Перепост. Основа психизма женщин: хроническая идентификация с агрессором - 2
Оригинал взят у accion_positiva в Основа психизма женщин: хроническая идентификация с агрессором - 2
Начало статьи
Таким образом, диссоциация участвует, вместе с идентификацией с агрессором, в решении задачи адаптации к ситуации травмы: идентификация с агрессором информирует нас о том, какие из наших чувств опасны в данной ситуации, а диссоциация удаляет эти чувства из сознания, а также заменяет эти опасные чувства на необходимые для выживания в конкретной ситуации. Например, ребёнок может диссоциировать своё чувство страха не только в том смысле, что он не будет его показывать, но и в том, что они не будет его испытывать, потому что он знает, посредством своей идентификации с мышлением агрессора, что если страх будет заметен, то это спровоцирует ещё более жестокое нападение со стороны абьюзера. Диссоциировать (а значит, не показывать) страх может помочь нам остановить агрессора: тот может испугаться внешнего бесстрашия жертвы или потерять садистический интерес к ней, видя, что его угрозы не дают желаемой реакции страха. Таким образом, диссоциация оказывается способом, с помощью которого нам удаётся, пусть косвенно и ограниченно, но влиять на угрожающую нам ситуацию: мы чувствуем то, что должны чувствовать, чтобы убедительно сыграть ту роль, которая одна только и может спасти нас.
Клинический пример: Джо (Joe) в детстве постоянно подвергался жестокому абьюзу со стороны отца, который хотел сделать из него “настоящего мужчину” и систематически мучил его с целью научить не показывать страх или уязвимость. Однажды, когда Джо было десять лет, отец заставил его присутствовать при экзекуции собаки мальчика: делая вид, что он собирается перерезать ножом животному горло, отец заставлял сына смотреть. Только когда Джо перестал плакать и пытаться убежать, приняв вид бесчувственного и бесстрашного мужчины, отец отменил убийство пса.
Теперь, во взрослом возрасте, когда кто-то ведёт себя агрессивно (как в случае активной, так и в случае невидимой, пассивной агрессии), обычная для Джо тревожность исчезает. Он начинает чувствовать себя не просто сильным, а неуязвимым. Он начинает чувствовать гнев, которому позволяет расти до тех пор, пока может быть уверенным в своей способности контролировать его; Джо никогда не теряет самообладания; потерять самообладание означало бы для него сдачу позиций в его нескончаемом соревновании с другими за чувство превосходства над ними. Джо не чувствует страха, он не способен почувствовать страх. Диссоциация страха позволяет Джо выглядеть именно так, как он считает (сознательно), что должен выглядеть: разгневанным и бесстрашным. Такое поведение по-настоящему устрашает окружающих. Вместе с его глубокой диссоциацией страха, его развитая привычка к идентификации с агрессором - постоянное настороженное считывание чувств и намерений других людей - поставляет Джо точную информацию о том, как правильно дозировать запугивание других таким образом, чтобы его угрожающее поведение не представлялось намеренным.
Пример Джо иллюстрирует нам взаимное влияние процессов диссоциации и идентификации с агрессором. Диссоциация расчищает дорогу идентификации с агрессором, убирая наши спонтанные эмоциональные реакции, чтобы позволить нам чувствовать то, что мы должны чувствовать. В то же время, идентификация с агрессором ориентирует и организует действие диссоциации: посредством идентификации мы узнаём, что чувствует агрессор, а это знание позволяет нам организовать наши реакции, переживания, чувства, опыт и их внешние выражения таким образом, чтобы они были наименее опасными для нас. Диссоциация и идентификация с агрессором работают одновременно и слаженно, одна поддерживает и обеспечивает действие другой. Их совместное действие не только поставляют нам безопасные для ситуации чувства, но и активно влияют на поведение других.
Диссоциировать можно не только чувства, но и определённые восприятия и мысли. Мы можем “стереть” из нашего ума знание или размышления о каких-то фактах, так как их нечаянное разглашение агрессору является для нас фактором риска. Самосознание в ситуации риска - опасно, так как оно выдаст нас. Часто легче возвести баррикады против восприятия и знания о реальности, чем пытаться потом скрыть это знание. В результате человек, переживший или переживающий ситуацию травмы строит специальный нарратив о своей жизни, в котором опускает одни факты (как правило, это ситуации бессилия и униженности) и преувеличивает или изменяет значение других (превращает собственные акты подчинения в акты управления ситуацией: “веди себя правильно, измени свой внутренний настрой, и никогда ничего плохого не случится”) .
В этой модели процессов диссоциации ясно видно, что диссоциация - это нечто большее, чем возведение психологической стены, которая изолирует неинтегрируемые в психику части опыта. Вместе с идентификацией с агрессором диссоциация организуется в комплексный процесс предупреждения и избегания того, что видится человеку как опасность в реальности, а именно: предупреждаются и избегаются определённого рода внутренние содержания (мысли и чувства), которые могут увеличить степень риска или вызвать усиление и ужесточение агрессии, если их существование и - неизбежное - выражение будут допущены в контексте конкретной ситуации.
Дэвис (1998) проводит различие между диссоциацией и подавлением. Цель подавления - вывести некоторый опыт за пределы сознания, нежелательное содержание переводится в бессознательное целиком и находится там постоянно. Диссоциация действует, когда определённые содержания сознания или черты самости/личности человека оказываются опасными для него в определённой ситуации межперсонального взаимодействия. Они не могут быть допущены к существованию в этой ситуации риска и поэтому должны исчезнуть из сознания/самости/личности в контексте опасной ситуации. Таким образом, человек развивает “ассоциативный центр сознания”, по-особому, в соответствии с требованиями ситуации риска организованную личность, которая “включается” и действует в этой конкретной ситуации. Значения опыта меняются вместе с ситуациями. Например, восприятие определённых фактов, которое может быть безопасным в “нормальной” ситуации, становится опасным “на территории врага” и поэтому превращается в то “что не должно быть узнанным никогда и никогда не будет узнано” той “подличностью”, которая активизируется в ситуации опасности.
Это подтверждает идею о том, что самость индивида представляет собой на самом деле серию явлений (или диссоциаций) в контексте межперсональных взаимодействий: это серия аффективных и скоординированно изменяющихся состояний двух взаимодействующих между собой человек.
Дженис Эрл (1997) описала ситуацию, подозрительно похожую на историю Джо. Её женщина-пациентка также впала в диссоциативное состояние, когда её бывший патрнёр угрожал ей ножом. По-видимому, её безразличная и холодная реакция перед лицом жизненной угрозы “обезоружила” агрессора, который бросил нож и ушёл, не причинив ей вреда. Эрл считает, что диссоциация страха её пациентки индуцировала диссоциацию чувства ненависти в агрессоре. Возможно ли говорить о “проективной диссоциации” как об особом случае “проективной идентификации”?…
Несколько слов о диссоциации и интроекции. Эти защитные механизмы могут действовать комплексно. Диссоциация старается избежать опасности (и таким образом имплицитно признаёт её существование) и одновременно отрицать её наличие, конкретно, отрицая реальность опасности, отрицая восприятие угрозы. Такое отрицание подразумевает возникновение ложного чувства личной грандиозности (“На самом деле ты ничего не можешь мне сделать”, “Я обезоружу его своей красотой и он падёт ниц”); в этом смысле, диссоциация облегчает процесс интроекции угрожающей фигуры: “агрессор находится у меня под контролем, он не представляет собой реальной угрозы”. Диссоциация заставляет чувствовать ситуацию травмы как нереальную, наше восприятие заменяется фантазией и мы начинаем воспринимать реальные события так, как если бы они были нашими внутренними содержаниями, которые мы можем контролировать. Многие женщины живут так постоянно: не приходя в сознание.
Необходимо отметить, что идентификация с агрессором, разумеется, не является сколько-нибудь надёжным способом защититься от агрессии: часто ничто не способно “разубедить” нападающего. В этих случаях, перенести непереносимый опыт можно только с помощью диссоциации травматического опыта, одновременно формулируя его в терминах фантазии (интроецируя).
Последствия идентификации с агрессором в долгосрочной перспективе
Запуганный ребёнок, скорее всего, будет относиться настороженно ко всем людям и ситуациям, заранее усматривая в них потенциальную опасность. Восприятие людей и ситуаций как потенциально опасных делает постоянными тенденции к идентификации с агрессором, диссоциации и интроекции. Эти тенденции могут проявляться по-разному. Ференци рассматривал мазохизм (в любых его проявлениях) как результат хронической идентификации с агрессором в долгосрочной перспективе. По сути, идентификация с агрессором превращается в способ отношений. Кроме принятия вины на себя, Ференци отмечал такие мазохистские стратегии как подчинение, саботаж самого себя, попытки соблазнения агрессора, а также своеобразное “испытание терпения” агрессора, провокационное мазохистское поведение. Все эти стратегии разворачиваются с целью добиться незаметного, косвенного, скрытого влияния; все они характерны для людей, которые отказались от чувства собственной способности добиваться своих целей напрямую, в открытую.
Также Ференци заметил, что отсутствие уверенности в детских воспоминаниях характерно для людей, подвергшихся абьюзу в детстве. Причиной этого характерного дефицита уверенности в подлинности воспоминаний может быть интроекция непререкаемого авторитета фигуры агрессора, чья версия о случившемся противоречит аутентичным воспоминаниям самого человека. Это чувство неуверенности может распространяться на другие аспекты опыта. Некоторые люди чувствуют, что им необходимо постоянное подтверждение со стороны других людей того, что они и сами прекрасно знают. Действительно, хроническая идентификация с агрессором может привести и приводит к тому, что точка зрения агрессора на события занимает место личных восприятий, и эти восприятия перестают узнаваться как таковые, мысли и чувства человека идут не из непосредственно переживаемого им опыта, а из этой интроецированной точки зрения агрессора. Нарратив о жизни человека складывается не на основании личного опыта, а на основании рассказа агрессора об этом опыте. Поздняя концепция Салливана (1953) о выборочном невнимании и рассуждения Боулби (1980) о патологических последствиях несовпадений эпизодической и семантической (то есть, нарративной) памяти наводит нас на мысль о том, что подобные несовпадения, являющиеся расхождением между тем, что человек помнит и тем, что он думает о своём прошлом и о своей личной истории, могут служить мерой психопатологических отклонений (Дэвис, 2000).
Ференци говорит о том, что жертва абьюза может превратиться в послушного робота, действовать механически, полностью потеряв чувство самости и внутренней аутентичности. С другой стороны, эта “механизация” психики приводит к тому, что человек становится способным проникать в чужой ум, детально изучая всех окружающих как потенциальную опасность, предчувствуя, что повторение травмы постоянно подстерегает его, и трансформируясь во что угодно, чтобы защитить себя; этот травматический способ восприятия окружающего мира включает в себя постоянное настороженное изучение других с целью расшифровать их чувства, мысли, намерения и сравнивать их с тем, что однажды было идентифицировано как опасность. Парадоксально, но эта привычка постоянно быть настороже и изучать других на предмет опасности даёт в результате невероятную чувствительность в отношении других людей и такую же невероятную слепоту в отношении их истинных намерений и мотивов действий. Всё это происходит автоматически, неосознанно и мгновенно. Способность считывать чужие психические состояния (сверх-интеллект, сверх-чувствительность и даже, по утверждению Ференци, ясновидение) возникли в эпизоде травмы и продолжают существовать как черты личности.
Иногда, наряду со сверх-настороженностью в отношении других, развивается ригидное сопротивление к любому влиянию извне. Это сопротивление может развиться как реакция на осознание собственной уязвимости из-за привычки к идентификации с другими людьми и, как следствие, собственной неспособности отличить доброжелательных людей от тех, кто такими не являются. Независимо от того, сопровождается ли гиперчувствительность к переживаниям и чувствам других людей ригидной защитой от их влияния, результатом привычной идентификации с агрессором является потеря эмоциональной спонтанности, потеря уверенности в аутентичности собственных переживаний и собственного поведения (Ференици, 1932, Мерс, 1993).
Окончание статьи
Начало статьи
Таким образом, диссоциация участвует, вместе с идентификацией с агрессором, в решении задачи адаптации к ситуации травмы: идентификация с агрессором информирует нас о том, какие из наших чувств опасны в данной ситуации, а диссоциация удаляет эти чувства из сознания, а также заменяет эти опасные чувства на необходимые для выживания в конкретной ситуации. Например, ребёнок может диссоциировать своё чувство страха не только в том смысле, что он не будет его показывать, но и в том, что они не будет его испытывать, потому что он знает, посредством своей идентификации с мышлением агрессора, что если страх будет заметен, то это спровоцирует ещё более жестокое нападение со стороны абьюзера. Диссоциировать (а значит, не показывать) страх может помочь нам остановить агрессора: тот может испугаться внешнего бесстрашия жертвы или потерять садистический интерес к ней, видя, что его угрозы не дают желаемой реакции страха. Таким образом, диссоциация оказывается способом, с помощью которого нам удаётся, пусть косвенно и ограниченно, но влиять на угрожающую нам ситуацию: мы чувствуем то, что должны чувствовать, чтобы убедительно сыграть ту роль, которая одна только и может спасти нас.
Клинический пример: Джо (Joe) в детстве постоянно подвергался жестокому абьюзу со стороны отца, который хотел сделать из него “настоящего мужчину” и систематически мучил его с целью научить не показывать страх или уязвимость. Однажды, когда Джо было десять лет, отец заставил его присутствовать при экзекуции собаки мальчика: делая вид, что он собирается перерезать ножом животному горло, отец заставлял сына смотреть. Только когда Джо перестал плакать и пытаться убежать, приняв вид бесчувственного и бесстрашного мужчины, отец отменил убийство пса.
Теперь, во взрослом возрасте, когда кто-то ведёт себя агрессивно (как в случае активной, так и в случае невидимой, пассивной агрессии), обычная для Джо тревожность исчезает. Он начинает чувствовать себя не просто сильным, а неуязвимым. Он начинает чувствовать гнев, которому позволяет расти до тех пор, пока может быть уверенным в своей способности контролировать его; Джо никогда не теряет самообладания; потерять самообладание означало бы для него сдачу позиций в его нескончаемом соревновании с другими за чувство превосходства над ними. Джо не чувствует страха, он не способен почувствовать страх. Диссоциация страха позволяет Джо выглядеть именно так, как он считает (сознательно), что должен выглядеть: разгневанным и бесстрашным. Такое поведение по-настоящему устрашает окружающих. Вместе с его глубокой диссоциацией страха, его развитая привычка к идентификации с агрессором - постоянное настороженное считывание чувств и намерений других людей - поставляет Джо точную информацию о том, как правильно дозировать запугивание других таким образом, чтобы его угрожающее поведение не представлялось намеренным.
Пример Джо иллюстрирует нам взаимное влияние процессов диссоциации и идентификации с агрессором. Диссоциация расчищает дорогу идентификации с агрессором, убирая наши спонтанные эмоциональные реакции, чтобы позволить нам чувствовать то, что мы должны чувствовать. В то же время, идентификация с агрессором ориентирует и организует действие диссоциации: посредством идентификации мы узнаём, что чувствует агрессор, а это знание позволяет нам организовать наши реакции, переживания, чувства, опыт и их внешние выражения таким образом, чтобы они были наименее опасными для нас. Диссоциация и идентификация с агрессором работают одновременно и слаженно, одна поддерживает и обеспечивает действие другой. Их совместное действие не только поставляют нам безопасные для ситуации чувства, но и активно влияют на поведение других.
Диссоциировать можно не только чувства, но и определённые восприятия и мысли. Мы можем “стереть” из нашего ума знание или размышления о каких-то фактах, так как их нечаянное разглашение агрессору является для нас фактором риска. Самосознание в ситуации риска - опасно, так как оно выдаст нас. Часто легче возвести баррикады против восприятия и знания о реальности, чем пытаться потом скрыть это знание. В результате человек, переживший или переживающий ситуацию травмы строит специальный нарратив о своей жизни, в котором опускает одни факты (как правило, это ситуации бессилия и униженности) и преувеличивает или изменяет значение других (превращает собственные акты подчинения в акты управления ситуацией: “веди себя правильно, измени свой внутренний настрой, и никогда ничего плохого не случится”) .
В этой модели процессов диссоциации ясно видно, что диссоциация - это нечто большее, чем возведение психологической стены, которая изолирует неинтегрируемые в психику части опыта. Вместе с идентификацией с агрессором диссоциация организуется в комплексный процесс предупреждения и избегания того, что видится человеку как опасность в реальности, а именно: предупреждаются и избегаются определённого рода внутренние содержания (мысли и чувства), которые могут увеличить степень риска или вызвать усиление и ужесточение агрессии, если их существование и - неизбежное - выражение будут допущены в контексте конкретной ситуации.
Дэвис (1998) проводит различие между диссоциацией и подавлением. Цель подавления - вывести некоторый опыт за пределы сознания, нежелательное содержание переводится в бессознательное целиком и находится там постоянно. Диссоциация действует, когда определённые содержания сознания или черты самости/личности человека оказываются опасными для него в определённой ситуации межперсонального взаимодействия. Они не могут быть допущены к существованию в этой ситуации риска и поэтому должны исчезнуть из сознания/самости/личности в контексте опасной ситуации. Таким образом, человек развивает “ассоциативный центр сознания”, по-особому, в соответствии с требованиями ситуации риска организованную личность, которая “включается” и действует в этой конкретной ситуации. Значения опыта меняются вместе с ситуациями. Например, восприятие определённых фактов, которое может быть безопасным в “нормальной” ситуации, становится опасным “на территории врага” и поэтому превращается в то “что не должно быть узнанным никогда и никогда не будет узнано” той “подличностью”, которая активизируется в ситуации опасности.
Это подтверждает идею о том, что самость индивида представляет собой на самом деле серию явлений (или диссоциаций) в контексте межперсональных взаимодействий: это серия аффективных и скоординированно изменяющихся состояний двух взаимодействующих между собой человек.
Дженис Эрл (1997) описала ситуацию, подозрительно похожую на историю Джо. Её женщина-пациентка также впала в диссоциативное состояние, когда её бывший патрнёр угрожал ей ножом. По-видимому, её безразличная и холодная реакция перед лицом жизненной угрозы “обезоружила” агрессора, который бросил нож и ушёл, не причинив ей вреда. Эрл считает, что диссоциация страха её пациентки индуцировала диссоциацию чувства ненависти в агрессоре. Возможно ли говорить о “проективной диссоциации” как об особом случае “проективной идентификации”?…
Несколько слов о диссоциации и интроекции. Эти защитные механизмы могут действовать комплексно. Диссоциация старается избежать опасности (и таким образом имплицитно признаёт её существование) и одновременно отрицать её наличие, конкретно, отрицая реальность опасности, отрицая восприятие угрозы. Такое отрицание подразумевает возникновение ложного чувства личной грандиозности (“На самом деле ты ничего не можешь мне сделать”, “Я обезоружу его своей красотой и он падёт ниц”); в этом смысле, диссоциация облегчает процесс интроекции угрожающей фигуры: “агрессор находится у меня под контролем, он не представляет собой реальной угрозы”. Диссоциация заставляет чувствовать ситуацию травмы как нереальную, наше восприятие заменяется фантазией и мы начинаем воспринимать реальные события так, как если бы они были нашими внутренними содержаниями, которые мы можем контролировать. Многие женщины живут так постоянно: не приходя в сознание.
Необходимо отметить, что идентификация с агрессором, разумеется, не является сколько-нибудь надёжным способом защититься от агрессии: часто ничто не способно “разубедить” нападающего. В этих случаях, перенести непереносимый опыт можно только с помощью диссоциации травматического опыта, одновременно формулируя его в терминах фантазии (интроецируя).
Последствия идентификации с агрессором в долгосрочной перспективе
Запуганный ребёнок, скорее всего, будет относиться настороженно ко всем людям и ситуациям, заранее усматривая в них потенциальную опасность. Восприятие людей и ситуаций как потенциально опасных делает постоянными тенденции к идентификации с агрессором, диссоциации и интроекции. Эти тенденции могут проявляться по-разному. Ференци рассматривал мазохизм (в любых его проявлениях) как результат хронической идентификации с агрессором в долгосрочной перспективе. По сути, идентификация с агрессором превращается в способ отношений. Кроме принятия вины на себя, Ференци отмечал такие мазохистские стратегии как подчинение, саботаж самого себя, попытки соблазнения агрессора, а также своеобразное “испытание терпения” агрессора, провокационное мазохистское поведение. Все эти стратегии разворачиваются с целью добиться незаметного, косвенного, скрытого влияния; все они характерны для людей, которые отказались от чувства собственной способности добиваться своих целей напрямую, в открытую.
Также Ференци заметил, что отсутствие уверенности в детских воспоминаниях характерно для людей, подвергшихся абьюзу в детстве. Причиной этого характерного дефицита уверенности в подлинности воспоминаний может быть интроекция непререкаемого авторитета фигуры агрессора, чья версия о случившемся противоречит аутентичным воспоминаниям самого человека. Это чувство неуверенности может распространяться на другие аспекты опыта. Некоторые люди чувствуют, что им необходимо постоянное подтверждение со стороны других людей того, что они и сами прекрасно знают. Действительно, хроническая идентификация с агрессором может привести и приводит к тому, что точка зрения агрессора на события занимает место личных восприятий, и эти восприятия перестают узнаваться как таковые, мысли и чувства человека идут не из непосредственно переживаемого им опыта, а из этой интроецированной точки зрения агрессора. Нарратив о жизни человека складывается не на основании личного опыта, а на основании рассказа агрессора об этом опыте. Поздняя концепция Салливана (1953) о выборочном невнимании и рассуждения Боулби (1980) о патологических последствиях несовпадений эпизодической и семантической (то есть, нарративной) памяти наводит нас на мысль о том, что подобные несовпадения, являющиеся расхождением между тем, что человек помнит и тем, что он думает о своём прошлом и о своей личной истории, могут служить мерой психопатологических отклонений (Дэвис, 2000).
Ференци говорит о том, что жертва абьюза может превратиться в послушного робота, действовать механически, полностью потеряв чувство самости и внутренней аутентичности. С другой стороны, эта “механизация” психики приводит к тому, что человек становится способным проникать в чужой ум, детально изучая всех окружающих как потенциальную опасность, предчувствуя, что повторение травмы постоянно подстерегает его, и трансформируясь во что угодно, чтобы защитить себя; этот травматический способ восприятия окружающего мира включает в себя постоянное настороженное изучение других с целью расшифровать их чувства, мысли, намерения и сравнивать их с тем, что однажды было идентифицировано как опасность. Парадоксально, но эта привычка постоянно быть настороже и изучать других на предмет опасности даёт в результате невероятную чувствительность в отношении других людей и такую же невероятную слепоту в отношении их истинных намерений и мотивов действий. Всё это происходит автоматически, неосознанно и мгновенно. Способность считывать чужие психические состояния (сверх-интеллект, сверх-чувствительность и даже, по утверждению Ференци, ясновидение) возникли в эпизоде травмы и продолжают существовать как черты личности.
Иногда, наряду со сверх-настороженностью в отношении других, развивается ригидное сопротивление к любому влиянию извне. Это сопротивление может развиться как реакция на осознание собственной уязвимости из-за привычки к идентификации с другими людьми и, как следствие, собственной неспособности отличить доброжелательных людей от тех, кто такими не являются. Независимо от того, сопровождается ли гиперчувствительность к переживаниям и чувствам других людей ригидной защитой от их влияния, результатом привычной идентификации с агрессором является потеря эмоциональной спонтанности, потеря уверенности в аутентичности собственных переживаний и собственного поведения (Ференици, 1932, Мерс, 1993).
Окончание статьи