Толкин, Льюис, джентльмены и христианство
Посмотрела выпуски программы "Библейский сюжет", посвященные Толкину и его "Властелину Колец", а также Льюису и его "Хроникам Нарнии". Поклонникам и интересующимся очень рекомендую и то, и другое (книги к прочтению, программы к просмотру :)
Параллельно с этим набрела на статью Якова Кротова о Льюисе, которая мне ужасно понравилась, да так, что я не постеснялась растащить ее на цитаты. Теперь хочу перечитать все, что уже читала из Льюиса (две книги про Нарнию плюс "Расторжение брака", "Письма Баламута"), и прочитать все остальное (эссе о христианстве и фантастические романы).
Особо зацепившие фразы выделила в тексте.
***
Льюис стал неофитом - это греческое слово, означающее "новообращенный", часто имеет уничижительный оттенок: верующий, чья вера слишком заносчива, который склонен к ригоризму, нетерпимости. Если неофит умеет писать, он бросается писать в защиту новонайденной веры - но никто его не читает: одно дело иметь веру в сердце, другое - соединить сердце с мозгами. Льюис стал блистательным исключением. Самые знаменитые его книжки были написаны в совершенно неофитском состоянии.
***
То был урок, и писатель его усвоил сполна: слишком сильно он верил в возможность своими доводами доказать недоказуемую веру.
***
Именно в эти послевоенные годы Льюис написал семь сказок о стране Нарнии. В них он сравнялся с Толкином - не как подражатель, а как соседняя вершина. Их очень интересно читать, в них нет сюсюканья и есть совершенно гениальная простота. Местами в них попадаются фразы, напоминающие о Льюисе - адвокате христианства, но ни малейшего привкуса принудиловки и занудства здесь нет. Вдумываться в эти сказки не нужно - зато очень приятно вглядываться.
***
Вокруг него создалась своего рода легенда, которая в чистом виде была запечатлена его коллегой по Оксфорду Николаем Зерновым (русским эмигрантом, православным мыслителем, экуменистом). В своих воспоминаниях Зернов создал миниатюрное житие Льюиса. <...> Это поразительно характерное для православного "житие", в котором на первом месте поставлено милосердие Льюиса. Почитатели Льюиса из числа католиков творили о нем свой миф, подчеркивая его девственность (которая сомнительна и до брака с Джой). Почитатели из баптистов умудряются создавать образ Льюиса - абстинента, не ведающего вкуса алкоголя и табака. "На самом деле" все было менее иконописно, но более интересно.
***
Что испытал Льюис (после смерти жены от рака) - можно прочесть в его последней книге: "Горе изнутри". Книга страшная: в ней Льюис судится с Богом с силою, подобной силе Иова. Многие читатели (неверующие) не смогли дочитать ее до конца и закрыли в убежденности что Льюис просто потерял веру в Бога. А на самом деле, он дошел до глубины веры и там наконец нашел не аргументы, а Сына Божия Страдавшего, Распятого и Воскресшего. Христос - единственный и точнейший ответ Бога на все претензии.
***
У не-англичан есть свои мифы об англичанах, и на Льюиса полезно взглянуть с точки зрения этих мифов. Глубокие чувства, сказал один мудрец, не бывают национальны. Можно по-английски острить, нельзя по-английски рыдать. Но вера - отнюдь не только чувство. Поэтому возможна национальная глубокая вера - и это объясняет, почему зарубежная христианская (и не только христианская) литература легко осваивается сейчас в России, несмотря на свой отчетливо нерусский характер. Вера не только чувство, но прежде всего - дело, решение некоего насущного вопроса. Вера - особый изгиб человеческой жизни, по которому постепенно - если вера углубляется - устремляются и все прочие наши чувства. Религиозность, милосердие, рассудительность - не могут не быть национальны.
***
Интересное сопоставление творчества Честертона, Льюиса и митр. Антония Сурожского (Блюма):
Самое, однако, замечательное, что вся эта "диалектика" абсолютно ни к чему не может принудить живую личность.
Три христианских писателя Англии обрели в современной России известность большую, чем кто-либо из современных британских беллетристов: Честертон, Льюис и Блюм. Как они непохожи друг на друга, невзирая на общее место жительства! Непохожи конфессионально: католик, протестант и православный. Непохожи профессионально: литератор, литературовед и митрополит. По духовному самосознанию: аристократ, обыватель (в лучшем смысле этого слова, т.е. очень близко к понятию "бытие") и интеллигент. По времени: представители соответственно первой, второй и третьей четвертей нашего столетия. Митрополит Антоний Блюм вообще "русский", невзирая на шведскую фамилию - и все же есть в нем нечто, что сделало успешной его проповедь именно в Англии, а не во Франции, где он провел первые десятилетия жизни; он - проповедник-джентльмен: суховатый, точный, довольно замкнутый. Впрочем, джентльмены бывают разные, и Честертон джентльмен, только фальстафского типа, проповедник сочный, размашистый и тоже замкнутый. Замкнутость, видимо, и есть главный признак той вежливости и воспитанности, которая подразумевается понятием "благородный человек" - "джентльмен". Эта замкнутость соединяет в себе желание открыть вам Царство Божие с нежеланием открыть вам дверь своего дома. Льюис тоже - вежлив, он тоже джентльмен, как и всякий англичанин после определенного пункта истории. Причем Льюис, может быть, более всего джентльмен и англичанин из этих троих. Все-таки митрополит Антоний остается экзотом, а в Честертоне неистребим привкус католического космополитизма или, если угодно, вселенскости. Для него вся вселенная - остров, в то время как для "типичного англичанина" его остров - вселенная. Честертон и Блюм - джентльмены-в-себе, Льюис - джентльмен-для-других.
Некогда джентльмены спасали от драконов. Льюис спасал от неверия. Разумеется, то же делали и Честертон, и Блюм - но первый имел дело с поколением, которое было дальше от Христа, чем поколение Льюиса, а второй - с поколением, которому Христос был доступнее (в том числе, благодаря усилиям Честертона и Льюиса). Честертон обращался еще к людям почти девятнадцатого столетия: неверующим, но знающим христианство и в целом доброжелательным к нему как к приятному пейзажу за окном поезда. Блюм обращается уже к пастве конца двадцатого столетия: это люди мало знающие о Христе, но верующие в Него, живущие в том самом пейзаже. Льюис обращается к неверующим, которые и не знают христианства, и недолюбливают его, для которых Христос - призрак прошлого, заслуживающий такого отношения, как и любой призрак - презрительно-враждебного.
Книги Льюиса относятся к древней традиции христианской апологетики. Апологии - это открытые письма христиан-интеллектуалов римским императорам, преследовавшим Церковь. Книги Честертона и Блюма - не апологетичны, потому что читатели первого - безразличны к христианам, читатели второго - симпатизируют нам. Подлинно апологетичен только Льюис, ибо он адресуется к читателям враждебным. Он почтителен, развлекателен, осторожен - ибо в каждом читателе видит человека-императора, жаждущего и могущего вновь казнить Того, в Ком более всего нуждается человек-грешник.
***
(О книге "Расторжение брака")
С картины такого ада, где люди не сбиты в кучу, как на картине Босха, а раскиданы по неизмеримым просторам серой скуки, и начинается повесть Льюиса. В этом аду не жарко, а пыльно. Конечно, все это условность. Условен и рай, на экскурсию в который отправляются обитатели ада в повести. Но как говорить о вечной жизни без метафор? Метафоричен был и Ориген, когда говорил о рае как о месте, где праведники будут огненными шарами. Ничуть не хуже оригеновых были - для своего времени - представления о рае у протестантов: груда облаков, где праведники тренькают на арфах. Главное в раю - неожиданность. Когда Христос описывал Страшный Суд, Он прежде всего упомянул удивление - и у грешников, и у праведников, удивление при виде и возмездия, и награды.
<...> Невозможно святому вместиться в ад - это возможно лишь Христу. Схождение Иисуса в ад было, оказывается, делом не величия - а неимоверного смирения и умаления до микроскопических масштабов спокойного адского небытия. Святые не могут умалиться так, как Источник святости. А возвеличиться до рая может всякий грешник - и Льюис описывает развратника, который отказывается - или, пожалуй, только решает отказаться - от похоти, и в тот же миг жалкая похоть его преображается в мощную любовь. Он остается в раю - в отличие от философа, который так и не обнаруживает в себе сил отказаться - или хотя бы захотеть отказаться - от размышлений о Боге для размышлений в Боге.
***
Современный отечественный (не скажу за англичан) читатель самостоятельно расшифровать льюисовские аллегории не способен просто потому, что плохо знаком с Новым Заветом и еще меньше - с собственной душой. А весь огромный аллегорический мир Льюиса, Толкина или Бэньяна - это и есть одна-единственная человеческая душа.
***
О последовательности составляющих "Хроники Нарнии" книг по написанию и смыслу:
Это объясняет, почему сказки Льюиса написаны не в том порядке, в котором рекомендованы им самим к чтению. Писались они - как виделись, а виделись они, наверное, в порядке важности. Самая первая, опубликованная в 1950 году - "Лев, колдунья и платяной шкаф" - это само Евангелие, рассказ об Искуплении через Распятие и о Воскресении. Второй появляется сказка "Принц Каспиан" - о вере в невидимого Христа и доверии к чужой вере, на которой основана Церковь. Третьей пишется "Покоритель зари" - о жизни в Церкви и о ее центре - Евхаристии, литургии. Четвертая сказка "Серебряное кресло" - о необходимости соблюдать Божию заповедь, церковный канон вне зависимости от степени их понимания. Но затем Льюис пишет сказку "Конь и его мальчик", которая сюжетно оказывается третьей по порядку и о которой уже трудно сказать, рассказывает ли она о каком-то конкретном пункте катехизиса или вообще о постепенном открытии Христа человеком. И лишь затем, шестой пишется первая по теме сказка: "Племянник чародея", рассказывающая о Творении мира. Седьмой пишется седьмая - "Последняя битва"- о Втором Пришествии Христовом, о Страшном Суде и Небесном Иерусалиме...
***
Ничто так не далеко от иконопочитания как протестантизм эпохи Льюиса - но логика христианской жизни подталкивала его в этом направлении, хотя и не сумела проломить какой-то преграды, не личной даже, но национально-культурной, укорененной в веках иконоборчества. Льюис возвращался к теме иконы и Первообраза вновь и вновь; у него есть литературоведческая работа "Отброшенный образ" и непопулярный роман "Пока мы лиц не обрели". Потеряв любимую, Льюис назвал Бога "великим иконоборцем", ибо жена была для него ярчайшим образом Божиим. Здесь - след великой трагедии человека, подошедшего вплотную к осмыслению парадокса иконопочитания, но не совершившего то, что было выше его сил.
***
Окончание статьи процитирую целиком. Интереснейшее сопоставление романов Толкина (которые наше все!) и Льюиса (которые я еще не читала, но теперь - обязательно: "Космическая трилогия").
Здесь - где кончается (осуществленное Льюисом и начинается несвершенное, где начинается мир, в котором многое было дано сказать другим - мы подходим к последней его загадке. Льюис и Толкин - судьбы, сошедшиеся на время в личной дружбе и навечно, казалось бы, разведенные в истории литературы. Как возможно, что трилогия неофита Льюиса вышла благочестивее трилогии потомственного католика Толкина? И почему, в конце концов, абсолютно лишенная всяких аллегорических и неаллегорических выходов на все религиозные предметы трилогия Толкина более популярна? Она популярнее среди всех - и христиан, и не-христиан. По ней снимают фильмы, по романам Льюиса - нет. Тиражи их просто несопоставимы. Толкин в России вышел четырежды, когда трилогию Льюиса только начали издавать. Есть в России и общества поклонников Толкина - но нет поклонников Переландры и Малельдила (о сказках я сейчас не говорю).
Ответ обнаруживается в истории христианского богословия. Оно знает два способа говорить о Боге: положительно или отрицательно. Круг ведь можно нарисовать, заштриховывая его плоскость черным, а можно - заштриховывая черным поле вокруг круглого кусочка чистого листа. Можно говорить о Боге: "Он - то-то и то-то" (и это всегда будет аллегорией, ибо все известные нам "то-то", даже самый свет и жизнь, сотворены Богом и Богом не являются). А можно говорить: "Бог - не то и не то". Льюис выбрал первый путь, путь положительного богословия; Толкин - второй. Мир Средиземья, который он создал в фантастической трилогии "Повелитель колец", на первый взгляд близок к миру языческому, к миру рыцарских романов. Но и язычники, и рыцари были отнюдь не внерелигиозны и не безрелигиозны. Язычники знали очень даже много богов, а рыцари могли поклоняться Христу, Перуну, Одину, Аллаху, Фортуне или, на худой конец, собственной силе. Герои Толкина удерживаются от обращения к Богу, Удаче или своей мощи даже тогда, когда все их к этому подталкивает. Их мир начисто лишен тех религиозных субстанций, которые заполняли мировоззрение язычников или героических эпосов. Его герои переполнены надеждой - но надежда эта возложена на абсолютно не названное, не обозначенное пространство, на пустоту. И -- держится! Вот эта огромная пустота, совершенно гениально не названная - и есть Бог, более того - Бог Библии, Бог Льюиса, Бог Церкви. Выбранный Толкином путь "отрицательного богословия" не только приманчивее (хотя в отсутствие таланта этот путь может быть и занудным, и бездарным). Он не отпугивает необходимостью думать, искать затаенный смысл - ибо смысл целенаправленно и полностью изъят. Толкин действительно развлекает, не поучая - чего Льюис не смог избежать. Путь Толкина выгоднее богословски - ибо, не говоря ничего о Боге положительно, Толкин избегает риска ошибиться. Богослов может предъявить трилогии Льюиса массу претензий. Отсутствует четкая граница между природой ангелов и Сына Божия, более того -Христос назван Малельдилом, "большим ангелом". Не ведающие греха творения Божий изображены как смертные - что в высшей степени сомнительно. Вообще Льюис слишком склонен к платоническому разделению идеального и реального, он склонен считать Царство Божие не столько закваской в этом мире и преображением его в Боге, сколько неким параллельным пространством. А Толкину вменять в вину нечего - ибо он ничего вообще не сказал. Известно, однако, что вакуум крепче соединяет две полусферы, нежели любые связи и цепи.
Путь Толкина притягательнее не только кажущейся легкостью. Он поражает в самое сердце мир, который облечен в броню кокетливого религиозного целомудрия, который боится всякого слова о Боге, которому уже "плешь проели" повторением имени Христа, который склонен затыкать уши. слушая любую проповедь, заведомо почитая ее пошлостью. Наш мир - не одна из многих цивилизаций, а цивилизация, веками бывшая христианской, "переевшая" христианства (пресного, разумеется, то есть без Христа). Поэтому прямой или хотя бы аллегорический разговор на подобные темы в нашей культуре часто отпугивает слушателей, не начавшись.
Кто любит Льюиса "больше", чем Толкина, скажет в его защиту, что мир Льюиса - прям, мир Толкина - кривоват. У Льюиса злодей носит фамилию "Уэстон", происходящее от английского слова "Запад" - прямая отсылка к той стороне мира, где традиционно помещались владения зла, сатаны. Толкин же эти владения разместил на востоке, где религиозное сознание всегда помещало Святыню. И это не издевательство, не попытка извратить тысячелетнюю мифологическую традицию, давно ушедшую в подсознание. Это ответ миру, который сам извратил все и вся, перепутал все стороны света, все иерархии ценностей и гадостей переставил с ног на голову. Аполлон перед кривым зеркалом не узнает себя. Но если вы, волею родовой своей истории, родились горбатым уродом, то лишь зеркало, искусно искривленное, сможет показать вам ваш истинный облик Божьего подобия, красоты и величия. Именно такое кривое зеркало, помогающее искривленному сознанию современного человека без всяких слов увидеть в себе Истину, создал Толкин. Он действительно оказался, в этом смысле, более искусным христианским апологетом, нежели Льюис. Совершенно не случайно, таким образом, Толкин проник в Россию раньше. Более того: при большевиках Толкин, при всем своем аполитизме и кажущейся безрелигиозности, оказался в черном списке: дважды пробили через цензуру, выпустили первый том его трилогии, но остальные тома увидели свет лишь после освобождения печати. Толкина активно - хотя крайне неумело - переводили сразу несколько самиздатских анонимов. Так - в российском самиздате 1970-1980-х годов - он опять соединился с Льюисом, которого переводили и распространяли духовные дети отца Александра Меня. Издание трилогии Льюиса отдельно поможет им соединиться уже не для узкой самиздатской аудитории, а для всей русской читающей публики. Нет сомнения, что кто-то все равно больше будет почитать Толкина, а кто-то станет почитателем Льюиса - не беда. Главное - что жить читателям этих романов станет интереснее, вдохновеннее и вернее в самом изначальном смысле этого слова. This entry was originally posted at https://meladan.dreamwidth.org/593487.html. Please comment there using OpenID.
Параллельно с этим набрела на статью Якова Кротова о Льюисе, которая мне ужасно понравилась, да так, что я не постеснялась растащить ее на цитаты. Теперь хочу перечитать все, что уже читала из Льюиса (две книги про Нарнию плюс "Расторжение брака", "Письма Баламута"), и прочитать все остальное (эссе о христианстве и фантастические романы).
Особо зацепившие фразы выделила в тексте.
***
Льюис стал неофитом - это греческое слово, означающее "новообращенный", часто имеет уничижительный оттенок: верующий, чья вера слишком заносчива, который склонен к ригоризму, нетерпимости. Если неофит умеет писать, он бросается писать в защиту новонайденной веры - но никто его не читает: одно дело иметь веру в сердце, другое - соединить сердце с мозгами. Льюис стал блистательным исключением. Самые знаменитые его книжки были написаны в совершенно неофитском состоянии.
***
То был урок, и писатель его усвоил сполна: слишком сильно он верил в возможность своими доводами доказать недоказуемую веру.
***
Именно в эти послевоенные годы Льюис написал семь сказок о стране Нарнии. В них он сравнялся с Толкином - не как подражатель, а как соседняя вершина. Их очень интересно читать, в них нет сюсюканья и есть совершенно гениальная простота. Местами в них попадаются фразы, напоминающие о Льюисе - адвокате христианства, но ни малейшего привкуса принудиловки и занудства здесь нет. Вдумываться в эти сказки не нужно - зато очень приятно вглядываться.
***
Вокруг него создалась своего рода легенда, которая в чистом виде была запечатлена его коллегой по Оксфорду Николаем Зерновым (русским эмигрантом, православным мыслителем, экуменистом). В своих воспоминаниях Зернов создал миниатюрное житие Льюиса. <...> Это поразительно характерное для православного "житие", в котором на первом месте поставлено милосердие Льюиса. Почитатели Льюиса из числа католиков творили о нем свой миф, подчеркивая его девственность (которая сомнительна и до брака с Джой). Почитатели из баптистов умудряются создавать образ Льюиса - абстинента, не ведающего вкуса алкоголя и табака. "На самом деле" все было менее иконописно, но более интересно.
***
Что испытал Льюис (после смерти жены от рака) - можно прочесть в его последней книге: "Горе изнутри". Книга страшная: в ней Льюис судится с Богом с силою, подобной силе Иова. Многие читатели (неверующие) не смогли дочитать ее до конца и закрыли в убежденности что Льюис просто потерял веру в Бога. А на самом деле, он дошел до глубины веры и там наконец нашел не аргументы, а Сына Божия Страдавшего, Распятого и Воскресшего. Христос - единственный и точнейший ответ Бога на все претензии.
***
У не-англичан есть свои мифы об англичанах, и на Льюиса полезно взглянуть с точки зрения этих мифов. Глубокие чувства, сказал один мудрец, не бывают национальны. Можно по-английски острить, нельзя по-английски рыдать. Но вера - отнюдь не только чувство. Поэтому возможна национальная глубокая вера - и это объясняет, почему зарубежная христианская (и не только христианская) литература легко осваивается сейчас в России, несмотря на свой отчетливо нерусский характер. Вера не только чувство, но прежде всего - дело, решение некоего насущного вопроса. Вера - особый изгиб человеческой жизни, по которому постепенно - если вера углубляется - устремляются и все прочие наши чувства. Религиозность, милосердие, рассудительность - не могут не быть национальны.
***
Интересное сопоставление творчества Честертона, Льюиса и митр. Антония Сурожского (Блюма):
Самое, однако, замечательное, что вся эта "диалектика" абсолютно ни к чему не может принудить живую личность.
Три христианских писателя Англии обрели в современной России известность большую, чем кто-либо из современных британских беллетристов: Честертон, Льюис и Блюм. Как они непохожи друг на друга, невзирая на общее место жительства! Непохожи конфессионально: католик, протестант и православный. Непохожи профессионально: литератор, литературовед и митрополит. По духовному самосознанию: аристократ, обыватель (в лучшем смысле этого слова, т.е. очень близко к понятию "бытие") и интеллигент. По времени: представители соответственно первой, второй и третьей четвертей нашего столетия. Митрополит Антоний Блюм вообще "русский", невзирая на шведскую фамилию - и все же есть в нем нечто, что сделало успешной его проповедь именно в Англии, а не во Франции, где он провел первые десятилетия жизни; он - проповедник-джентльмен: суховатый, точный, довольно замкнутый. Впрочем, джентльмены бывают разные, и Честертон джентльмен, только фальстафского типа, проповедник сочный, размашистый и тоже замкнутый. Замкнутость, видимо, и есть главный признак той вежливости и воспитанности, которая подразумевается понятием "благородный человек" - "джентльмен". Эта замкнутость соединяет в себе желание открыть вам Царство Божие с нежеланием открыть вам дверь своего дома. Льюис тоже - вежлив, он тоже джентльмен, как и всякий англичанин после определенного пункта истории. Причем Льюис, может быть, более всего джентльмен и англичанин из этих троих. Все-таки митрополит Антоний остается экзотом, а в Честертоне неистребим привкус католического космополитизма или, если угодно, вселенскости. Для него вся вселенная - остров, в то время как для "типичного англичанина" его остров - вселенная. Честертон и Блюм - джентльмены-в-себе, Льюис - джентльмен-для-других.
Некогда джентльмены спасали от драконов. Льюис спасал от неверия. Разумеется, то же делали и Честертон, и Блюм - но первый имел дело с поколением, которое было дальше от Христа, чем поколение Льюиса, а второй - с поколением, которому Христос был доступнее (в том числе, благодаря усилиям Честертона и Льюиса). Честертон обращался еще к людям почти девятнадцатого столетия: неверующим, но знающим христианство и в целом доброжелательным к нему как к приятному пейзажу за окном поезда. Блюм обращается уже к пастве конца двадцатого столетия: это люди мало знающие о Христе, но верующие в Него, живущие в том самом пейзаже. Льюис обращается к неверующим, которые и не знают христианства, и недолюбливают его, для которых Христос - призрак прошлого, заслуживающий такого отношения, как и любой призрак - презрительно-враждебного.
Книги Льюиса относятся к древней традиции христианской апологетики. Апологии - это открытые письма христиан-интеллектуалов римским императорам, преследовавшим Церковь. Книги Честертона и Блюма - не апологетичны, потому что читатели первого - безразличны к христианам, читатели второго - симпатизируют нам. Подлинно апологетичен только Льюис, ибо он адресуется к читателям враждебным. Он почтителен, развлекателен, осторожен - ибо в каждом читателе видит человека-императора, жаждущего и могущего вновь казнить Того, в Ком более всего нуждается человек-грешник.
***
(О книге "Расторжение брака")
С картины такого ада, где люди не сбиты в кучу, как на картине Босха, а раскиданы по неизмеримым просторам серой скуки, и начинается повесть Льюиса. В этом аду не жарко, а пыльно. Конечно, все это условность. Условен и рай, на экскурсию в который отправляются обитатели ада в повести. Но как говорить о вечной жизни без метафор? Метафоричен был и Ориген, когда говорил о рае как о месте, где праведники будут огненными шарами. Ничуть не хуже оригеновых были - для своего времени - представления о рае у протестантов: груда облаков, где праведники тренькают на арфах. Главное в раю - неожиданность. Когда Христос описывал Страшный Суд, Он прежде всего упомянул удивление - и у грешников, и у праведников, удивление при виде и возмездия, и награды.
<...> Невозможно святому вместиться в ад - это возможно лишь Христу. Схождение Иисуса в ад было, оказывается, делом не величия - а неимоверного смирения и умаления до микроскопических масштабов спокойного адского небытия. Святые не могут умалиться так, как Источник святости. А возвеличиться до рая может всякий грешник - и Льюис описывает развратника, который отказывается - или, пожалуй, только решает отказаться - от похоти, и в тот же миг жалкая похоть его преображается в мощную любовь. Он остается в раю - в отличие от философа, который так и не обнаруживает в себе сил отказаться - или хотя бы захотеть отказаться - от размышлений о Боге для размышлений в Боге.
***
Современный отечественный (не скажу за англичан) читатель самостоятельно расшифровать льюисовские аллегории не способен просто потому, что плохо знаком с Новым Заветом и еще меньше - с собственной душой. А весь огромный аллегорический мир Льюиса, Толкина или Бэньяна - это и есть одна-единственная человеческая душа.
***
О последовательности составляющих "Хроники Нарнии" книг по написанию и смыслу:
Это объясняет, почему сказки Льюиса написаны не в том порядке, в котором рекомендованы им самим к чтению. Писались они - как виделись, а виделись они, наверное, в порядке важности. Самая первая, опубликованная в 1950 году - "Лев, колдунья и платяной шкаф" - это само Евангелие, рассказ об Искуплении через Распятие и о Воскресении. Второй появляется сказка "Принц Каспиан" - о вере в невидимого Христа и доверии к чужой вере, на которой основана Церковь. Третьей пишется "Покоритель зари" - о жизни в Церкви и о ее центре - Евхаристии, литургии. Четвертая сказка "Серебряное кресло" - о необходимости соблюдать Божию заповедь, церковный канон вне зависимости от степени их понимания. Но затем Льюис пишет сказку "Конь и его мальчик", которая сюжетно оказывается третьей по порядку и о которой уже трудно сказать, рассказывает ли она о каком-то конкретном пункте катехизиса или вообще о постепенном открытии Христа человеком. И лишь затем, шестой пишется первая по теме сказка: "Племянник чародея", рассказывающая о Творении мира. Седьмой пишется седьмая - "Последняя битва"- о Втором Пришествии Христовом, о Страшном Суде и Небесном Иерусалиме...
***
Ничто так не далеко от иконопочитания как протестантизм эпохи Льюиса - но логика христианской жизни подталкивала его в этом направлении, хотя и не сумела проломить какой-то преграды, не личной даже, но национально-культурной, укорененной в веках иконоборчества. Льюис возвращался к теме иконы и Первообраза вновь и вновь; у него есть литературоведческая работа "Отброшенный образ" и непопулярный роман "Пока мы лиц не обрели". Потеряв любимую, Льюис назвал Бога "великим иконоборцем", ибо жена была для него ярчайшим образом Божиим. Здесь - след великой трагедии человека, подошедшего вплотную к осмыслению парадокса иконопочитания, но не совершившего то, что было выше его сил.
***
Окончание статьи процитирую целиком. Интереснейшее сопоставление романов Толкина (которые наше все!) и Льюиса (которые я еще не читала, но теперь - обязательно: "Космическая трилогия").
Здесь - где кончается (осуществленное Льюисом и начинается несвершенное, где начинается мир, в котором многое было дано сказать другим - мы подходим к последней его загадке. Льюис и Толкин - судьбы, сошедшиеся на время в личной дружбе и навечно, казалось бы, разведенные в истории литературы. Как возможно, что трилогия неофита Льюиса вышла благочестивее трилогии потомственного католика Толкина? И почему, в конце концов, абсолютно лишенная всяких аллегорических и неаллегорических выходов на все религиозные предметы трилогия Толкина более популярна? Она популярнее среди всех - и христиан, и не-христиан. По ней снимают фильмы, по романам Льюиса - нет. Тиражи их просто несопоставимы. Толкин в России вышел четырежды, когда трилогию Льюиса только начали издавать. Есть в России и общества поклонников Толкина - но нет поклонников Переландры и Малельдила (о сказках я сейчас не говорю).
Ответ обнаруживается в истории христианского богословия. Оно знает два способа говорить о Боге: положительно или отрицательно. Круг ведь можно нарисовать, заштриховывая его плоскость черным, а можно - заштриховывая черным поле вокруг круглого кусочка чистого листа. Можно говорить о Боге: "Он - то-то и то-то" (и это всегда будет аллегорией, ибо все известные нам "то-то", даже самый свет и жизнь, сотворены Богом и Богом не являются). А можно говорить: "Бог - не то и не то". Льюис выбрал первый путь, путь положительного богословия; Толкин - второй. Мир Средиземья, который он создал в фантастической трилогии "Повелитель колец", на первый взгляд близок к миру языческому, к миру рыцарских романов. Но и язычники, и рыцари были отнюдь не внерелигиозны и не безрелигиозны. Язычники знали очень даже много богов, а рыцари могли поклоняться Христу, Перуну, Одину, Аллаху, Фортуне или, на худой конец, собственной силе. Герои Толкина удерживаются от обращения к Богу, Удаче или своей мощи даже тогда, когда все их к этому подталкивает. Их мир начисто лишен тех религиозных субстанций, которые заполняли мировоззрение язычников или героических эпосов. Его герои переполнены надеждой - но надежда эта возложена на абсолютно не названное, не обозначенное пространство, на пустоту. И -- держится! Вот эта огромная пустота, совершенно гениально не названная - и есть Бог, более того - Бог Библии, Бог Льюиса, Бог Церкви. Выбранный Толкином путь "отрицательного богословия" не только приманчивее (хотя в отсутствие таланта этот путь может быть и занудным, и бездарным). Он не отпугивает необходимостью думать, искать затаенный смысл - ибо смысл целенаправленно и полностью изъят. Толкин действительно развлекает, не поучая - чего Льюис не смог избежать. Путь Толкина выгоднее богословски - ибо, не говоря ничего о Боге положительно, Толкин избегает риска ошибиться. Богослов может предъявить трилогии Льюиса массу претензий. Отсутствует четкая граница между природой ангелов и Сына Божия, более того -Христос назван Малельдилом, "большим ангелом". Не ведающие греха творения Божий изображены как смертные - что в высшей степени сомнительно. Вообще Льюис слишком склонен к платоническому разделению идеального и реального, он склонен считать Царство Божие не столько закваской в этом мире и преображением его в Боге, сколько неким параллельным пространством. А Толкину вменять в вину нечего - ибо он ничего вообще не сказал. Известно, однако, что вакуум крепче соединяет две полусферы, нежели любые связи и цепи.
Путь Толкина притягательнее не только кажущейся легкостью. Он поражает в самое сердце мир, который облечен в броню кокетливого религиозного целомудрия, который боится всякого слова о Боге, которому уже "плешь проели" повторением имени Христа, который склонен затыкать уши. слушая любую проповедь, заведомо почитая ее пошлостью. Наш мир - не одна из многих цивилизаций, а цивилизация, веками бывшая христианской, "переевшая" христианства (пресного, разумеется, то есть без Христа). Поэтому прямой или хотя бы аллегорический разговор на подобные темы в нашей культуре часто отпугивает слушателей, не начавшись.
Кто любит Льюиса "больше", чем Толкина, скажет в его защиту, что мир Льюиса - прям, мир Толкина - кривоват. У Льюиса злодей носит фамилию "Уэстон", происходящее от английского слова "Запад" - прямая отсылка к той стороне мира, где традиционно помещались владения зла, сатаны. Толкин же эти владения разместил на востоке, где религиозное сознание всегда помещало Святыню. И это не издевательство, не попытка извратить тысячелетнюю мифологическую традицию, давно ушедшую в подсознание. Это ответ миру, который сам извратил все и вся, перепутал все стороны света, все иерархии ценностей и гадостей переставил с ног на голову. Аполлон перед кривым зеркалом не узнает себя. Но если вы, волею родовой своей истории, родились горбатым уродом, то лишь зеркало, искусно искривленное, сможет показать вам ваш истинный облик Божьего подобия, красоты и величия. Именно такое кривое зеркало, помогающее искривленному сознанию современного человека без всяких слов увидеть в себе Истину, создал Толкин. Он действительно оказался, в этом смысле, более искусным христианским апологетом, нежели Льюис. Совершенно не случайно, таким образом, Толкин проник в Россию раньше. Более того: при большевиках Толкин, при всем своем аполитизме и кажущейся безрелигиозности, оказался в черном списке: дважды пробили через цензуру, выпустили первый том его трилогии, но остальные тома увидели свет лишь после освобождения печати. Толкина активно - хотя крайне неумело - переводили сразу несколько самиздатских анонимов. Так - в российском самиздате 1970-1980-х годов - он опять соединился с Льюисом, которого переводили и распространяли духовные дети отца Александра Меня. Издание трилогии Льюиса отдельно поможет им соединиться уже не для узкой самиздатской аудитории, а для всей русской читающей публики. Нет сомнения, что кто-то все равно больше будет почитать Толкина, а кто-то станет почитателем Льюиса - не беда. Главное - что жить читателям этих романов станет интереснее, вдохновеннее и вернее в самом изначальном смысле этого слова. This entry was originally posted at https://meladan.dreamwidth.org/593487.html. Please comment there using OpenID.