Читая Медведь | Рассказы Шеймовича
13 февраля этого года скончался Валерий Соломонович Шеймович, геолог и писатель. Родившийся в Москве перед самой войной, он всю жизнь после института провел на Камчатке, там женился, там работал, там стал таким, каким я его запомнил - огромным, величественным, с роскошной библейской бородой, красавцем и романтиком. Поражало то, что Шеймович начал издавать свои книги и вообще активно писать только после 60-ти. Рассказы, повести, романы, пьесы. Он описывал материал, о котором в нашей литературе все давно и думать забыли - будни геологической партии, горные тропы, охота, дикая природа, лошади и медведи, поэзия осмысленного труда, поиски горных пород, человеческие отношения на фоне всего этого. Советский Джек Лондон и Дарелл. Но были в этих вкусных своими деталями рассказах и другие оттенки - страшная послевоенная жизнь, горькое одиночество, неутоленная любовь. Это был объемный, тонкий, глубокий автор. Была у этого автора только одна проблема - он не любил и не умел общаться с редакторами. Наотрез отказывался исправлять и сокращать свои тексты. Издавался за свой счет, платя издательствам свои кровные, заработанные действительно тяжким трудом, сэкономленные деньги.
Мне мучительно стыдно перед памятью Валерия Соломоновича - ну, во-первых, за то, что мы с ним так нормально и не посидели, а главное - что я не напечатал его рассказы в «Медведе». Читая очерк Василия Голованова «17 жизней» - я вдруг вспомнил эти два его рассказика, о войне, которые отобрал для «победного», майского номера 2010 года. Нашел их и хочу предложить вниманию читателей.
Б.Минаев
Валерий Шеймович
Пальма, сука!
Я так и не понял из его рассказа, где точно, но где-то в районе метро Автозаводская когда-то в пятидесятые годы была пивная. Не сказать, конечно, что адрес этот точный. Пивных в то время в Москве было чертова уйма, буквально на каждом углу: рядом с заводскими проходными, возле бань, просто на уличных перекрестках. Там кроме Жигулевского в толстых стеклянных полулитровых кружках, продавали и водку в разлив. Положим водку в чекушках и в пол-литровых бутылках приносили в основном с собой и наливали ее в пиво, особо не афишируя свою самодеятельность. Ну а если забывали захватить свою, то буфетчик отмерял водку в мензурке и переливал в стакан. Сами понимаете, в этом случае водка обходилась гораздо дороже. В стужу для посетителей с нежным горлом буфетчик держал чайник с пивом на электроплитке и добавлял горячий напиток в холодные кружки. Так было везде по Москве. По крайней мере, у нас на Красной Пресне в пивной против Зоопарка всё было так же.
Мне пришлось в деталях наблюдать эти пивные порядки в пятидесятые годы, когда я учился в институте. Несколько раз в месяц приходилось проводить вечера на дежурстве в бригадмиле (так тогда назывались добровольные бригады содействия милиции). Вот тогда-то нам доводилось дежурить промозглыми зимними вечерами в таких пивных. Наша задача заключалась в том, чтобы не давать буфетчику продавать водку, а посетителям делать ерша и выпивать по-настоящему. А ведь мужики в пивной выпивали не просто так, а после баньки, находившейся по соседству. Можно сказать, святое дело выпить после баньки. А мы, идейные варвары социализма, не давали это святое ритуальное действо осуществить. Сейчас от этих пивных и банек и следа не найти среди стеклянно-каменного великолепия магазинов и офисов, заместивших одноэтажные деревянные и двухэтажные кирпично-деревянные строения старой Москвы, возведенных во времена промышленного подъема в самом начале двадцатого века.
И вот мы бригада - четыре здоровых молодых мужика - подпирали стены в пивной ( в пивной тепло), и мешали мужикам кайфовать после бани. А они, мужики, как кроткие младенцы беспрекословно подчинялись нашему бригадиру бывшему морячку Леше Белявскому. А могли бы нам по мордам, по мордам. Вполне свободно могли. Но я не о нас, а о том, что узнал о Васе-партизане, который всё свое время проводил в другой пивной, что у метро Автозаводская.
Он там за столиком проводил целые дни. Пиво, водка и немного закуси. И в конце дня издавал один и тот же крик: «Я пять эшелонов пустил под откос, вашу мать! Я, бля, три моста взорвал! Я штаб фашистов уничтожил! Я, мудаки, пролил море крови!» Вот отсюда у него и кличка прилепилась Партизан. Вася-Партизан. А у его стола, или даже под столом, но под столом она вся не помещалась, находилась громадная собака сенбернар Пальма. Она лежала, закрыв глаза и положив морду на лапы. Когда Вася доходил до полной кондиции, он вставал из-за стола и орал: «Пальма, сука!», и падал на пол. Вот тогда собака поднималась, хватала в пасть его ворот, взваливала худого небольшого Васю на спину и тащила домой. На этом легенда не кончалась, а продолжалась таким образом:
Раз в год к Васе приезжал генерал. Боевой генерал судя по орденам в многоэтажной колодке на груди. Генерал забирал Васю из пивной, отпаивал, отпаривал, освежал и одевал его и являл Васю посетителям пивной чистым, бритым и в орденах. После этого генерал пропадал на год, оставляя Васю и Пальму в пивной. Вася сначала пропивал, оставленные генералом деньги, а потом костюм. Куда девались ордена, оставалось неизвестным. И каждый вечер, дойдя до кондиции орал: «Пальма, сука!», падал и громадная собака тащила его домой.
Кашка
Эту словесную картинку нарисовал мне мой сотрудник, ветеран прошедшей к тому времени восемнадцать лет тому назад войны. Он был старше нас салаг всего лишь на десять-двенадцать лет, и он почти не вспоминал о прошедших битвах, то есть он никогда не говорил нам о подвигах, о славе, хотя на его праздничном пиджаке помимо медалей был намертво привинчен орден Красной звезды, и мы все почему-то знали, что он, несмотря на молодость, служил старшиной минометной роты. Если он и рассказывал нам что-то, то это были всякие нелепости, случившиеся с ним. Вот типичный случай про то, как его едва не отдали под трибунал за то, что накормил свою роту свежей убоиной и вся рота вышла из строя из-за расстроенных желудков, проще говоря, из-за всеобщего поноса. В другом рассказе о военном времени он вспоминал, как его едва не расстрелял СМЕРШ, найдя его в малиннике, где он недалеко от своей части обирал с кустов ягоду, а патруль принял его за скрывающегося в кустах дезертира. Год его рождения тысяча девятьсот двадцать пятый. Воевал он с семнадцати лет, и, когда шел в первую атаку на пулеметы, кричал «Мама!» и прикрывал локтем лицо, защищаясь таким образом от пуль. Когда война закончилась ему едва исполнилось двадцать лет.
Рассказывая, он слегка заикался, кхекал, кашлял, но повествования не прерывал, потому что любил свои воспоминания. Вот этот рассказик я запомнил более или менее полностью, большинство же его забавных случаев выветрилось из моей памяти:
Нас тогда перебрасывали на Дальний Восток. Было лето сорок пятого, может быть, июль. Не помню точно. Помню только, жаркий и душный день стоял. Наш эшелон прибился к деревянной платформе большого города. Может быть Курска, а может, и еще какой узловой станции. Жарко, пить хочется, а доски платформы серые, теплые, домашние. Станция забита поездами.
Мы из своих теплушек выглядываем, приказа выходить не было. Пассажирский напротив стоит. На платформе шум, гам, толчея всякого народу: крестьянки торгуют молоком, сметаной, вареной картошкой, пацаны босые крутятся рядом, штатские мужики с мешками, деревянными чемоданами и сундучками, больше - наш брат с котелками для кипятка, а кто и чайником разжился. И еще блатные. Немного, но есть. Они шпаной окружены. Те роятся вокруг них, смотрят в фиксатые их пасти, слушаются их, как своих начальников. В пассажирском напротив офицеры с семьями. Офицерские жены с детишками прогуливаются… Короче, жизнь. Дышим. Вот так прищурились на солнышко и дышим. Живыми себя чувствуем, и всё теперь наше, всего сможем достигнуть. Особенно женщины радуют. Молодые, красивые. От них такая радость. Прямо распирает. Да я не об этом.
А из вагона напротив спускается молоденький офицерик. На погонах две-три звездочки, ну не старше капитана. А в тамбуре за ним его жена стоит. У нее на руках младенец, и еще один ребенок за подол цепляется. Удивительно, когда капитан успел их сделать в военное-то время? На ней халатик, и она такая замученная от вагонной жизни! Сама бледная, волосы плохо убраны, и своему офицерику говорит громко: «Ваня! Ваня! Смотри не отстань!» У Вани в руках две кастрюльки. Значит, за кормом для детей идет: «Нет, Валечка, не беспокойся», - ласково он ей отвечает и сходит с вагонной ступеньки. Я еще заметил, что Ваня росточку небольшого, но ладный такой, вроде нашего Витьки.
Я дальше стал смотреть и радоваться, но тут блатные на наш участок вырулили. Их двое в кепочках-малокозырках и сапогах отвернутых. Идут вразвалочку. Хозяева. Может быть, для дела какого приглядываются, а, может быть, просто так вылезли погреться. Возраст у них призывной, в самой поре. Но морды! Не дай Господи. И, наверное, с похмелья. Идут сапогами о доски скребут, баб задевают. С солдатами не заговаривают, но бабам проходу не дают. Видно, что всякую пакость молотят. Не любая им ответить решается. А то, что гадость говорят, видно: одна покраснеет, другая окаменеет. В общем сходит с людей радость, как только входят они в зону их обстрела. А мы вот-вот должны тронуться, и патруля нет. Смотрю мой офицерик возвращается и осторожно в каждой руке по кастрюльке несет. И как раз блатные мимо проходят. Они что-то сказали ему, и он остановился, будто не понял. Они прямо к нему. Он им ответил, и один из этих гадов по кастрюльке и двинул кулаком. Кастрюльки-то и расплескались. В них жидкая кашка была для детей. Офицер мой так и стал столбиком. Побелел лицом, а глаза аж почернели. Ну, гады! Только мне выпрыгнуть из вагона, вдруг всё непонятно стало. Кастрюльки о доски стукнулись и раскатились. Только руки и сапоги офицера мелькают. Ну, секунда, может, две, а эти гады лежат и, наверное, тоже ничего не понимают. А капитан их уничтожает. Жена его из тамбура кричит: «Ваня! Ваня!», а Ваня перестал месить гадов, выпрямился, поднял кастрюльки, подошел к поручням, улыбнулся жене и сказал ей, наверное: «Не горюй! Переживем». А на тех и не смотрит, а те пробуют встать и не могут.
Тут мы тронулись. Пока мы медленно ехали, я всё глядел. Так и лежали сволочи, как кули, и народ их обходил уже привычно… Так мы и ехали. Оказывается с японцем воевать. Я к чему всё рассказал. Правильно тогда всё получилось. Хотя и детскую кашку расплескали гады, - а тогда с едой плохо было, - но зло, пусть домашнее, однако злое зло наказал тогда наш Ваня. Мне это даже сейчас приятно вспоминать.
1963
Мне мучительно стыдно перед памятью Валерия Соломоновича - ну, во-первых, за то, что мы с ним так нормально и не посидели, а главное - что я не напечатал его рассказы в «Медведе». Читая очерк Василия Голованова «17 жизней» - я вдруг вспомнил эти два его рассказика, о войне, которые отобрал для «победного», майского номера 2010 года. Нашел их и хочу предложить вниманию читателей.
Б.Минаев
Валерий Шеймович
Пальма, сука!
Я так и не понял из его рассказа, где точно, но где-то в районе метро Автозаводская когда-то в пятидесятые годы была пивная. Не сказать, конечно, что адрес этот точный. Пивных в то время в Москве было чертова уйма, буквально на каждом углу: рядом с заводскими проходными, возле бань, просто на уличных перекрестках. Там кроме Жигулевского в толстых стеклянных полулитровых кружках, продавали и водку в разлив. Положим водку в чекушках и в пол-литровых бутылках приносили в основном с собой и наливали ее в пиво, особо не афишируя свою самодеятельность. Ну а если забывали захватить свою, то буфетчик отмерял водку в мензурке и переливал в стакан. Сами понимаете, в этом случае водка обходилась гораздо дороже. В стужу для посетителей с нежным горлом буфетчик держал чайник с пивом на электроплитке и добавлял горячий напиток в холодные кружки. Так было везде по Москве. По крайней мере, у нас на Красной Пресне в пивной против Зоопарка всё было так же.
Мне пришлось в деталях наблюдать эти пивные порядки в пятидесятые годы, когда я учился в институте. Несколько раз в месяц приходилось проводить вечера на дежурстве в бригадмиле (так тогда назывались добровольные бригады содействия милиции). Вот тогда-то нам доводилось дежурить промозглыми зимними вечерами в таких пивных. Наша задача заключалась в том, чтобы не давать буфетчику продавать водку, а посетителям делать ерша и выпивать по-настоящему. А ведь мужики в пивной выпивали не просто так, а после баньки, находившейся по соседству. Можно сказать, святое дело выпить после баньки. А мы, идейные варвары социализма, не давали это святое ритуальное действо осуществить. Сейчас от этих пивных и банек и следа не найти среди стеклянно-каменного великолепия магазинов и офисов, заместивших одноэтажные деревянные и двухэтажные кирпично-деревянные строения старой Москвы, возведенных во времена промышленного подъема в самом начале двадцатого века.
И вот мы бригада - четыре здоровых молодых мужика - подпирали стены в пивной ( в пивной тепло), и мешали мужикам кайфовать после бани. А они, мужики, как кроткие младенцы беспрекословно подчинялись нашему бригадиру бывшему морячку Леше Белявскому. А могли бы нам по мордам, по мордам. Вполне свободно могли. Но я не о нас, а о том, что узнал о Васе-партизане, который всё свое время проводил в другой пивной, что у метро Автозаводская.
Он там за столиком проводил целые дни. Пиво, водка и немного закуси. И в конце дня издавал один и тот же крик: «Я пять эшелонов пустил под откос, вашу мать! Я, бля, три моста взорвал! Я штаб фашистов уничтожил! Я, мудаки, пролил море крови!» Вот отсюда у него и кличка прилепилась Партизан. Вася-Партизан. А у его стола, или даже под столом, но под столом она вся не помещалась, находилась громадная собака сенбернар Пальма. Она лежала, закрыв глаза и положив морду на лапы. Когда Вася доходил до полной кондиции, он вставал из-за стола и орал: «Пальма, сука!», и падал на пол. Вот тогда собака поднималась, хватала в пасть его ворот, взваливала худого небольшого Васю на спину и тащила домой. На этом легенда не кончалась, а продолжалась таким образом:
Раз в год к Васе приезжал генерал. Боевой генерал судя по орденам в многоэтажной колодке на груди. Генерал забирал Васю из пивной, отпаивал, отпаривал, освежал и одевал его и являл Васю посетителям пивной чистым, бритым и в орденах. После этого генерал пропадал на год, оставляя Васю и Пальму в пивной. Вася сначала пропивал, оставленные генералом деньги, а потом костюм. Куда девались ордена, оставалось неизвестным. И каждый вечер, дойдя до кондиции орал: «Пальма, сука!», падал и громадная собака тащила его домой.
Кашка
Эту словесную картинку нарисовал мне мой сотрудник, ветеран прошедшей к тому времени восемнадцать лет тому назад войны. Он был старше нас салаг всего лишь на десять-двенадцать лет, и он почти не вспоминал о прошедших битвах, то есть он никогда не говорил нам о подвигах, о славе, хотя на его праздничном пиджаке помимо медалей был намертво привинчен орден Красной звезды, и мы все почему-то знали, что он, несмотря на молодость, служил старшиной минометной роты. Если он и рассказывал нам что-то, то это были всякие нелепости, случившиеся с ним. Вот типичный случай про то, как его едва не отдали под трибунал за то, что накормил свою роту свежей убоиной и вся рота вышла из строя из-за расстроенных желудков, проще говоря, из-за всеобщего поноса. В другом рассказе о военном времени он вспоминал, как его едва не расстрелял СМЕРШ, найдя его в малиннике, где он недалеко от своей части обирал с кустов ягоду, а патруль принял его за скрывающегося в кустах дезертира. Год его рождения тысяча девятьсот двадцать пятый. Воевал он с семнадцати лет, и, когда шел в первую атаку на пулеметы, кричал «Мама!» и прикрывал локтем лицо, защищаясь таким образом от пуль. Когда война закончилась ему едва исполнилось двадцать лет.
Рассказывая, он слегка заикался, кхекал, кашлял, но повествования не прерывал, потому что любил свои воспоминания. Вот этот рассказик я запомнил более или менее полностью, большинство же его забавных случаев выветрилось из моей памяти:
Нас тогда перебрасывали на Дальний Восток. Было лето сорок пятого, может быть, июль. Не помню точно. Помню только, жаркий и душный день стоял. Наш эшелон прибился к деревянной платформе большого города. Может быть Курска, а может, и еще какой узловой станции. Жарко, пить хочется, а доски платформы серые, теплые, домашние. Станция забита поездами.
Мы из своих теплушек выглядываем, приказа выходить не было. Пассажирский напротив стоит. На платформе шум, гам, толчея всякого народу: крестьянки торгуют молоком, сметаной, вареной картошкой, пацаны босые крутятся рядом, штатские мужики с мешками, деревянными чемоданами и сундучками, больше - наш брат с котелками для кипятка, а кто и чайником разжился. И еще блатные. Немного, но есть. Они шпаной окружены. Те роятся вокруг них, смотрят в фиксатые их пасти, слушаются их, как своих начальников. В пассажирском напротив офицеры с семьями. Офицерские жены с детишками прогуливаются… Короче, жизнь. Дышим. Вот так прищурились на солнышко и дышим. Живыми себя чувствуем, и всё теперь наше, всего сможем достигнуть. Особенно женщины радуют. Молодые, красивые. От них такая радость. Прямо распирает. Да я не об этом.
А из вагона напротив спускается молоденький офицерик. На погонах две-три звездочки, ну не старше капитана. А в тамбуре за ним его жена стоит. У нее на руках младенец, и еще один ребенок за подол цепляется. Удивительно, когда капитан успел их сделать в военное-то время? На ней халатик, и она такая замученная от вагонной жизни! Сама бледная, волосы плохо убраны, и своему офицерику говорит громко: «Ваня! Ваня! Смотри не отстань!» У Вани в руках две кастрюльки. Значит, за кормом для детей идет: «Нет, Валечка, не беспокойся», - ласково он ей отвечает и сходит с вагонной ступеньки. Я еще заметил, что Ваня росточку небольшого, но ладный такой, вроде нашего Витьки.
Я дальше стал смотреть и радоваться, но тут блатные на наш участок вырулили. Их двое в кепочках-малокозырках и сапогах отвернутых. Идут вразвалочку. Хозяева. Может быть, для дела какого приглядываются, а, может быть, просто так вылезли погреться. Возраст у них призывной, в самой поре. Но морды! Не дай Господи. И, наверное, с похмелья. Идут сапогами о доски скребут, баб задевают. С солдатами не заговаривают, но бабам проходу не дают. Видно, что всякую пакость молотят. Не любая им ответить решается. А то, что гадость говорят, видно: одна покраснеет, другая окаменеет. В общем сходит с людей радость, как только входят они в зону их обстрела. А мы вот-вот должны тронуться, и патруля нет. Смотрю мой офицерик возвращается и осторожно в каждой руке по кастрюльке несет. И как раз блатные мимо проходят. Они что-то сказали ему, и он остановился, будто не понял. Они прямо к нему. Он им ответил, и один из этих гадов по кастрюльке и двинул кулаком. Кастрюльки-то и расплескались. В них жидкая кашка была для детей. Офицер мой так и стал столбиком. Побелел лицом, а глаза аж почернели. Ну, гады! Только мне выпрыгнуть из вагона, вдруг всё непонятно стало. Кастрюльки о доски стукнулись и раскатились. Только руки и сапоги офицера мелькают. Ну, секунда, может, две, а эти гады лежат и, наверное, тоже ничего не понимают. А капитан их уничтожает. Жена его из тамбура кричит: «Ваня! Ваня!», а Ваня перестал месить гадов, выпрямился, поднял кастрюльки, подошел к поручням, улыбнулся жене и сказал ей, наверное: «Не горюй! Переживем». А на тех и не смотрит, а те пробуют встать и не могут.
Тут мы тронулись. Пока мы медленно ехали, я всё глядел. Так и лежали сволочи, как кули, и народ их обходил уже привычно… Так мы и ехали. Оказывается с японцем воевать. Я к чему всё рассказал. Правильно тогда всё получилось. Хотя и детскую кашку расплескали гады, - а тогда с едой плохо было, - но зло, пусть домашнее, однако злое зло наказал тогда наш Ваня. Мне это даже сейчас приятно вспоминать.
1963