Вторая Родина | Ин зе гетто
Чикагский дневник. Третья опасная серия. Лена nada_cotidiana Родина пишет мне: "Ну и еще я в текст вставила песню Пресли "Ин зе гетто", можно и ее как-нибудь вставить в блог, уж очень подходит. Мы ее всегда с другом напеваем, когда заплюхиваемся какой-нибудь "не тот" район". Так и сделаем, Лена. А текст - отличный. Читать со звуком.
Я люблю гетто. Эту любовь я испытываю вперемешку со страхом и со стыдом. Со страхом - потому что когда ты попадаешь в район городских бедняков и иммигрантов, всегда есть вероятность, что ты не впишешься и тебе врежут по морде. Стыд сидит глубже: это стыд туриста, развлекающегося за счет невзгод других.
Украинская деревня | Фото: Лена Родина
Не то, чтобы я сама выросла во дворце: мое детство проходило городе Казани начала 90-х, во времена расцвета казанских группировок, в эпоху, когда наш город был грязен и страшен. Живя в Москве, я перебиралась из одной съемной квартиры на другую, и неизбежные соседи-алкоголики, моча в лифте и душераздирающие крики под окнами всегда перебирались вместе со мной. В Испании, где я жила больше года, мой район был довольно геттоватым - по подворотням подтусовывали наркоманы, белье сушилось на веревках, протянутых между окнами в колодцах дворов. Я дружила с русским бандитом, который дружил с бандитами марроканскими и немецкими. По слухам, один из немецких друзей-бандитов даже замочил полицейского.
И все же мой опыт - это опыт любопытного туриста, а не коренного гетто-обитателя.
Гетто Чикаго обширны, и чтобы их изучить, нужны время, желание и смелость. Или топографический кретинизм как у меня. Моя любовь к гетто изначально развилась из моей способности теряться в каждом новом городе, и вместо центральной площади или музея неизбежно попадать на Киевский вокзал в местный эквивалент Гарлема.
На днях я отправилась на поиски Украинской деревни, которую чикагцы мне расписывали как милый туристический район с восточноевропейским колоритом. В итоге я застряла в зоне небытия между искомой деревней и станцией метро, на которой я сошла. Выйдя из поезда и сверившись с картой, я бодро двинулась вперед. И сразу ощутила, что что-то тут не так. Первое, что меня ошарашило - собачья какашка, расположившаяся прямо на тротуаре. За три года жизни в Америке это была первая встреченная мною свободно валяющаяся на улице какашка. Потом появился мусор - он не был аккуратно разложен по мусоркам, а художественно располагался на асфальте и вываливался из подворотен.
Многие здания вдоль тротуара пустовали и окна были заколочены деревянными балками, заложены желтой ватой и матрасами. Прохожие не напоминали восточноевропейцев в принципе - мимо меня шагали афроамериканцы и мексиканцы, посматривая в мою сторону с любопытством. Позже я узнала, что район, в который меня занесло, в конце девятнадцатого века был плотно заселен польскими иммигрантами. В местных данс-клубах отплясывали польку, в подвалах играли в азартные игры, в барах польские рабочие пили водку, закусывая котлетой. Писатель Нельсон Альгрен в романе "Человек с золотой рукой" описал этот квартал как злачную клоаку, переполненную наркоманами, проститутками и бандитами. Это жутко обидело чикагских поляков, и они добились того, чтобы книгу Альгрена на несколько декад запретили в городских библиотеках. В конце шестидесятых польское население стало медленно передвигаться на северо-запад, а вакантные места стремительно заполнились новой волной иммигрантов из Латинской Америки.
Единственным польским следом, который мне удалось обнаружить в бывшем польском гетто оказалась забегаловка с большой рекламой "польских сосисок". Остальное пространство украшали свежие граффити и рекламные объявления вроде "Хочешь быстрого развода? Мы поможем получить развод быстро!" и "Меняем золото на деньги".
Я так и не дошла до ускользающей Украинской деревни, но все-таки нашла русские буквы. Слова, написанные, как мне показалось, голубой и оранжевой гуашью на оборотной стороне витрин заброшенного магазина, были расположены тесно, больше напоминая картины из букв. "Радиофобия, - начала я читать, - Это когда не умеют смиряться люди, пройдя через драму Чернобыля". Десятки окон были исписаны фразами в голубом и оранжевом, некоторые - стертые, нечитаемые. Слова пульсировали в моей голове, пока я ехала домой, и неожиданность открытия усиливала эффект потрясенности. Только несколько дней спустя я догадалась погуглить начало текста. Оказалось, его автор - известная украинская поэтесса Любовь Сирота, а надпись выполнил американский художник Майкл Геновезе. Когда-то улица, на которой расположена надпись, все еще была частью Украинской деревни, и стихотворение читали. Сейчас оно, полустертое, полузабытое, запыленное, звучит на незнакомом языке для новой волны мигрантов, приехавших покорять Чикаго.
После открытия "Радиофобии" я решила считать свое однодневное путешествие завершенным. К тому же начало темнеть, и улицы стали активизироваться подозрительными личностями - вернее, это я начала выглядеть подозрительно на этих улицах. Я люблю гетто, но не ожидаю, чтобы гетто любило меня.
Украинская деревня | Фото: Лена Родина
Я люблю гетто. Эту любовь я испытываю вперемешку со страхом и со стыдом. Со страхом - потому что когда ты попадаешь в район городских бедняков и иммигрантов, всегда есть вероятность, что ты не впишешься и тебе врежут по морде. Стыд сидит глубже: это стыд туриста, развлекающегося за счет невзгод других.
Украинская деревня | Фото: Лена Родина
Не то, чтобы я сама выросла во дворце: мое детство проходило городе Казани начала 90-х, во времена расцвета казанских группировок, в эпоху, когда наш город был грязен и страшен. Живя в Москве, я перебиралась из одной съемной квартиры на другую, и неизбежные соседи-алкоголики, моча в лифте и душераздирающие крики под окнами всегда перебирались вместе со мной. В Испании, где я жила больше года, мой район был довольно геттоватым - по подворотням подтусовывали наркоманы, белье сушилось на веревках, протянутых между окнами в колодцах дворов. Я дружила с русским бандитом, который дружил с бандитами марроканскими и немецкими. По слухам, один из немецких друзей-бандитов даже замочил полицейского.
И все же мой опыт - это опыт любопытного туриста, а не коренного гетто-обитателя.
Гетто Чикаго обширны, и чтобы их изучить, нужны время, желание и смелость. Или топографический кретинизм как у меня. Моя любовь к гетто изначально развилась из моей способности теряться в каждом новом городе, и вместо центральной площади или музея неизбежно попадать на Киевский вокзал в местный эквивалент Гарлема.
На днях я отправилась на поиски Украинской деревни, которую чикагцы мне расписывали как милый туристический район с восточноевропейским колоритом. В итоге я застряла в зоне небытия между искомой деревней и станцией метро, на которой я сошла. Выйдя из поезда и сверившись с картой, я бодро двинулась вперед. И сразу ощутила, что что-то тут не так. Первое, что меня ошарашило - собачья какашка, расположившаяся прямо на тротуаре. За три года жизни в Америке это была первая встреченная мною свободно валяющаяся на улице какашка. Потом появился мусор - он не был аккуратно разложен по мусоркам, а художественно располагался на асфальте и вываливался из подворотен.
Многие здания вдоль тротуара пустовали и окна были заколочены деревянными балками, заложены желтой ватой и матрасами. Прохожие не напоминали восточноевропейцев в принципе - мимо меня шагали афроамериканцы и мексиканцы, посматривая в мою сторону с любопытством. Позже я узнала, что район, в который меня занесло, в конце девятнадцатого века был плотно заселен польскими иммигрантами. В местных данс-клубах отплясывали польку, в подвалах играли в азартные игры, в барах польские рабочие пили водку, закусывая котлетой. Писатель Нельсон Альгрен в романе "Человек с золотой рукой" описал этот квартал как злачную клоаку, переполненную наркоманами, проститутками и бандитами. Это жутко обидело чикагских поляков, и они добились того, чтобы книгу Альгрена на несколько декад запретили в городских библиотеках. В конце шестидесятых польское население стало медленно передвигаться на северо-запад, а вакантные места стремительно заполнились новой волной иммигрантов из Латинской Америки.
Единственным польским следом, который мне удалось обнаружить в бывшем польском гетто оказалась забегаловка с большой рекламой "польских сосисок". Остальное пространство украшали свежие граффити и рекламные объявления вроде "Хочешь быстрого развода? Мы поможем получить развод быстро!" и "Меняем золото на деньги".
Я так и не дошла до ускользающей Украинской деревни, но все-таки нашла русские буквы. Слова, написанные, как мне показалось, голубой и оранжевой гуашью на оборотной стороне витрин заброшенного магазина, были расположены тесно, больше напоминая картины из букв. "Радиофобия, - начала я читать, - Это когда не умеют смиряться люди, пройдя через драму Чернобыля". Десятки окон были исписаны фразами в голубом и оранжевом, некоторые - стертые, нечитаемые. Слова пульсировали в моей голове, пока я ехала домой, и неожиданность открытия усиливала эффект потрясенности. Только несколько дней спустя я догадалась погуглить начало текста. Оказалось, его автор - известная украинская поэтесса Любовь Сирота, а надпись выполнил американский художник Майкл Геновезе. Когда-то улица, на которой расположена надпись, все еще была частью Украинской деревни, и стихотворение читали. Сейчас оно, полустертое, полузабытое, запыленное, звучит на незнакомом языке для новой волны мигрантов, приехавших покорять Чикаго.
После открытия "Радиофобии" я решила считать свое однодневное путешествие завершенным. К тому же начало темнеть, и улицы стали активизироваться подозрительными личностями - вернее, это я начала выглядеть подозрительно на этих улицах. Я люблю гетто, но не ожидаю, чтобы гетто любило меня.
Украинская деревня | Фото: Лена Родина