(no subject)
***
Как же пахнет хлеб из любимой булочной, когда я несу его в бумажном пакете, сбегая вниз по улице. Брюно, с пегой бородой, в очках, неулыбчивый похожий на профессора булочник - при мне тащил из печки эти немыслимо пахнущие хлеба. Он не местный, не провансалец, - из соседнего Лангедока - и булочная его называется Griffoul - это его фамилия, а на лангедокском патуа - griffoul значит ручей.
Шмель жужжит над садовым пластиковым столом, на котором мой комп - и я сегодня примерно работаю - студентам отвечаю на их нескончаемые вопросы, решения пишу… А шмель так успокоительно жужжит, и ветер по голым ногам, и на маленькой липе, на которой в Рождество висела наша гирлянда, наконец проклюнулись листочки.
***
Этим апрелем сирень цветёт, как подорванная, как никогда. Кусты, казавшиеся заурядными, если, конечно, сирень бывает заурядной, - ну, обычными, - топорщатся тяжёлыми кистями - тёмно-лиловыми, белыми, сиреневыми. Плотные бутоны ещё откроются, ещё обещают будущее.
А пятилепестковых сколько! - они-то что сулят? Один мне попался шестилепестковый. Я их всех честно съедаю - не очень-то вкусных, горьковатых.
Как никогда? - как когда-то в семидесятые на Марсовом поле. Когда мы уезжали в 79-ом, и я вырывала себя с корнем и ныла, один мой друг предложил мне думать не про июньскую сирень на Марсовом поле, а про месяц ноябрь в промозглой тьме.
Мы, бумеры, - нынче враги народа - страшно подумать, сколько лет между той сиренью и этой, - прыгаем-бегаем, пока прыгается-бегается, качаем собственную юность на руках. От сирени в таком родном северном Провансе - той когда-тошней - привет!
И я останавливаюсь у каждого куста - сирееееень. И все мои утраты, все отсутствия, всё, чего больше не будет, все, кого больше нет. Суёшь нос в сирень.
Как же пахнет хлеб из любимой булочной, когда я несу его в бумажном пакете, сбегая вниз по улице. Брюно, с пегой бородой, в очках, неулыбчивый похожий на профессора булочник - при мне тащил из печки эти немыслимо пахнущие хлеба. Он не местный, не провансалец, - из соседнего Лангедока - и булочная его называется Griffoul - это его фамилия, а на лангедокском патуа - griffoul значит ручей.
Шмель жужжит над садовым пластиковым столом, на котором мой комп - и я сегодня примерно работаю - студентам отвечаю на их нескончаемые вопросы, решения пишу… А шмель так успокоительно жужжит, и ветер по голым ногам, и на маленькой липе, на которой в Рождество висела наша гирлянда, наконец проклюнулись листочки.
***
Этим апрелем сирень цветёт, как подорванная, как никогда. Кусты, казавшиеся заурядными, если, конечно, сирень бывает заурядной, - ну, обычными, - топорщатся тяжёлыми кистями - тёмно-лиловыми, белыми, сиреневыми. Плотные бутоны ещё откроются, ещё обещают будущее.
А пятилепестковых сколько! - они-то что сулят? Один мне попался шестилепестковый. Я их всех честно съедаю - не очень-то вкусных, горьковатых.
Как никогда? - как когда-то в семидесятые на Марсовом поле. Когда мы уезжали в 79-ом, и я вырывала себя с корнем и ныла, один мой друг предложил мне думать не про июньскую сирень на Марсовом поле, а про месяц ноябрь в промозглой тьме.
Мы, бумеры, - нынче враги народа - страшно подумать, сколько лет между той сиренью и этой, - прыгаем-бегаем, пока прыгается-бегается, качаем собственную юность на руках. От сирени в таком родном северном Провансе - той когда-тошней - привет!
И я останавливаюсь у каждого куста - сирееееень. И все мои утраты, все отсутствия, всё, чего больше не будет, все, кого больше нет. Суёшь нос в сирень.