"И жизнь не перестала быть желанной от страшного прозренья моего" (с) Л.Филатов
Мы все не желаем верить,
Что в мире истреблена
Угодная сердцу ересь
По имени "тишина"...
В разбираемых папках оказалось немало материалов, посвященных Леониду Филатову. Следы многих из них легко находятся в сети, но вот есть короткие интервью, в основном, данные корреспондентам "Комсомолки"... И я в очередной раз поразилась тому, насколько честен и жесток он был по отношению к себе...
Скажем, ситуация с Эфросом, его приходом на Таганку вместо Любимова. Очень неоднозначная, очень субъективная ситуация, в которую, возможно, посторонним и не стоило особо влезать... Но вот диалог с Ольгой Кучкиной (газетная вырезка не датирована, видимо, 1996й год, вскоре после присвоения звания Народного Артиста России).
- Что вменяете себе в вину?
- Вот то, что злой был. Может, это не выражалось ясно, но сейчас понимаю, что был. В молодости это как бы еще оправдывакемо. Но я был такой же противный в возрасте, когда уже нельзя, когда люди успокаиваются. Я был зол на весь мир и брезглив. Была целая серия интервью в газетах, пока я их не прекратил. Такая пора, когда я всех отторгал, всех обвинял... Все плохо, все плохие, мир поменялся. А это не совсем так. Вот, я думаю, и наказание пришло... Свой гнев расходовал на людей, которые этого не заслуживали. Один из самых ярких примеров - Эфрос. Я был недоброжелателен. Жесток, прямо сказать. Потому что при некотором напряжении мозгов понять его было можно. Если не хотел понимать - тогда нельзя... Вообще, его внесли бы в театр на руках. Если б только он пришел по-другому. Не с начальством. Это все понимали. Но при этом все ощетинились. Хотя одновременно было его и жалко. Как бы дальним зрением я понимал, что вся усушка-утруска произойдет, и мы будем не правы...
- Это Вы тогда уже понимали?
- Да.
- И все-таки внутренне не могли с собой сладить?
- Вот это и есть такая распущенность сиюсекундная...
- Он снится Вам? Какие-то разговоры ведете?
- Не снится. Разговоры веду.
- Я его очень любила...
- У меня тоже очень странное отношение: я его до прихода в театр тоже очень любил. Любил такой верной любовью, понимая, что он номер один. Номер один даже по сравнению с Петровичем. Ну вот так сложилось. И никуда не деться, я с этим живу.
- Вы свечку не ставили? На могиле не были?
- Свечку ставил. На могиле не был. Мне кажется, это неприлично. Встретить там его близких - совсем.
- Вы должны сделать шаг, извиниться.
- За смерть не извиняются. Это как бы теперь уже мое личное дело.
- А в чем по жизни выражался Ваш грех?
- Я выступил на 30-летии "Современника", куда ушел, и, так как это болело, стишок такой прочитал. Как бы сентиментальный, но там было:
Наши дети мудры, их нельзя удержать от вопроса,
Почему все случилось не эдак, а именно так,
Почему возле имени, скажем, того же Эфроса
Будет вечно гореть вот такой восклицательный знак"...
Хотя это было почти за год до его смерти, но он был очень ранен...
В другой беседе, явно более ранней, с Натальей Каминской, Филатов очень точно скажет о процессах, которые тогда в журналистике только начинались, а сейчас развернулись по полной программе: "Существует какая-то зловещая тень на пиру. Какая-то нахрапистая, залихватская прыть. Слышны шаги нового, простите, хама. Есть, увы, такой тип и в молодой журналистике, и в критике. Главный кайф такого, маленького - сшибить нечто, что повыше его... Ему кажется, что он невероятно свободен. А эта свобода - того же свойства, что и раскованность известной части нынешнего отечественного кино. Вся свобода - снять с человека на экране последнюю одежду. И радость: не хуже, чем в Америке..."
Что в мире истреблена
Угодная сердцу ересь
По имени "тишина"...
В разбираемых папках оказалось немало материалов, посвященных Леониду Филатову. Следы многих из них легко находятся в сети, но вот есть короткие интервью, в основном, данные корреспондентам "Комсомолки"... И я в очередной раз поразилась тому, насколько честен и жесток он был по отношению к себе...
Скажем, ситуация с Эфросом, его приходом на Таганку вместо Любимова. Очень неоднозначная, очень субъективная ситуация, в которую, возможно, посторонним и не стоило особо влезать... Но вот диалог с Ольгой Кучкиной (газетная вырезка не датирована, видимо, 1996й год, вскоре после присвоения звания Народного Артиста России).
- Что вменяете себе в вину?
- Вот то, что злой был. Может, это не выражалось ясно, но сейчас понимаю, что был. В молодости это как бы еще оправдывакемо. Но я был такой же противный в возрасте, когда уже нельзя, когда люди успокаиваются. Я был зол на весь мир и брезглив. Была целая серия интервью в газетах, пока я их не прекратил. Такая пора, когда я всех отторгал, всех обвинял... Все плохо, все плохие, мир поменялся. А это не совсем так. Вот, я думаю, и наказание пришло... Свой гнев расходовал на людей, которые этого не заслуживали. Один из самых ярких примеров - Эфрос. Я был недоброжелателен. Жесток, прямо сказать. Потому что при некотором напряжении мозгов понять его было можно. Если не хотел понимать - тогда нельзя... Вообще, его внесли бы в театр на руках. Если б только он пришел по-другому. Не с начальством. Это все понимали. Но при этом все ощетинились. Хотя одновременно было его и жалко. Как бы дальним зрением я понимал, что вся усушка-утруска произойдет, и мы будем не правы...
- Это Вы тогда уже понимали?
- Да.
- И все-таки внутренне не могли с собой сладить?
- Вот это и есть такая распущенность сиюсекундная...
- Он снится Вам? Какие-то разговоры ведете?
- Не снится. Разговоры веду.
- Я его очень любила...
- У меня тоже очень странное отношение: я его до прихода в театр тоже очень любил. Любил такой верной любовью, понимая, что он номер один. Номер один даже по сравнению с Петровичем. Ну вот так сложилось. И никуда не деться, я с этим живу.
- Вы свечку не ставили? На могиле не были?
- Свечку ставил. На могиле не был. Мне кажется, это неприлично. Встретить там его близких - совсем.
- Вы должны сделать шаг, извиниться.
- За смерть не извиняются. Это как бы теперь уже мое личное дело.
- А в чем по жизни выражался Ваш грех?
- Я выступил на 30-летии "Современника", куда ушел, и, так как это болело, стишок такой прочитал. Как бы сентиментальный, но там было:
Наши дети мудры, их нельзя удержать от вопроса,
Почему все случилось не эдак, а именно так,
Почему возле имени, скажем, того же Эфроса
Будет вечно гореть вот такой восклицательный знак"...
Хотя это было почти за год до его смерти, но он был очень ранен...
В другой беседе, явно более ранней, с Натальей Каминской, Филатов очень точно скажет о процессах, которые тогда в журналистике только начинались, а сейчас развернулись по полной программе: "Существует какая-то зловещая тень на пиру. Какая-то нахрапистая, залихватская прыть. Слышны шаги нового, простите, хама. Есть, увы, такой тип и в молодой журналистике, и в критике. Главный кайф такого, маленького - сшибить нечто, что повыше его... Ему кажется, что он невероятно свободен. А эта свобода - того же свойства, что и раскованность известной части нынешнего отечественного кино. Вся свобода - снять с человека на экране последнюю одежду. И радость: не хуже, чем в Америке..."