот мужик потом пожалел, что не угостился. Ведь читал книжку?
- Какую?
- Исай Железницын, «В первом квадрате», ну? Не ссы, признавайся. Читал?
«Стукачка? Сексотка? - затрепетал Саша. - Или диссидентка? Поэтесса-дворничиха?»
- Ну, читал, - сказал Саша.
- Молодец! - она раскрыла пачку, выдвинула сигарету, поднесла ему к губам. Щелкнула красивой зажигалкой. - Филфак? По глазам вижу… - и засмеялась. - Вру. Я тебя в позапрошлом году увидела и запомнила. Хороший мальчик, но почему-то совсем не мой. Обидно.
- Где видела? Здесь в саду?
- Там, - она махнула рукой. - В стекляшке. Ты на десятом этаже, а я на одиннадцатом. На философском. Но вообще-то я полольщица альпинария и рыхлильщица сирингария. Знаешь, что такое сирингарий? Мы как раз в нем сидим. Сиренник это значит. Сиреневый питомник.
- Вкусные сигаретки, - сказал Саша. - Такие не пробовал.
- «Бенсон энд Хеджес», Англия. У нас снабжение хорошее, - сказала она. - Чай тоже, между прочим, чистый инглиш, хочешь еще? - и снова налила из термоса в крышку-стаканчик. - Тебя как зовут?
- Саша.
- А меня, извини, Лизелотта. Так вышло. Мой папочка, еще молоденький, в сорок пятом, уже в Германии, в районе Люббенау, пошел ненадолго по делам в тыл врага, и там его зажопили. То есть чуть не зажопили. Одна немочка помогла. Выручила, спрятала. Может, она тоже наша агентка была, папа не говорил. В общем, в честь папочкиной первой любви.
- А что твоя мамочка сказала? Ей не противно?
- Еще как! Но ничего. Мы терпим. Она - папу и меня, а я - ее и папу. А папа - нас обеих. Такая жизнь. А я вот теперь в земле копаюсь, - она, красуясь, показала черные каемки вокруг ногтей. - Неорганизованный пролетариат.
- Зачем? - у Саши снова заболела голова.
- Не зачем, а почему. Чтобы снять неустранимое противоречие между моей любовью к папочке и ненавистью к тому, чем он занимается. О, эта война между душой и плотью, долгом и влечением, любовью и сексом! Между любимым веселым папочкой - и прожженным гебистом. Правда, он сейчас не в конторе. Он в отделе ЦК КПСС, который курирует контору. То есть еще хуже. Зато сигареты «Бенсон» и много всякого. Книжки в том числе. Папа любит книги.
- Конечно, - вздохнул Саша. - У вас, небось, весь дефицит на дом приносят. Камю, Кафка, Марсель Пруст.
- Пруста не надо! - сказала она. - Мой папочка читает нормальные советские книги. Трифонова, Бондарева, Абрамова. Потому что он все равно нормальный человек! Запомни, мой хороший - если гэбист любит Пруста, это такая сволочь… - она вдруг оскалилась и заговорила вполголоса: - Есть там один такой. Стихи пишет, Шекспира цитирует. Если до самого-самого верха дорвется - ой! Хуже Сталина. Но ему не дадут. Он больной. Почки. Но от него скрывают. Специально кормят, чтоб почки посадить на хер! - и она стукнула кулаком Саше по коленке. - Ну, пойдем! - встала и протянула ему руку.
- Погоди, - сказал он. - Зачем ты мне все это рассказываешь?
- Интересничаю, - сказала она, помогая ему встать с земли. - Флиртую, разве не видно?
- А если я проболтаюсь?
- Ой! Я отопрусь. Тебя посадят. А ему все равно посадят почки. Игра слов! Так что вези тачку, джентльмен.
Они подошли к небольшому каменному домику. В торце была дверь. Лизелотта вытащила из кармана ватника связку ключей.
Саше Котову некуда было торопиться, воскресенье и родители уехали, поэтому они с Лизелоттой так и не встали с топчана до вечера, она все шептала «люблю, люблю, люблю», целовалась прямо до крови, просто вгрызалась, а в перерывах жарила яичницу с колбасой на электроплитке.
Вечером за окном гавкнула собака, Саша выглянул - боже! Валечка Гимпель привел ментов, с собакой! Издалека видно было, как овчарка нюхала то самое место, где они вчера сидели под сиреневым кустом, и натягивала поводок, чтоб бежать-искать.
- Ёкалэмэнэ! - зашептал Саша. - Верный друг, чтоб тебя!
- Не ссы, - сказала Лизелотта. - Обойдется.
С неба грохнуло, потом сверкнуло, потом грохнуло еще сильнее, и полил страшенный июньский дождь. Струи толстые, как веревки.
Мент подобрал что-то с земли, положил в полевую сумку. Наверное, это была жестяная крышечка от бутылки, которую они с Гимпелем выпили.
- Люблю, люблю, люблю тебя, - заурчала Лизелотта сзади, обнимая Сашу за плечи, целуя и грызя его затылок.
Потом дождь прошел.
Еще потом в дверь постучали.
- Ведь всего ничего осталось! - закричала, как будто в сотый раз, дама в красивом пальто, с высокой укладкой пепельных волос и большими круглыми глазами. - Только диплом защити, умоляю, и будешь инструктор горкома партии!
- Маман, жё не сюи па сёль, ком ву пувэ вуар! - сказала Лизелотта.
- Кто это? - дама повела головой в сторону Саши.
- Ты что, член КПСС? - спросил Саша у Лизелотты.
- Куда деваться, - сказала она. - Со второго курса. По блату.
- Кто это? - повторила дама, теперь уже в упор глядя на Сашу своими круглыми сине-зелеными глазами. Как бирюзовые клипсы у нее в ушах.
- Дай мы тебя проводим, - сказала Лизелотта и надела тонкие импортные трусики, а сверху - брезентовые штаны.
Хорошо, Саша успел натянуть брюки еще до того.
Вышли, дошли до ворот.
- Познакомимся же, наконец! - дама первая протянула руку. - Валентина Аркадьевна.
- Саша, - ответил Саша.
- Вы все-таки кто? - спросила дама.
- Студент четвертого курса. Филфак. То есть вот перешел на четвертый.
- А Лизочка уже на пятом, - строго сказала дама. - Философский факультет.
За воротами стояла черная «Волга» с желтыми подфарниками и белыми шелковыми занавесками на стеклах задних дверей. Знаки высшей силы.
- Я знаю, - сказал Саша.
- Знаете, и что? - странно спросила дама.
- Познакомься, мама, это мой муж! - слегка паясничая, сказала Лизелотта.
- Ну зачем же так сразу перед фактом? - Валентина Аркадьевна снисходительно поморщилась. - Нужно быть вежливее к матери. «Мы хотим, собираемся, планируем пожениться…» В крайнем случае, «мой будущий муж». Пригласи молодого человека в гости. В это воскресенье. Вы к нам придете в это воскресенье, Саша?
- Спасибо, - сказал Саша. - Не знаю…Это так неожиданно…
- Мама, езжай, - сказала Лизелотта.
- У тебя же кончилась смена! Мать за тобой приехала, и ни слова благодарности.
- Я чуть попозже. Мама, он оказался подлец, - она больно ткнула Сашу локтем в бок. - После двух лет наших отношений отказался жениться. Бросил меня. Он трус презренный. Я сейчас его убью. А потом поеду на метро.
- О, небо! Как я устала! - закричала Валентина Аркадьевна. - Я специально за тобой приехала, у папы попросила машину!
- Можешь меня подождать. Но тогда ты будешь соучастница в убийстве.
- Валентина Аркадьевна, - сказал Саша. - Вы лучше меня подвезите на машине, хорошо?
Дама изумилась такой наглости и поэтому сама открыла Саше дверь.
Он обернулся. Лизелотта смотрела в сторону. Ну и ладно.
Пока ехали, Валентина Аркадьевна спросила:
- У вас правда с Лизочкой два года серьезные отношения?
- Не совсем. Она сказала, что в меня влюбилась два года назад, когда увидела в коридоре.
- Ну и нечего тут гордиться! - сказала Валентина Аркадьевна.
- Да, конечно, - сказал Саша. - Остановите, пожалуйста, у метро «Университет».
- А то до центра?
- Нет, нет, спасибо, - сказал он.
Вышел, зажмурился, снова открыл глаза и удостоверился, что уже забыл Лизелотту.
Потом она позвонила ему.
Даже удивительно, как она его нашла. Он уже успел три раза жениться и развестись, оставить с женами четверых детей, раз шесть переехать - из хороших квартир в плохонькие и обратно, и один раз даже на виллу на Новой Риге, и потом снова в город, и вот теперь жил в небольшой квартирке в приятном районе около метро «Бауманская», с мастером тайского массажа Анечкой, которая приходила к нему в неделю раз, но не хотела переехать насовсем.
Потом - это лет через тридцать пять. Или даже больше.
Она позвонила прямо в дверь. То есть в домофон. «Кто?» «Лиза. Полное имя Лизелотта! Вспомнил? Вспоминай и открывай, а то буду стеречь на крыльце!». Он открыл. Ждал ее у лифта. Она прошла мимо него, вошла в квартиру и огляделась.
- Бедненько, - сказала вместо «здравствуй». - И не особо чистенько. Один живешь?
- Предположим, - сказал он. - Чем обязан?
- Пришла сказать, что у меня не получилось.
- Что не получилось?
- Понимаешь, когда ты тогда ушел, сел в машину и уехал, я подумала, что ты согласен жениться, просто хочешь с мамой поговорить. А мама сказала, что ты выскочил у метро. Я хотела повеситься, но потом решила: «Ну и подумаешь! Проживу без него». Я старалась. Я честно старалась. Я столько лет старалась… Но нет. Не получилось. Так что поехали.
Она была в каком-то ватнике. Саша долго приглядывался, но понял, что это модная и дорогая одежда. Она поймала его взгляд и подтвердила:
- Куртянчик от Живанши. Я богатая, не думай. Поехали. Или здесь?
- Что здесь?
- Целоваться, и вообще.
- С ума сошла! - Саша отступил на полшага, потому что Лизелотте было за шестьдесят, она была чуть постарше его, он это помнил. И выглядела она соответственно. Как раз на шестьдесят с хвостиком.
- А я не обиделась! - засмеялась она. - Поехали. Смотри, какая ночь. Июнь, и кое-где сирень цветет.
У нее была хорошая машина, просторная и мягкая. Ехали и болтали. Она рассказала, что у нее все сложилось отлично. Диплом, райком, горком. Потом бизнес. Папочка помог, царствие небесное. И папочкины друзья. У чекистов очень сильное чувство локтя. Через века. Приказ тайных дел, Охранное отделение, ЧК-НКВД-КГБ - одна команда, одни и те же люди. Дети, внуки и пра-пра-правнуки. Так что полный порядок. Гляди, какая тачка! Но вообще богатство - это скучно, когда много.
- Ты замужем? - спросил Саша.
Она помотала головой.
- Ну, была? - уточнил Саша.
- Какой еще муж? - возмутилась она. - Я же тебя люблю!
- Ты дура? - удивился Саша.
- А ты трус! - сказала Лизелотта.
Саше стало обидно, но не за труса, а по-другому: о себе она всё рассказала, а о нем, о его жизни, ничего не спросила. Поэтому он усмехнулся:
- Ну, расскажи еще что-нибудь. Например, как ухайдакали товарища Андропова Юрия Владимировича.
- Кто? - спросила она, внимательно следя за дорогой.
- Вы! Ты же сама говорила: «ему специально почки сажают».
- Я? - она подняла брови. - Бред какой. Не выдумывай.
- Куда мы едем?
- Уже приехали.
Они остановились около длинного забора. За забором росли кусты и деревья. Вышли. Там была калитка. Лизелотта достала из кармана связку ключей.
Сидели на земле, на расстеленном ватнике от Живанши.
- А Валечка Гимпель теперь в Америке, - сказал Саша. - С которым мы водку здесь пили. Профессор русской литературы. Помнишь, он ментов с собакой привел?
- Гимпель? Смешно! - сказала Лизелотта.
- Чего смешного?
- Фамилия смешная. Очень шпионская. Нет, правда, был такой знаменитый немецкий шпион. Умер ста лет от роду. У шпионов не нервы, а стальные канаты. И у папиной Лизелотты фамилия тоже была Гимпель. Почему? Непонятно. Все в одном клубке. Не распутаешь. И не надо. Я тебя люблю.
Она легла навзничь на траву, ладони положила под голову.
- Ты тогда говорил: людям не надо жить вместе, люди должны жить отдельно, поврозь, каждый в своей маленькой комнатке с кухней. А под старость собираться, доживать последние дни в компании. Чтобы были такие специальные «умиратории». Хорошее слово «умираторий». Я тебя люблю.
- Не помню, - сказал Саша, и тут же вспомнил, и сказал: - А! Да, да, да.
- Скажи, ты из-за этого не захотел на мне жениться? Ты тогда вообще считал, что людям лучше поодиночке? Или я тебе не понравилась?
- Ты как-то странно предлагала. «Мама, вот мой муж». Тут любой растеряется.
- А почему ты сам не предложил? Я тебе целый день говорила: «люблю, люблю, люблю тебя». А ты молчал. Почему ты молчал?
- Честно? Ты была странная. Я испугался.
Она замолчала.
Саша лежал рядом с ней, тоже навзничь, июньская земля сквозь свежую траву приятно холодила спину.
Она сказала:
- Я была дура. А ты был трус. Дура и трус. Хорошая парочка. У нас бы все равно ничего не вышло. Так что ладно. Все хорошо.
Саша приподнялся на локте, посмотрел на нее. Светил месяц, но она вся была в тени сиреневого куста. Он погладил ее лицо - лоб, нос и губы. В темноте она была почти как тогда. Он подвинулся поближе.
- Целоваться не надо, - сказала она. - Я пошутила.
Он снова лег на спину.
- Мы с Валечкой Гимпелем читали Льва Толстого, «Войну и мир», буквально по строчкам, было дело, для спора, - сказал Саша. - Лев Толстой сказал, что у жизни на самом деле есть какая-то другая цель, невидимая и непонятная людям… Какая? А может, нет никакой цели?
- Цель жизни - сад, - сказала Лизелотта. - Оказаться в саду. Сад, по-гречески парадиз, то есть рай. Мы думаем - какой он будет, этот рай? А мы там уже были. В июне месяце семьдесят седьмого года. Мы думаем - где он? А он вот. Сирень пахнет, соловей поет, и мы здесь.
- Судьба? - спросил Саша Котов.
- Судьба, сирень, - покивала Лизелотта, - сад, сукины дети, слезы, старость, страсть…
Я подошел к ним поближе и присел на корточки.
Они лежали рядышком, совсем маленькие, как куклы, даже не как Барби и Кен, а еще меньше, как крохотные пластмассовые пупсики, они вдвоем поместились у меня на ладони, они были холодные, остыли, на земле лежа, у корней огромного сиреневого куста, потому что они на самом деле были совсем пластмассовые, очень легкие. В ночи, в свете ясного месяца, видны были их лица: мальчик был нахмуренный и смотрел себе на нос, а девочка - подняла глаза и глядела в небо.
Рядом стояла садовая тачка, в ней лежала короткая лопата.
Я вырыл ямку и закопал Сашу и Лизелотту. Сделал холмик, положил камешек и постоял рядом полминуты, склонив голову - всё как положено. Сладко и душно пахла сирень, и соловей пел так громко, что хотелось выключить.