(no subject)
Пару недель назад мы были у Наты.
Удивительно, как мы привыкаем к тому, что в 90 человек уже не совсем человек. Каждый раз удивляемся, когда видим просто "нормальность" - без скидок на возраст.
А каково в девяносто терять? Чем старше, тем больше потерь - теряют друзей, которые уходят совсем, и ещё, наверно, трудней терять друзей, от которых остаётся оболочка.
Ната тяжело больна. В прошлом году у неё вырезали рак прямой кишки - врач колебался - в девяносто четыре операцию? А прошло прекрасно. На следующий день после наркоза ей было трудновато говорить по-русски по телефону, а через день прошло.
За год два воспаления лёгких, одно только что. Её сын, врач, говорит, что не знает других людей её возраста, которые оправились бы от такого.
А сейчас метастазы в лёгких. Растут потихоньку.
Она плохо себя чувствовала, не спала ночь, задыхалась - хочется верить, что всего лишь последствия пневмонии.
Впервые обед приготовила не сама, пришла живущая неподалёку дочка. Впервые позволила нам вымыть посуду. Но ватрушку всё-таки испекла.
А за три дня до того, как мы у неё были, она играла в своём клубе в шахматы. Турнир. И выиграла. Команда проиграла, потому что из пяти человек выиграли двое. По лестнице трудно подниматься - один пролёт. За ней заезжают на машине, но этот пролёт - тяжело.
Болтали о том, о сём - о последней Гонкуровской премии, о странной истории в Чаде, о том, что вот-вот у Наты родится очередной правнук - полунегритёнок, и есть уже правнук полуяпонец.
О том, о сём. О том, что Ната вот-вот отправится на île de Ré, с дочкой, вышедшей на пенсию, в дом, где на всех приезжающих вечно не хватает места. Сын Серёжа там живёт постоянно, работает в Ларошели. Ната говорит дочке - ненавязчиво, так, что стыдно не делается - "моя комната скоро освободится".
И о том, что пробудут они с дочкой на острове до февраля, и там будут праздновать девяностопятилетие. И о том, что жалко, что у неё нет компьютера, и она не пользуется интернетом.
Рассказала нам, как к ней приходил в гости религиозный еврей из их шахматного клуба. Пришёл в пятницу и ушёл несолоно хлебавши, потому что никто не шёл мимо, кто б ему дверь в подъезд открыл, на кнопочку нажал. А когда Ната высказала ему своё изумление, что вообще можно так жить, он прислал к ней раввина. И раввин ходил по квартире и что-то бормотал, а ей неловко было его выставить, она только ему вежливо объясняла, что в бога не верит.
В больнице перед операцией у неё спрашивали, не нужен ли ей священник - рассказывает об этом и пожимает плечами - как это людей не унижает такая зависимость.
Когда-то много жизней назад Ната училась рисовать - рассказала нам, что бросила перед войной, когда пропала папка с работами, оставленная в аудитории Ecole des beaux-arts.
Преподавала в лицее русский язык, жила с мужем в Африке, потом в Бретани.
И теперь квартирка с крошечной кухней, с книгами и шахматными трофеями.
В каком-то разговоре: "Бродского я плохо знаю, почти ничего не знаю наизусть".
Звала нас на остров. Прощались - до февраля.
Папа говорил, что завидовать Нате - это как завидовать какому-нибудь олимпийскому чемпиону, ну, по прыжкам, например, - что толку, не прыгнешь, как Брумель.
Папе был 81 год. И скидок делать не приходилось...
Как всё-таки оскорбительно зависеть от каких-то там печёнок-селезёнок. И как невообразимо, что может попортиться мозг.
Какие-то оседающие бляшки - и всё, и нету, они есть, а тебя нету - такого и не представить...
И ничего - живём, радуемся, несмотря на подстерегающие опасности. И Ната в свои почти 95 живёт и радуется, и знает, что её время ограничено совсем жёстко.
И играет в шахматы, и пишет мемуары и читает, и на море глядит...
Удивительно, как мы привыкаем к тому, что в 90 человек уже не совсем человек. Каждый раз удивляемся, когда видим просто "нормальность" - без скидок на возраст.
А каково в девяносто терять? Чем старше, тем больше потерь - теряют друзей, которые уходят совсем, и ещё, наверно, трудней терять друзей, от которых остаётся оболочка.
Ната тяжело больна. В прошлом году у неё вырезали рак прямой кишки - врач колебался - в девяносто четыре операцию? А прошло прекрасно. На следующий день после наркоза ей было трудновато говорить по-русски по телефону, а через день прошло.
За год два воспаления лёгких, одно только что. Её сын, врач, говорит, что не знает других людей её возраста, которые оправились бы от такого.
А сейчас метастазы в лёгких. Растут потихоньку.
Она плохо себя чувствовала, не спала ночь, задыхалась - хочется верить, что всего лишь последствия пневмонии.
Впервые обед приготовила не сама, пришла живущая неподалёку дочка. Впервые позволила нам вымыть посуду. Но ватрушку всё-таки испекла.
А за три дня до того, как мы у неё были, она играла в своём клубе в шахматы. Турнир. И выиграла. Команда проиграла, потому что из пяти человек выиграли двое. По лестнице трудно подниматься - один пролёт. За ней заезжают на машине, но этот пролёт - тяжело.
Болтали о том, о сём - о последней Гонкуровской премии, о странной истории в Чаде, о том, что вот-вот у Наты родится очередной правнук - полунегритёнок, и есть уже правнук полуяпонец.
О том, о сём. О том, что Ната вот-вот отправится на île de Ré, с дочкой, вышедшей на пенсию, в дом, где на всех приезжающих вечно не хватает места. Сын Серёжа там живёт постоянно, работает в Ларошели. Ната говорит дочке - ненавязчиво, так, что стыдно не делается - "моя комната скоро освободится".
И о том, что пробудут они с дочкой на острове до февраля, и там будут праздновать девяностопятилетие. И о том, что жалко, что у неё нет компьютера, и она не пользуется интернетом.
Рассказала нам, как к ней приходил в гости религиозный еврей из их шахматного клуба. Пришёл в пятницу и ушёл несолоно хлебавши, потому что никто не шёл мимо, кто б ему дверь в подъезд открыл, на кнопочку нажал. А когда Ната высказала ему своё изумление, что вообще можно так жить, он прислал к ней раввина. И раввин ходил по квартире и что-то бормотал, а ей неловко было его выставить, она только ему вежливо объясняла, что в бога не верит.
В больнице перед операцией у неё спрашивали, не нужен ли ей священник - рассказывает об этом и пожимает плечами - как это людей не унижает такая зависимость.
Когда-то много жизней назад Ната училась рисовать - рассказала нам, что бросила перед войной, когда пропала папка с работами, оставленная в аудитории Ecole des beaux-arts.
Преподавала в лицее русский язык, жила с мужем в Африке, потом в Бретани.
И теперь квартирка с крошечной кухней, с книгами и шахматными трофеями.
В каком-то разговоре: "Бродского я плохо знаю, почти ничего не знаю наизусть".
Звала нас на остров. Прощались - до февраля.
Папа говорил, что завидовать Нате - это как завидовать какому-нибудь олимпийскому чемпиону, ну, по прыжкам, например, - что толку, не прыгнешь, как Брумель.
Папе был 81 год. И скидок делать не приходилось...
Как всё-таки оскорбительно зависеть от каких-то там печёнок-селезёнок. И как невообразимо, что может попортиться мозг.
Какие-то оседающие бляшки - и всё, и нету, они есть, а тебя нету - такого и не представить...
И ничего - живём, радуемся, несмотря на подстерегающие опасности. И Ната в свои почти 95 живёт и радуется, и знает, что её время ограничено совсем жёстко.
И играет в шахматы, и пишет мемуары и читает, и на море глядит...