В "Эхо"
А наутро мы завтракали за столом у крыльца, за калиткой, отделяющей палисадник от улицы. И вдруг я почувствовала, вроде, не увидела, а именно как-то ощутила, что чёрный Катин нос зашевелился под столом - я опустила глаза и увидела гусёнка, он прошёл под калиткой и явился к нам к завтраку. Я подняла его, дала папе в руки и кинулась звонить Анри, надеясь, что никого лиса не таскала, вот он - живой-здоровый гусёнок-путешественник. Васька кинулся папу фотографировать. Пришёл Анри - гусёнок, увы, был не тот… Стал ему выговаривать - «и что тебе у мамы не сиделось, чем тебе не нравилось с братьями-сёстрами?»
Папа дважды в Дордони был - осенью после туберкулёза в 2002-ом, а потом летом в 2004-ом. В первый раз осенью он очень радовался, что вообще может ходить, и совсем неплохо. Был ноябрь. Орехи уже созрели, и их сняли. Вечера короткие. Темнеет рано. Нюша совсем была старенькая, мы ходили десять километров вдоль речки Везер, и трудно ей было, хоть там плоско совсем. Трудно было в машину забираться, на сиденье и вовсе никак, на пол ложилась…
Около Кастельно, увидев поваленное дерево на опушке леса, деревенские крыши к лесу прислонённые, папа сказал, что во Франции ему часто кажется, что он вошёл в какую-то картину, издавна знакомую эрмитажную. Вот в Тройона, например…
Что Нюша совсем постарела, мы увидели в первый приезд в Дордонь… На несколько дней в середине недели к нам тогда приехал Бегемот, у него было дней пять, из которых два мы собирались провести в Дордони, а потом переехать в Овернь.
Мы с ним взяли Нюшу и собрались на прогулку километров в 30 в городок Домм без Васьки… И вернулись, не дойдя до Домма. Увидев вдали за долиной на следующем холме его крыши. Было очевидно, что Нюше трудно - жарко, лапы устали, язык на плече… Ей тогда в феврале исполнилось 11 лет, и жить ей оставалось до января - восемь месяцев… Шли обратно медленно, всё время её поили, останавливались, чтоб она в траве полежала…
В Овернь мы не поехали после того, как Моник сообщила нам, что на следующей неделе дом у них не сдан… Так не хотелось уезжать… Я позвонила в ту оверньскую деревню, куда мы собирались и сказала, что мы обязательно приедем, но через год…
Мы остались у Анри с Моник - и как раз в воскресенье был тот первый тур президентских выборов, когда Лёпен, ныне изгнанный из партии родной дочерью (чем не король Лир!) вышел во второй тур. Ничто в наших головах этого не предвещало, как, впрочем, и в головах урождённых французов. Все мы считали, что приедем и спокойно проголосуем за Жоспена, которого Васька, конечно, обзывал Жопиным, во втором туре. И тут… Мы глядели в телевизор, где бесновался Саркози, тогда нам ещё совсем неизвестный, и кричал, что из-за социалистов такой позор - Лёпен во втором туре!
Дочка Моник Кларисса, тогда преподававшая литературу в лицее в Париже и приехавшая к родителям на пасхальные каникулы, сжимала кулаки и ругала себя за то, что уехала… Ну да, выборы в каникулы, первый тур, - сколько нас таких, не голосовавших, разъехавшихся. Потом, правда, на работе, когда мы обо всём этом разговаривали, мои коллеги-приятели опускали глаза долу и говорили, что останься они, тоже толку бы не было - ну, голосовали бы в первом туре за зелёных, или ещё за какую маргинальную партию, которая заведомо не выиграет…
Это уж во втором туре, когда народ встряхнулся, Ширак получил свои невиданные проценты - аж на инвалидных креслах старых бабушек привозили голосовать.
Папа уговорил Ваську сесть в байдарку - Васька, не умевший плавать, но ходивший под парусом, отлично грёб на обычной лодке, но считал, что в байдарку не усядется ни за что - во-первых, весло неправильное (Васька был большой консерватор в отношении иного устройства знакомых предметов - к примеру, ненавидел велосипед с ручным тормозом, считая, что тормозить надо педалями), а во-вторых, с какой стати надо ездить с моркой жопой, сидя практически в луже на дне.
Но папе очень хотелось на байдарке, а Ваське не хотелось одному сидеть дома, и к тому же папа его поддразнивал. В общем, взяли мы у приятеля Анри лодку напрокат - которая по устройству и не байдарка, только весло байдарочное, посадили Ваську в середину, папа, кажется, спереди, я сзади, и поплыли с Васькой-пассажиром. Васька тут же стал ругать мою греблю, а особенно моё управление лодкой - и раскачиваю я её, и в кусты прибрежные мы заплывём из-за меня. А потом беспокоиться перестал. Дордонь весной быстрая, - мимо замков на берегах, через лес, мимо высоченных скал, и мимо нас водяные цветы, и вдруг цапля из прибрежной травы срывается, и в два взмаха перелетает реку, и ястребы парят, и лягушки поют, и лес густой, и зимородки сияют блестящим синим цветом, скалы в поднебесье, и лес вдруг расступается, и поляна, где тихо жуют коровы. Ваське страшно понравилось, и через несколько дней мы опять взяли байдарку, уже на другой реке, на Везере, и там ему уже захотелось грести. В тот раз нас было четверо с приехавшим из города Бегемотом, - он сел в байдарку с папой, а я с Васькой, и мы с ним бодро поплыли. Пользоваться новым для него байдарочным веслом он научился сразу. И байдарка стала источником щастья, каждый год мы плавали, если только погода была тёплая. И в последний раз в мае 2011-го мы ухитрились поплыть в тот самый день, когда страшнейшая по ощущению августовская, а не майская, жара сменилась холодноватым ветром утром, а вечером - крапающим дождём. Васька обычно холода совсем не терпел, ныл - утверждал, что после того блокадного, не выносит никакого - и не помогает ему, если три свитера надеть, когда дома холодно. Дома-должно-быть-тепло. Всегда это своё неперенесение холода в помещении связывал с блокадой. Для него холод был депрессивен. Ну, тут, конечно, не в помещении, а на реке - но мы плыли одетые. И ёжились от брызг с вёсел. И всё равно, и всё равно - байдарка - это был азарт и радость - и мы с Васькой всех обгоняли, и несла нас лиса-Дордонь быстротекущая за дальние леса, за зелёные холмы...
А Бегемот с Альбиром за нами плыли. И Альбир, приморский житель, плаванья по реке в утлой байдарке не оценил. Они от нас отставали, а когда приплыли, Альбир, выходя, шлёпнулся в воду, и стал мокрый с ног до головы. А до дому с горячим вином надо было ещё добраться! Но доехали, и вино согрели, и конечно же, Альбир не простудился, потому что в таких случаях никогда не простужаются!
***
Мишурные брызги, -
Речные подарки,-
Вихрятся в мальчишеском беге байдарки!
Весло - продолжнье руки, продолженье
Реки… Ну, короче, причина движенья…
Попробуй-ка, так различи на бегу
Стога ли, коровы ли, там на берегу?
Но речка замедлится в беге счастливом,
Но речка
Окончится неторопливым заливом -
Где жаворонков оттесняют туманы,
Где жаворонков заменяют бакланы,
Где сейнеры вдоль деревяного мола
Качаются, готовые сняться с прикола…
И возле гранитной узорной церквушки
Наставят гортензии синие, ушки,
Холщёвое небо одарят в достатке
Густой синевой…
(Ну, а цвета остатки
И морю достанутся - прямо от устья
Речонки -
И щедро: малярной кистью…)
Из кружки (из бухточки) пена прибоя -
Рыбаку обещает что-то хмельное…
Но - бряканье цепи. Но - скрип якорей.
Последняя кружка?
Он помнит о ней…
А краски бледнеют. И синее тоже,
Белея, иссякнуть под тучами может…
Вот - море и небо утратили цвет -
И нет рыбаков,
И сейнеров нет.
Отлив.
Скалы голы.
Залив - по колени…
А стих не подвержен такой перемене.
И в этом стихе Дордонь встретилась с Бретанью, с которой на карте она не встречается, между ними Вандея, Шарант - а в нашей жизни каждый год встречались.
Дождь покрапал и наутро опять стало жарко, а потом гроза-грозища - и после неё уже похолодало всерьёз, и стало промозгло. Нет, сплошные дожди не зарядили, гулять вполне было можно, но в чутком к погоде доме Анри стало холодно, сыро, и мы попросили включить отопление.
Васька маялся - мы искали, чем бы заняться, кого бы попереводить... Вскоре после того лета 2011-го мы как-то перестали думать про переводы - единственный из современников, кого Ваське переводить хотелось, - Уолкот, и к нему иногда возвращались, а в общем-то, хотелось только своего, - примерно тогда перед каждым выходом на улицу я стала настраиваться, отращивать уши-локаторы - чтоб ничего не упустить... До того стихи из увиденного мной, из наших разговоров уже появлялись, но в этом не было прицельности - отлично, если удалось что-то в клюве принести, - удача, но не повседневная обязательность. А с осени 2011-го - именно повседневной задачей стало - приносить, и я, идя на работу, или в лес, оттачивала все свои воспринимающие устройства, носом поводила.
В Дордонь в 2011-ом мы взяли с собой сборник Марка Стрэнда, решив, что им займёмся. Попробовали - разобрали один стих, второй - дожди зарядили, холодно, и не работается - «не буду эту депрессивность переводить!» - и вправду Стрэнд - не звучный, безрадостный, да ещё и под холодным дождём захлёстывал безвыходностью.
Я ругалась, говорила, что всё ж это поэзия, что надо ещё попробовать почитать, но Васька стоял скалой - говорил, что Стрэнд заражает его депрессией.
И вот тогда мы взяли и бросили это дело, решив, что будем под настроение Уолкота продолжать, но перестанем себя насиловать в поисках переводов - можно ж сосредоточиться на собственных стихах!
И тут под дождём, под умытой липой, под струями в свете фонаря возле липы появилось
ГНОМАНИСТИЧЕСКИЕ СТИШКИ
или Июньский дождь
Подставясь дождику ночному,
Нелепый жёлтый остолоп -
Фонарь огромен возле дома.
Насажена на круглый столб
Светящаяся пирамида
(Столб средь стволов - не ствол, а стёб!)
Но с фонарём того же вида
В ночных кустах гуляют гномы...
Я может, к ним навстречу выйду
(Не всё же отираться дома!)
Замечу и каштана скрипы,
И то, как дождик лупит липы,
Как в жёлтом свете фонаря
Несильный дождь желтеет тоже...
А вот когда с листвой дуря
Вдруг сам зазеленеет дождик -
Знай, что приблизилась заря,
Что даже может быть укроп
Покажется - секундно - маком,
Капуста - рыжим париком...
Да, это всё исчезнет днём,
Но вечер возвратит, однако,
Первичность истинных ночей,
То главное, что отличает
Весёлых гномов от людей:
Они расцветки замечают!
Ведь листья им куда важней
Всей логики людских затей.
И наш абстрактный вкус идей
Великодушный гном прощает:
Он меж кустов бродя, качает
В руке фонарик цвета чая.
Настал сезон цветных дождей!
И примерно с того времени появились у нас с Васькой к каждому стиху записи в почте - я твёрдо знала - без какой-нибудь хоть крупинки - домой не возвращаться. Надо, чтоб практически каждый день было что записать, чем Ваську накормить - а он всё шире разевал рот - всё больше требовал. Я перед выходом на улицу внутренне настраивалась - ничего не пропустить - ни веточку, ни птицу, ни дождика - всё должно в дело пойти.
И Васькино - поговорим - поработаем - надо нащупать тему - свободный полёт - это зачарованное время - я за компом, он в кресле - центр нашей жизни в последние почти два года. Я писала прямо в почту, не в файл - косноязычно что-то говорила - Васька слушал и вдруг диктовал мне фразу-две, иногда вроде почти и не связанные с моим бормотаньем. Я спрашивала, послать ли уже ему записанное. Часто Васька говорил «да», а через две минуты продолжал, и наброском к тому же будущему стиху отправлялось ещё одно письмо, и ещё.
Иногда за вечер удавалось набросать зачины к двум-трём стихам, и я тогда на работу шла куда спокойней - знала, что у Васьки задан день за компом - без мучений об уходящем сквозь пальцы времени - ну да - можно Лотмана почитать, но ведь работать надо, работать, а если не над чем, как день прожить?
***
Пошлый Евтушенко написал «И первый поцелуй, и первый бой, всё это забирает он с собой».
Любимый Брассанс в одной из не самых любимых песен - «Jamais de la vie
on ne l'oubliera, la première fill' qu'on a pris' dans ses bras»
А по мне странная это фиксация - на первом - за первым идёт второе, вся жизнь впереди, и даже хвоста позади нету.
Но всё когда-нибудь бывает в последний раз. К счастью, мы редко знаем про последний. Как не знаем и дня своей смерти.
Но это не спасает. Последний раз всегда случается.
И живём, потерявши конечность, подругу, душу. И глядим в зеркало, и коль зеркало к нам добро, даже и не кричим от ужаса - «это не я!!!!».
Мы тут по её заказу подарили Катьке на день рожденья футболку с надписью «Happiness is overrated». Я сказала, что и мне такую надо.
Но тут Не-Катька меня устыдила - заявила, что мне это - противу природы...
Приехать в деревню Гролежак, переехав через здоровенный мост через реку Дордонь, за мостом налево по крошечному проезду между обступивших кустов через открытые обычно ворота. Поставить машину под липой. Калитка, палисадник, розы по стене, открыта дверь в бывший коровник, где нынче огородные инструменты. Бесйболка Анри на гвозде висит.
Анри приносил нам яйца, салат мы сами рвали в огороде. Клубнику приносил, если созревала.
Грецкие орехи ждали на столе. Мы их жадно ели, как семечки.
Я наизусть там всё знаю. И вечерний запах жимолости, когда возвращаешься домой с длинной прогулки...
Пешеходный мост через Дордонь - с самым лучшим на свете эхом. Кооперативный рынок, на корзинках собранной утром клубники написано, из какой она деревни.
Катя бежала к реке. Её приходилось оттаскивать, слишком быстра Дордонь для собачьих купаний. А из речки Уис, где мы любим гулять, как-то пришлось Катю выволакивать за шкирку. Не взобраться ей было по откосу.
Вдоль речки Уис мы шли с Васькой долго-долго через луга, через лес, глядя на скалы и тополя на противоположном берегу.
Васька шёл с записной книжкой, останавливался, записывал.
***
В зелёном, весёлом покое,
Когда бы не громкая птица -
Шуршанье покоя - такое,
С которым и сон не сравнится,
Когда бы не громкая птица
Над спрятанной в чаще рекою.
...И заросли влазят по склонам,
Не зная, что значит топор,
И сонные мальвы в зелёном
Висят над приречной тропой,
Могучая зелень покоя -
Над ней даже солнце - зелён...
И зéлена пена левкоев,
И тень под твоею рукою...
Камланье лягушек такое…
В кувшинках - зелёновый звон!
А если и выторчит сонный
Репейник, сердит и лилов,
То медленно ветер зелёный
Всплывает из трав и стволов,
Смеясь, покружит над толпою
Зелёных серьёзных шмелей и -
Туда, где бредут с водопоя
Зелёные козы, белея.
В зелёном покое платана
Так весела музыка сфер,
Что «Вечный покой» Левитана
Тут был бы и мрачен, и сер.
В зелёных разгулах бурьяна
Тут нету богов, кроме Пана,
(Нет больше богов, кроме Пана!).
И эти два синих пруда,
Покрытые ряской зелёной -
Глаза его - весело сонны:
Смотреть не хотят никуда...
Огромная акация над ручьём. Когда Васька почти не мог ходить, я тащила под эту акацию складной стул.
А как-то раз мы приехали в феврале. Под мостом с эхом было не пройти - не лужа там - море разливанное. И пошёл снег, когда мы, отъехав далеко от дому, забрались в городок Бельвес на холме. Я тогда только начинала фотографировать и снимала всё на свете всё время. Аппарат засыпало мокрым снегом, он долго не работал, сохнул медленно.
Не помню совсем, почему мне попалось на глаза на компе папино письмо женщине, которой он писал влюблённые письма последние два года жизни - Кате, - моложе его на сорок лет - «Ленка с Васькой каждый год ездят в Дордонь не только потому, что там чудесно, но и потому, что Ленка влюбилась во владельцев дома». Как-то так.
Папа дважды в Дордони был - осенью после туберкулёза в 2002-ом, а потом летом в 2004-ом. В первый раз осенью он очень радовался, что вообще может ходить, и совсем неплохо. Был ноябрь. Орехи уже созрели, и их сняли. Вечера короткие. Темнеет рано. Нюша совсем была старенькая, мы ходили десять километров вдоль речки Везер, и трудно ей было, хоть там плоско совсем. Трудно было в машину забираться, на сиденье и вовсе никак, на пол ложилась…
Около Кастельно, увидев поваленное дерево на опушке леса, деревенские крыши к лесу прислонённые, папа сказал, что во Франции ему часто кажется, что он вошёл в какую-то картину, издавна знакомую эрмитажную. Вот в Тройона, например…
Что Нюша совсем постарела, мы увидели в первый приезд в Дордонь… На несколько дней в середине недели к нам тогда приехал Бегемот, у него было дней пять, из которых два мы собирались провести в Дордони, а потом переехать в Овернь.
Мы с ним взяли Нюшу и собрались на прогулку километров в 30 в городок Домм без Васьки… И вернулись, не дойдя до Домма. Увидев вдали за долиной на следующем холме его крыши. Было очевидно, что Нюше трудно - жарко, лапы устали, язык на плече… Ей тогда в феврале исполнилось 11 лет, и жить ей оставалось до января - восемь месяцев… Шли обратно медленно, всё время её поили, останавливались, чтоб она в траве полежала…
В Овернь мы не поехали после того, как Моник сообщила нам, что на следующей неделе дом у них не сдан… Так не хотелось уезжать… Я позвонила в ту оверньскую деревню, куда мы собирались и сказала, что мы обязательно приедем, но через год…
Мы остались у Анри с Моник - и как раз в воскресенье был тот первый тур президентских выборов, когда Лёпен, ныне изгнанный из партии родной дочерью (чем не король Лир!) вышел во второй тур. Ничто в наших головах этого не предвещало, как, впрочем, и в головах урождённых французов. Все мы считали, что приедем и спокойно проголосуем за Жоспена, которого Васька, конечно, обзывал Жопиным, во втором туре. И тут… Мы глядели в телевизор, где бесновался Саркози, тогда нам ещё совсем неизвестный, и кричал, что из-за социалистов такой позор - Лёпен во втором туре!
Дочка Моник Кларисса, тогда преподававшая литературу в лицее в Париже и приехавшая к родителям на пасхальные каникулы, сжимала кулаки и ругала себя за то, что уехала… Ну да, выборы в каникулы, первый тур, - сколько нас таких, не голосовавших, разъехавшихся. Потом, правда, на работе, когда мы обо всём этом разговаривали, мои коллеги-приятели опускали глаза долу и говорили, что останься они, тоже толку бы не было - ну, голосовали бы в первом туре за зелёных, или ещё за какую маргинальную партию, которая заведомо не выиграет…
Это уж во втором туре, когда народ встряхнулся, Ширак получил свои невиданные проценты - аж на инвалидных креслах старых бабушек привозили голосовать.
Папа уговорил Ваську сесть в байдарку - Васька, не умевший плавать, но ходивший под парусом, отлично грёб на обычной лодке, но считал, что в байдарку не усядется ни за что - во-первых, весло неправильное (Васька был большой консерватор в отношении иного устройства знакомых предметов - к примеру, ненавидел велосипед с ручным тормозом, считая, что тормозить надо педалями), а во-вторых, с какой стати надо ездить с моркой жопой, сидя практически в луже на дне.
Но папе очень хотелось на байдарке, а Ваське не хотелось одному сидеть дома, и к тому же папа его поддразнивал. В общем, взяли мы у приятеля Анри лодку напрокат - которая по устройству и не байдарка, только весло байдарочное, посадили Ваську в середину, папа, кажется, спереди, я сзади, и поплыли с Васькой-пассажиром. Васька тут же стал ругать мою греблю, а особенно моё управление лодкой - и раскачиваю я её, и в кусты прибрежные мы заплывём из-за меня. А потом беспокоиться перестал. Дордонь весной быстрая, - мимо замков на берегах, через лес, мимо высоченных скал, и мимо нас водяные цветы, и вдруг цапля из прибрежной травы срывается, и в два взмаха перелетает реку, и ястребы парят, и лягушки поют, и лес густой, и зимородки сияют блестящим синим цветом, скалы в поднебесье, и лес вдруг расступается, и поляна, где тихо жуют коровы. Ваське страшно понравилось, и через несколько дней мы опять взяли байдарку, уже на другой реке, на Везере, и там ему уже захотелось грести. В тот раз нас было четверо с приехавшим из города Бегемотом, - он сел в байдарку с папой, а я с Васькой, и мы с ним бодро поплыли. Пользоваться новым для него байдарочным веслом он научился сразу. И байдарка стала источником щастья, каждый год мы плавали, если только погода была тёплая. И в последний раз в мае 2011-го мы ухитрились поплыть в тот самый день, когда страшнейшая по ощущению августовская, а не майская, жара сменилась холодноватым ветром утром, а вечером - крапающим дождём. Васька обычно холода совсем не терпел, ныл - утверждал, что после того блокадного, не выносит никакого - и не помогает ему, если три свитера надеть, когда дома холодно. Дома-должно-быть-тепло. Всегда это своё неперенесение холода в помещении связывал с блокадой. Для него холод был депрессивен. Ну, тут, конечно, не в помещении, а на реке - но мы плыли одетые. И ёжились от брызг с вёсел. И всё равно, и всё равно - байдарка - это был азарт и радость - и мы с Васькой всех обгоняли, и несла нас лиса-Дордонь быстротекущая за дальние леса, за зелёные холмы...
А Бегемот с Альбиром за нами плыли. И Альбир, приморский житель, плаванья по реке в утлой байдарке не оценил. Они от нас отставали, а когда приплыли, Альбир, выходя, шлёпнулся в воду, и стал мокрый с ног до головы. А до дому с горячим вином надо было ещё добраться! Но доехали, и вино согрели, и конечно же, Альбир не простудился, потому что в таких случаях никогда не простужаются!
***
Мишурные брызги, -
Речные подарки,-
Вихрятся в мальчишеском беге байдарки!
Весло - продолжнье руки, продолженье
Реки… Ну, короче, причина движенья…
Попробуй-ка, так различи на бегу
Стога ли, коровы ли, там на берегу?
Но речка замедлится в беге счастливом,
Но речка
Окончится неторопливым заливом -
Где жаворонков оттесняют туманы,
Где жаворонков заменяют бакланы,
Где сейнеры вдоль деревяного мола
Качаются, готовые сняться с прикола…
И возле гранитной узорной церквушки
Наставят гортензии синие, ушки,
Холщёвое небо одарят в достатке
Густой синевой…
(Ну, а цвета остатки
И морю достанутся - прямо от устья
Речонки -
И щедро: малярной кистью…)
Из кружки (из бухточки) пена прибоя -
Рыбаку обещает что-то хмельное…
Но - бряканье цепи. Но - скрип якорей.
Последняя кружка?
Он помнит о ней…
А краски бледнеют. И синее тоже,
Белея, иссякнуть под тучами может…
Вот - море и небо утратили цвет -
И нет рыбаков,
И сейнеров нет.
Отлив.
Скалы голы.
Залив - по колени…
А стих не подвержен такой перемене.
И в этом стихе Дордонь встретилась с Бретанью, с которой на карте она не встречается, между ними Вандея, Шарант - а в нашей жизни каждый год встречались.
Дождь покрапал и наутро опять стало жарко, а потом гроза-грозища - и после неё уже похолодало всерьёз, и стало промозгло. Нет, сплошные дожди не зарядили, гулять вполне было можно, но в чутком к погоде доме Анри стало холодно, сыро, и мы попросили включить отопление.
Васька маялся - мы искали, чем бы заняться, кого бы попереводить... Вскоре после того лета 2011-го мы как-то перестали думать про переводы - единственный из современников, кого Ваське переводить хотелось, - Уолкот, и к нему иногда возвращались, а в общем-то, хотелось только своего, - примерно тогда перед каждым выходом на улицу я стала настраиваться, отращивать уши-локаторы - чтоб ничего не упустить... До того стихи из увиденного мной, из наших разговоров уже появлялись, но в этом не было прицельности - отлично, если удалось что-то в клюве принести, - удача, но не повседневная обязательность. А с осени 2011-го - именно повседневной задачей стало - приносить, и я, идя на работу, или в лес, оттачивала все свои воспринимающие устройства, носом поводила.
В Дордонь в 2011-ом мы взяли с собой сборник Марка Стрэнда, решив, что им займёмся. Попробовали - разобрали один стих, второй - дожди зарядили, холодно, и не работается - «не буду эту депрессивность переводить!» - и вправду Стрэнд - не звучный, безрадостный, да ещё и под холодным дождём захлёстывал безвыходностью.
Я ругалась, говорила, что всё ж это поэзия, что надо ещё попробовать почитать, но Васька стоял скалой - говорил, что Стрэнд заражает его депрессией.
И вот тогда мы взяли и бросили это дело, решив, что будем под настроение Уолкота продолжать, но перестанем себя насиловать в поисках переводов - можно ж сосредоточиться на собственных стихах!
И тут под дождём, под умытой липой, под струями в свете фонаря возле липы появилось
ГНОМАНИСТИЧЕСКИЕ СТИШКИ
или Июньский дождь
Подставясь дождику ночному,
Нелепый жёлтый остолоп -
Фонарь огромен возле дома.
Насажена на круглый столб
Светящаяся пирамида
(Столб средь стволов - не ствол, а стёб!)
Но с фонарём того же вида
В ночных кустах гуляют гномы...
Я может, к ним навстречу выйду
(Не всё же отираться дома!)
Замечу и каштана скрипы,
И то, как дождик лупит липы,
Как в жёлтом свете фонаря
Несильный дождь желтеет тоже...
А вот когда с листвой дуря
Вдруг сам зазеленеет дождик -
Знай, что приблизилась заря,
Что даже может быть укроп
Покажется - секундно - маком,
Капуста - рыжим париком...
Да, это всё исчезнет днём,
Но вечер возвратит, однако,
Первичность истинных ночей,
То главное, что отличает
Весёлых гномов от людей:
Они расцветки замечают!
Ведь листья им куда важней
Всей логики людских затей.
И наш абстрактный вкус идей
Великодушный гном прощает:
Он меж кустов бродя, качает
В руке фонарик цвета чая.
Настал сезон цветных дождей!
И примерно с того времени появились у нас с Васькой к каждому стиху записи в почте - я твёрдо знала - без какой-нибудь хоть крупинки - домой не возвращаться. Надо, чтоб практически каждый день было что записать, чем Ваську накормить - а он всё шире разевал рот - всё больше требовал. Я перед выходом на улицу внутренне настраивалась - ничего не пропустить - ни веточку, ни птицу, ни дождика - всё должно в дело пойти.
И Васькино - поговорим - поработаем - надо нащупать тему - свободный полёт - это зачарованное время - я за компом, он в кресле - центр нашей жизни в последние почти два года. Я писала прямо в почту, не в файл - косноязычно что-то говорила - Васька слушал и вдруг диктовал мне фразу-две, иногда вроде почти и не связанные с моим бормотаньем. Я спрашивала, послать ли уже ему записанное. Часто Васька говорил «да», а через две минуты продолжал, и наброском к тому же будущему стиху отправлялось ещё одно письмо, и ещё.
Иногда за вечер удавалось набросать зачины к двум-трём стихам, и я тогда на работу шла куда спокойней - знала, что у Васьки задан день за компом - без мучений об уходящем сквозь пальцы времени - ну да - можно Лотмана почитать, но ведь работать надо, работать, а если не над чем, как день прожить?
***
Пошлый Евтушенко написал «И первый поцелуй, и первый бой, всё это забирает он с собой».
Любимый Брассанс в одной из не самых любимых песен - «Jamais de la vie
on ne l'oubliera, la première fill' qu'on a pris' dans ses bras»
А по мне странная это фиксация - на первом - за первым идёт второе, вся жизнь впереди, и даже хвоста позади нету.
Но всё когда-нибудь бывает в последний раз. К счастью, мы редко знаем про последний. Как не знаем и дня своей смерти.
Но это не спасает. Последний раз всегда случается.
И живём, потерявши конечность, подругу, душу. И глядим в зеркало, и коль зеркало к нам добро, даже и не кричим от ужаса - «это не я!!!!».
Мы тут по её заказу подарили Катьке на день рожденья футболку с надписью «Happiness is overrated». Я сказала, что и мне такую надо.
Но тут Не-Катька меня устыдила - заявила, что мне это - противу природы...
Приехать в деревню Гролежак, переехав через здоровенный мост через реку Дордонь, за мостом налево по крошечному проезду между обступивших кустов через открытые обычно ворота. Поставить машину под липой. Калитка, палисадник, розы по стене, открыта дверь в бывший коровник, где нынче огородные инструменты. Бесйболка Анри на гвозде висит.
Анри приносил нам яйца, салат мы сами рвали в огороде. Клубнику приносил, если созревала.
Грецкие орехи ждали на столе. Мы их жадно ели, как семечки.
Я наизусть там всё знаю. И вечерний запах жимолости, когда возвращаешься домой с длинной прогулки...
Пешеходный мост через Дордонь - с самым лучшим на свете эхом. Кооперативный рынок, на корзинках собранной утром клубники написано, из какой она деревни.
Катя бежала к реке. Её приходилось оттаскивать, слишком быстра Дордонь для собачьих купаний. А из речки Уис, где мы любим гулять, как-то пришлось Катю выволакивать за шкирку. Не взобраться ей было по откосу.
Вдоль речки Уис мы шли с Васькой долго-долго через луга, через лес, глядя на скалы и тополя на противоположном берегу.
Васька шёл с записной книжкой, останавливался, записывал.
***
В зелёном, весёлом покое,
Когда бы не громкая птица -
Шуршанье покоя - такое,
С которым и сон не сравнится,
Когда бы не громкая птица
Над спрятанной в чаще рекою.
...И заросли влазят по склонам,
Не зная, что значит топор,
И сонные мальвы в зелёном
Висят над приречной тропой,
Могучая зелень покоя -
Над ней даже солнце - зелён...
И зéлена пена левкоев,
И тень под твоею рукою...
Камланье лягушек такое…
В кувшинках - зелёновый звон!
А если и выторчит сонный
Репейник, сердит и лилов,
То медленно ветер зелёный
Всплывает из трав и стволов,
Смеясь, покружит над толпою
Зелёных серьёзных шмелей и -
Туда, где бредут с водопоя
Зелёные козы, белея.
В зелёном покое платана
Так весела музыка сфер,
Что «Вечный покой» Левитана
Тут был бы и мрачен, и сер.
В зелёных разгулах бурьяна
Тут нету богов, кроме Пана,
(Нет больше богов, кроме Пана!).
И эти два синих пруда,
Покрытые ряской зелёной -
Глаза его - весело сонны:
Смотреть не хотят никуда...
Огромная акация над ручьём. Когда Васька почти не мог ходить, я тащила под эту акацию складной стул.
А как-то раз мы приехали в феврале. Под мостом с эхом было не пройти - не лужа там - море разливанное. И пошёл снег, когда мы, отъехав далеко от дому, забрались в городок Бельвес на холме. Я тогда только начинала фотографировать и снимала всё на свете всё время. Аппарат засыпало мокрым снегом, он долго не работал, сохнул медленно.
Не помню совсем, почему мне попалось на глаза на компе папино письмо женщине, которой он писал влюблённые письма последние два года жизни - Кате, - моложе его на сорок лет - «Ленка с Васькой каждый год ездят в Дордонь не только потому, что там чудесно, но и потому, что Ленка влюбилась во владельцев дома». Как-то так.