oleg_jurjew, «Полуостров Жидятин»
Книжка-перевёртыш. Открываешь с одной стороны - день из жизни тринадцатилетнего мальчика, переворачиваешь, открываешь с противоположной - тот же самый в формальном времени день из жизни тринадцатилетнего мальчика, только другого, отделённого в пространстве потолком, в восприятии жизни - веками. А в середине комментарии профессора Гольдштейна - еврея из Лапландии.
Книжка страшная, если, конечно, не смотреть с высоты птичьего полёта - совсем внелично - и тогда получается холодноватая сатира.
Книжка о времени и его восприятии, о компромиссе, о разных его возможных видах, об еврействе - евреи в той недавней жизни были на переднем крае - притесняемы независимо от того, каков был компромисс.
Хорошо, что чисто случайно я начала читать с той стороны, в которой ленинградский мальчик - в погранзоне под Выборгом под семью одеялами в ангине. Мальчик, из него должен вырасти писатель - он всё должен помнить, что с ним было и будет. А вокруг тоска зелёная - отчима посадили за спекуляцию чаем, мать-декабристка за ним уехала, муж сестры - школьный историк, ливрейный еврей. Воплощение одного из видов компромисса - отец - советский журналист, на похоронах барабанные речи, рекомендация в партию нужна школьному историку, а еврею - как получишь, и искренне бегает в церковь к батюшке - как же в 80-ые без этого - духовность-шмуховность. И мальчишку посылает у финнов значки на библии выменивать. В погранзону едут они на весенние каникулы - со страху, Черненко помер, безвременье - тень погромов. В погранзоне дядя мальчишки служит. Мешпуха ленинградская, мешпуха одесская, душные тёти. Одноклассники - читай «Повелитель мух». Некуда деться...
Открываешь перевёртыш с другой стороны - в верхнем этаже того пакгауза, где болеет нижний мальчик, под семью одеялами верхний мальчик - сын хозяев - из жидовствующих. Ему в 13 лет обрезанье сделали. И он в постели лежит и вспоминает всё, что было и будет, чтоб стать в семье главным принцем, мужиком. Вокруг мир мифический, время в нём не движется, ждут мессию. И ходят в церковь к батюшке по притворству, приспосабливаются, прячутся.
Если б я начала с этой части, не знаю, сумела ли бы я дочитать. Очень страшно. Будто безглазые лица из потёмок. Мой полный ужас перед религиозным мифическим сознанием, неприятие на уровне физиологическом, до тошноты.
А в середине хитрый лапландский еврей Гольдштейн - колобок, ушедший от бабушки-дедушки, ловко катящийся жуликоватый и весёлый.
....
Книжка безнадёжная, если читать её, как «о времени и о себе» - и собственно в этом мои с Олегом Юрьевым основные расхождения во взгляде на уже не очень недавнее прошлое - в моём ощущении это прошлое не было неизбывным душным ужасом, как и вообще никакая жизнь никогда и нигде не бывает.
И компромисс компромиссу рознь, материя тонкая, так или иначе в любой жизни в любом мире присутствует - у Юрьева компромисс разрушительный, но нет тут чётких определимых для всех и каждого границ одинаковых, после которых - нет человека...
И боковая мысль об еврействе - может быть, ассимилированное еврейство, моё, к примеру - источник любви к пограничности. Эмиграция-иммиграция, при которой свой не совсем - чуть-чуть сбоку, и это всегдашнее сбоку, со стороны - источник для меня большого комфорта...
Книжка страшная, если, конечно, не смотреть с высоты птичьего полёта - совсем внелично - и тогда получается холодноватая сатира.
Книжка о времени и его восприятии, о компромиссе, о разных его возможных видах, об еврействе - евреи в той недавней жизни были на переднем крае - притесняемы независимо от того, каков был компромисс.
Хорошо, что чисто случайно я начала читать с той стороны, в которой ленинградский мальчик - в погранзоне под Выборгом под семью одеялами в ангине. Мальчик, из него должен вырасти писатель - он всё должен помнить, что с ним было и будет. А вокруг тоска зелёная - отчима посадили за спекуляцию чаем, мать-декабристка за ним уехала, муж сестры - школьный историк, ливрейный еврей. Воплощение одного из видов компромисса - отец - советский журналист, на похоронах барабанные речи, рекомендация в партию нужна школьному историку, а еврею - как получишь, и искренне бегает в церковь к батюшке - как же в 80-ые без этого - духовность-шмуховность. И мальчишку посылает у финнов значки на библии выменивать. В погранзону едут они на весенние каникулы - со страху, Черненко помер, безвременье - тень погромов. В погранзоне дядя мальчишки служит. Мешпуха ленинградская, мешпуха одесская, душные тёти. Одноклассники - читай «Повелитель мух». Некуда деться...
Открываешь перевёртыш с другой стороны - в верхнем этаже того пакгауза, где болеет нижний мальчик, под семью одеялами верхний мальчик - сын хозяев - из жидовствующих. Ему в 13 лет обрезанье сделали. И он в постели лежит и вспоминает всё, что было и будет, чтоб стать в семье главным принцем, мужиком. Вокруг мир мифический, время в нём не движется, ждут мессию. И ходят в церковь к батюшке по притворству, приспосабливаются, прячутся.
Если б я начала с этой части, не знаю, сумела ли бы я дочитать. Очень страшно. Будто безглазые лица из потёмок. Мой полный ужас перед религиозным мифическим сознанием, неприятие на уровне физиологическом, до тошноты.
А в середине хитрый лапландский еврей Гольдштейн - колобок, ушедший от бабушки-дедушки, ловко катящийся жуликоватый и весёлый.
....
Книжка безнадёжная, если читать её, как «о времени и о себе» - и собственно в этом мои с Олегом Юрьевым основные расхождения во взгляде на уже не очень недавнее прошлое - в моём ощущении это прошлое не было неизбывным душным ужасом, как и вообще никакая жизнь никогда и нигде не бывает.
И компромисс компромиссу рознь, материя тонкая, так или иначе в любой жизни в любом мире присутствует - у Юрьева компромисс разрушительный, но нет тут чётких определимых для всех и каждого границ одинаковых, после которых - нет человека...
И боковая мысль об еврействе - может быть, ассимилированное еврейство, моё, к примеру - источник любви к пограничности. Эмиграция-иммиграция, при которой свой не совсем - чуть-чуть сбоку, и это всегдашнее сбоку, со стороны - источник для меня большого комфорта...