(no subject)
Предыдущее
ПРО ДЕРЕКА УОЛКОТА, ПРО ПЕРЕВОДЫ, ПРО СТАРЫЙ ДОМ И ФОНАРЬ ПЕРЕД КРЫЛЬЦОМ...
Умер Дерек Уолкот. В пятницу 17-го марта.
Я попыталась вспомнить, когда же мы с Васькой взялись за его книжку « The Bounty ».
Время течёт неутешным ручьём, бьёт по пальцам, опущенным в воду. И годы, дни тасуются в колоде, путаются. Ищешь опорные точки, радуешься, когда находишь.
Кто появился раньше в нашей жизни - Сильвия Плат, или Дерек Уолкот? Гляжу в пустые ладони - и этого не вспомнить.
Знаю, нашла! Дерек Уолкот пришёл позже, да! Когда мы его читали, я уже начала полуактивно пользоваться интернетом.
Цикл стихов Parang. По словарю - «гавайский нож». Но прочитав этот цикл, с неизбежностью задаёшься вопросом: а нож тут причём?
Притягиваешь за уши идиотские объяснения, придумываешь алогичную символику...
Васька терпеть не мог что-то выяснять, это его задерживало, - он уже где-то за сто километров на пятой скорости, а тут нудные люди копаются в мелочах. Ну, не академический он человек. Торопил меня безбожно. «В словаре же нож, - значит, нож». Лезть в сеть ещё не стало автоматизмом. Но всё ж полезла. Две минуты поисков, чтоб обнаружить, что parang - это ещё и определённый музыкальный стиль на Антильских островах.
Так мы избежали позора.
Выходит, Дерека Уолкота мы читали уже в 21-ом веке. Но точно до того, как я начала в 2004-ом вести жж.
Что ж - я сумела хоть и не пригвоздить год-месяц-день, так во всяком случае определить интервал.
Я купила книжку « The bounty » в магазине WHSmith на улице Rivoli. В густеющих сумерках перед Рождеством.
Я искала Ваське подарок - мне хотелось выбрать современного поэта, которого ему захочется переводить. Про Уолкота мы тогда знали немного - друг Бродского, нобелевский лауреат...
Запах книжного клея, в пять часов вечера уже темно, слякоть на улице, зажглись фонари. Я вытащила с полки тонкую книжку в жёлтой обложке, открыла, полистала. И выбрав ещё пару каких-то других англоязычных книг встала в небольшую очередь в кассу. Риволи была изукрашена к Рождеству.
Наверно, заканчивался 2000-ый год, и Новый век за углом.
Нам обоим Уолкот оказался очень близким. В его смеси классичности и современности. В его страстности и ностальгичности. В его осознании мира через пейзаж, в его отношениях с вечностью и временем.
***
Помнишь детство? Помнишь дождь, шуршавший вдали?
Вчера написал я письмо и тут же порвал в клочки.
Ветер унёс обрывки с холмов, и порхали они,
как чайки в Порт-оф-Спейн над долиной реки;
глаза наполнились старыми горестями до краёв,
будто лежу я в постели кверху лицом
и смотрю - низкие руины остаются от тающих в дожде холмов,
и всё пробую заглушить сердца смурного гром -
это дождь накатывается на Санта-Круз, следа не оставив от синевы,
щёки мокры, за последний луч солнца ухватываются холмы,
пока не исчезнут, а потом - далёкий шум реки, волны травы,
тяжёлые горы… Тяжёлые облака тканью лиловой тьмы
последнюю яркую трещину затягивают, и мир
спешит возвратиться к мифу, к зыбкой молве,
к тому как было уже однажды, да, было однажды…
Помнишь похожие на колокольчики красные ягоды в траве,
кустарники вдоль дороги и церковь в конце неопытности,
и шум ля ривьер Доре, сквозь деревья слышный едва,
запах свиной сливы, которую с тех пор я ни разу не нюхал,
длинные тени на маленьких пустых дорогах, где сквозь асфальт - трава,
от мокрого асфальта подымается варёный
запах, и повлажневший воздух ненадёжен, зыбок,
а потом дождь зачёркивает часовню Ла Дивина Пастора
и жизнь, состоящую из невероятных ошибок?
Мы читали, разбирали, потом Васька переводил, потом мы вдвоём редактировали - всё как всегда...
Когда книжка была закончена, мы написали Уолкоту письмо, попросив разрешение её опубликовать. Через некоторое время мы получили ответ. В конверте оказалось наше письмо, а на полях написано: «обращайтесь к моим издателям».
Обидно было. Просто очень обидно. Потом мы узнали, что Уолкот не хотел печататься бесплатно, и даже когда-то кому-то сказал, что Россия имеет все возможности ему, нобелевскому лауреату, заплатить за переводы на русский.
Мы срослись с книжкой « The Bounty » - «Щедрость». Васька всё время находил точки соприкосновения своей поэтики и Уолкотовской. И письмо мы написали очень не формальное. И вдруг - вот так.
Васька даже попросил вмешаться Кушнера, который с Уолкотом встречался в Нью-Йорке. Бродский их познакомил. И Саша Уолкоту написал. Напомнил об их встрече, очень хвалил Васькины переводы. Ответа он, кажется, не получил.
Ну, что ж делать - вышло как со всякой обидой - обиды со временем, в общем, проходят.
Противно, конечно, что такой близкий поэт оказался так сильно встроен в иерархическую систему. Но, наверно, мы могли бы и раньше об этом догадаться. В одном его стихе упомянуты несколько собратьев-поэтов, и как назло, все лауреаты Нобелевки. Будто клуб у них такой - нобелевские лауреаты.
А когда Васька отошёл от обиды, - не то, чтоб забыл дурацкое письмо, но оно виделось нам уже в перевёрнутом бинокле, - ему опять захотелось переводить Уолкота.
Роднит их с Уолкотом ещё и жизнь на перекрёстке - в двух культурах.
Конечно же, первая родина поэта - язык, поэтому Васька - русский поэт, а Уолкот - американский.
Но Уолкот очень сильно связан с родными Антильскими островами, а Васькина связь с Францией, несмотря на плохой французский, совсем не формальная - через всю нашу жизненную повседневную ткань.
Поэтика и у Васьки, и у Уолкота, чрезвычайно связана с пейзажем. И вот Уолкот пишет по-английски, но пейзаж куда чаще у него островной, карибский, а Васька пишет по-русски, но пейзаж у него прежде всего французский.
Последние годы Васька мало переводил. Хотелось успеть сказать самому, без посредников. Он гнался за стихами, как за зайцами в поле, а я, выходя на улицу, собиралась в комок, вдыхала, открывала глаза и уши - и брела, пытаясь не то чтоб ничего не упустить, скорей уж - за что-нибудь зацепиться, чтоб было что Ваське принести.
И всё-таки простои бывали, ну, как иначе. Мемуары закончены, парижская книжка закончена... Длинные дни, пока я на работе. Читал Лотмана, ещё какое-нибудь литературоведение, мемуары... Романы читать не хотел, разве что Гарри Поттера - по-французски (всё ж читал Васька по-французски совершенно свободно, а по-английски нет), болтался в интернете... В лес с собакой один он не ходил последние три года... И тяжело, и из-за глаз без меня рядом не чувствовал себя свободно не на асфальте. Ну, я бы со страху умирала каждый день, если б он один в лес ходил - разве что всю дорогу говорить по мобильнику... Выходил Васька на ближний пруд, сидел на скамейке, и Катя возле скамейки лежала, в траве, - нюхала, пошевеливая чёрным носом, палочки грызла.
Переводы могли б стать спасеньем от пустых дней, но ведь для того, чтоб переводить, надо было найти кого-то, кто зацепит.
Попробовали Марка Стрэнда. Мы тогда в Дордони две недели жили с Бегемотом , с Катей и с Альбиром. Переменилась погода - сначала стояла засуха, жара, которая закончилась бешеным ливнем, грозой. И как раз Альбиру настала пора уезжать. Мы отвезли его на поезд.
Вернувшись домой, я села с Васькой работать, стали мы Стрэнда читать. Васька всё время к нему, как мне казалось, придирался - и тот стих не хотел переводить, и этот. Но что-то всё ж разобрали, подготовили к переводу.
На следующий день Васька с Катей, которая уже тогда была больна, но мы этого ещё не понимали, остались днём дома, пока мы с Бегемотом гуляли по холмам-по долам. А вечером Васька был очень нерадостный.
«Нет - сказал - Стрэнд вгоняет меня в депрессию, не буду я его переводить».
Я ужасно огорчилась - не потому, что мне Стрэнд понравился - у него плоские всё-таки стихи, бумажные, и, да, я понимаю, что констатация уходящей жизни, немолодости - очень депрессивная. Вроде как читаешь его и думаешь, - чего тут огород городить, стихи писать... Но я так надеялась, что Васька зацепится за какую-то возможность повседневной работы, так нам было это важно - но ведь не жевать же промокашку...
И опять полил дождь, и старый каменный дом, идеально защищающий от жары, отсырел, и Ваське захотелось включить отопление. В полутёмном доме, пропахшем липой, листьями, острым духом травы после дождя.
И вместо переводов Стрэнда Васька написал своё. Я всё пыталась сфотографировать наш фонарь у крыльца. К полуночи его гасят, и окутывает полная тьма, и где-то совы ухают, и ещё какие-то загадочные птицы кричат.
Горел вечерний фонарь и освещал колышащуюся занавеску дождя.
ГНОМАНИСТИЧЕСКИЕ СТИШКИ
или Июньский дождь
Подставясь дождику ночному,
Нелепый жёлтый остолоп -
Фонарь огромен возле дома.
Насажена на круглый столб
Светящаяся пирамида
(Столб средь стволов - не ствол, а стёб!)
Но с фонарём того же вида
В ночных кустах гуляют гномы...
Я может, к ним навстречу выйду
(Не всё же отираться дома!)
Замечу и каштана скрипы,
И то, как дождик лупит липы,
Как в жёлтом свете фонаря
Несильный дождь желтеет тоже...
А вот когда с листвой дуря
Вдруг сам зазеленеет дождик -
Знай, что приблизилась заря,
Что даже может быть укроп
Покажется - секундно - маком,
Капуста - рыжим париком...
Да, это всё исчезнет днём,
Но вечер возвратит, однако,
Первичность истинных ночей,
То главное, что отличает
Весёлых гномов от людей:
Они расцветки замечают!
Ведь листья им куда важней
Всей логики людских затей.
И наш абстрактный вкус идей
Великодушный гном прощает:
Он меж кустов бродя, качает
В руке фонарик цвета чая.
Настал сезон цветных дождей!
июнь 2011
И настроение, испорченное Стрэндом и пустым днём сразу улучшилось.
Тогда мы почти захлопнули дверку переводов, но щёлочку всё ж оставили - и в неё время от времени протискивался Уолкот. У нас было несколько его книг и иногда мы открывали толстую книгу лирики, и что-то вдруг захватывало, и Васька одним духом переводил.
***
Очередная дырка в моём мире образовалась. С Уолкотом было родство, не просто - чужие стихи.
***
Названье этого городка никак не вспомнить; яркий, шумный,
он дрожал от ярмарки, флагов, лета - людей было столько,
что яблоку негде упасть - очень французский, нарочито остроумный,
казалось, что вся Европа сидит тут на пляже, или за столиками;
воздух в пятнах, в бликах солнца, как на картинах Монэ,
широченные пляжи; ах, да - это где-то возле Динара,
город с названьем, в котором ещё дефис - в Нормандии, кажется мне,
или в Бретани? Отлив обнажал огромность
песка, откатывался тяжко и яро
Я жил в открытке. Дул холодный ветер, но
я сделал хорошую акварельку,
вот она у меня на стене. И хоть было это давно,
время пробегает, ничего не меняя, по её поверхности мелкой,
отмели приливом не покрылись, и крошечные
фигурки вдали - человек прогуливает собаку. И так спокойны
краски, их время не тронуло. Но оно отчуждает.
Столько смертей - настоящая бойня!
Эта безумная коса слепо косит друзей, и цветы, и лето,
могильный городок у моря занимает всё больше места,
и единственное оставшееся искусство - это
приготовление к молитве.
Так вот для моего Hic Jacit эпитафия: «Здесь
лежит Д. У. И место это вполне подходит, чтобы умереть».
Да, так и есть.
ПРО ДЕРЕКА УОЛКОТА, ПРО ПЕРЕВОДЫ, ПРО СТАРЫЙ ДОМ И ФОНАРЬ ПЕРЕД КРЫЛЬЦОМ...
Умер Дерек Уолкот. В пятницу 17-го марта.
Я попыталась вспомнить, когда же мы с Васькой взялись за его книжку « The Bounty ».
Время течёт неутешным ручьём, бьёт по пальцам, опущенным в воду. И годы, дни тасуются в колоде, путаются. Ищешь опорные точки, радуешься, когда находишь.
Кто появился раньше в нашей жизни - Сильвия Плат, или Дерек Уолкот? Гляжу в пустые ладони - и этого не вспомнить.
Знаю, нашла! Дерек Уолкот пришёл позже, да! Когда мы его читали, я уже начала полуактивно пользоваться интернетом.
Цикл стихов Parang. По словарю - «гавайский нож». Но прочитав этот цикл, с неизбежностью задаёшься вопросом: а нож тут причём?
Притягиваешь за уши идиотские объяснения, придумываешь алогичную символику...
Васька терпеть не мог что-то выяснять, это его задерживало, - он уже где-то за сто километров на пятой скорости, а тут нудные люди копаются в мелочах. Ну, не академический он человек. Торопил меня безбожно. «В словаре же нож, - значит, нож». Лезть в сеть ещё не стало автоматизмом. Но всё ж полезла. Две минуты поисков, чтоб обнаружить, что parang - это ещё и определённый музыкальный стиль на Антильских островах.
Так мы избежали позора.
Выходит, Дерека Уолкота мы читали уже в 21-ом веке. Но точно до того, как я начала в 2004-ом вести жж.
Что ж - я сумела хоть и не пригвоздить год-месяц-день, так во всяком случае определить интервал.
Я купила книжку « The bounty » в магазине WHSmith на улице Rivoli. В густеющих сумерках перед Рождеством.
Я искала Ваське подарок - мне хотелось выбрать современного поэта, которого ему захочется переводить. Про Уолкота мы тогда знали немного - друг Бродского, нобелевский лауреат...
Запах книжного клея, в пять часов вечера уже темно, слякоть на улице, зажглись фонари. Я вытащила с полки тонкую книжку в жёлтой обложке, открыла, полистала. И выбрав ещё пару каких-то других англоязычных книг встала в небольшую очередь в кассу. Риволи была изукрашена к Рождеству.
Наверно, заканчивался 2000-ый год, и Новый век за углом.
Нам обоим Уолкот оказался очень близким. В его смеси классичности и современности. В его страстности и ностальгичности. В его осознании мира через пейзаж, в его отношениях с вечностью и временем.
***
Помнишь детство? Помнишь дождь, шуршавший вдали?
Вчера написал я письмо и тут же порвал в клочки.
Ветер унёс обрывки с холмов, и порхали они,
как чайки в Порт-оф-Спейн над долиной реки;
глаза наполнились старыми горестями до краёв,
будто лежу я в постели кверху лицом
и смотрю - низкие руины остаются от тающих в дожде холмов,
и всё пробую заглушить сердца смурного гром -
это дождь накатывается на Санта-Круз, следа не оставив от синевы,
щёки мокры, за последний луч солнца ухватываются холмы,
пока не исчезнут, а потом - далёкий шум реки, волны травы,
тяжёлые горы… Тяжёлые облака тканью лиловой тьмы
последнюю яркую трещину затягивают, и мир
спешит возвратиться к мифу, к зыбкой молве,
к тому как было уже однажды, да, было однажды…
Помнишь похожие на колокольчики красные ягоды в траве,
кустарники вдоль дороги и церковь в конце неопытности,
и шум ля ривьер Доре, сквозь деревья слышный едва,
запах свиной сливы, которую с тех пор я ни разу не нюхал,
длинные тени на маленьких пустых дорогах, где сквозь асфальт - трава,
от мокрого асфальта подымается варёный
запах, и повлажневший воздух ненадёжен, зыбок,
а потом дождь зачёркивает часовню Ла Дивина Пастора
и жизнь, состоящую из невероятных ошибок?
Мы читали, разбирали, потом Васька переводил, потом мы вдвоём редактировали - всё как всегда...
Когда книжка была закончена, мы написали Уолкоту письмо, попросив разрешение её опубликовать. Через некоторое время мы получили ответ. В конверте оказалось наше письмо, а на полях написано: «обращайтесь к моим издателям».
Обидно было. Просто очень обидно. Потом мы узнали, что Уолкот не хотел печататься бесплатно, и даже когда-то кому-то сказал, что Россия имеет все возможности ему, нобелевскому лауреату, заплатить за переводы на русский.
Мы срослись с книжкой « The Bounty » - «Щедрость». Васька всё время находил точки соприкосновения своей поэтики и Уолкотовской. И письмо мы написали очень не формальное. И вдруг - вот так.
Васька даже попросил вмешаться Кушнера, который с Уолкотом встречался в Нью-Йорке. Бродский их познакомил. И Саша Уолкоту написал. Напомнил об их встрече, очень хвалил Васькины переводы. Ответа он, кажется, не получил.
Ну, что ж делать - вышло как со всякой обидой - обиды со временем, в общем, проходят.
Противно, конечно, что такой близкий поэт оказался так сильно встроен в иерархическую систему. Но, наверно, мы могли бы и раньше об этом догадаться. В одном его стихе упомянуты несколько собратьев-поэтов, и как назло, все лауреаты Нобелевки. Будто клуб у них такой - нобелевские лауреаты.
А когда Васька отошёл от обиды, - не то, чтоб забыл дурацкое письмо, но оно виделось нам уже в перевёрнутом бинокле, - ему опять захотелось переводить Уолкота.
Роднит их с Уолкотом ещё и жизнь на перекрёстке - в двух культурах.
Конечно же, первая родина поэта - язык, поэтому Васька - русский поэт, а Уолкот - американский.
Но Уолкот очень сильно связан с родными Антильскими островами, а Васькина связь с Францией, несмотря на плохой французский, совсем не формальная - через всю нашу жизненную повседневную ткань.
Поэтика и у Васьки, и у Уолкота, чрезвычайно связана с пейзажем. И вот Уолкот пишет по-английски, но пейзаж куда чаще у него островной, карибский, а Васька пишет по-русски, но пейзаж у него прежде всего французский.
Последние годы Васька мало переводил. Хотелось успеть сказать самому, без посредников. Он гнался за стихами, как за зайцами в поле, а я, выходя на улицу, собиралась в комок, вдыхала, открывала глаза и уши - и брела, пытаясь не то чтоб ничего не упустить, скорей уж - за что-нибудь зацепиться, чтоб было что Ваське принести.
И всё-таки простои бывали, ну, как иначе. Мемуары закончены, парижская книжка закончена... Длинные дни, пока я на работе. Читал Лотмана, ещё какое-нибудь литературоведение, мемуары... Романы читать не хотел, разве что Гарри Поттера - по-французски (всё ж читал Васька по-французски совершенно свободно, а по-английски нет), болтался в интернете... В лес с собакой один он не ходил последние три года... И тяжело, и из-за глаз без меня рядом не чувствовал себя свободно не на асфальте. Ну, я бы со страху умирала каждый день, если б он один в лес ходил - разве что всю дорогу говорить по мобильнику... Выходил Васька на ближний пруд, сидел на скамейке, и Катя возле скамейки лежала, в траве, - нюхала, пошевеливая чёрным носом, палочки грызла.
Переводы могли б стать спасеньем от пустых дней, но ведь для того, чтоб переводить, надо было найти кого-то, кто зацепит.
Попробовали Марка Стрэнда. Мы тогда в Дордони две недели жили с Бегемотом , с Катей и с Альбиром. Переменилась погода - сначала стояла засуха, жара, которая закончилась бешеным ливнем, грозой. И как раз Альбиру настала пора уезжать. Мы отвезли его на поезд.
Вернувшись домой, я села с Васькой работать, стали мы Стрэнда читать. Васька всё время к нему, как мне казалось, придирался - и тот стих не хотел переводить, и этот. Но что-то всё ж разобрали, подготовили к переводу.
На следующий день Васька с Катей, которая уже тогда была больна, но мы этого ещё не понимали, остались днём дома, пока мы с Бегемотом гуляли по холмам-по долам. А вечером Васька был очень нерадостный.
«Нет - сказал - Стрэнд вгоняет меня в депрессию, не буду я его переводить».
Я ужасно огорчилась - не потому, что мне Стрэнд понравился - у него плоские всё-таки стихи, бумажные, и, да, я понимаю, что констатация уходящей жизни, немолодости - очень депрессивная. Вроде как читаешь его и думаешь, - чего тут огород городить, стихи писать... Но я так надеялась, что Васька зацепится за какую-то возможность повседневной работы, так нам было это важно - но ведь не жевать же промокашку...
И опять полил дождь, и старый каменный дом, идеально защищающий от жары, отсырел, и Ваське захотелось включить отопление. В полутёмном доме, пропахшем липой, листьями, острым духом травы после дождя.
И вместо переводов Стрэнда Васька написал своё. Я всё пыталась сфотографировать наш фонарь у крыльца. К полуночи его гасят, и окутывает полная тьма, и где-то совы ухают, и ещё какие-то загадочные птицы кричат.
Горел вечерний фонарь и освещал колышащуюся занавеску дождя.
ГНОМАНИСТИЧЕСКИЕ СТИШКИ
или Июньский дождь
Подставясь дождику ночному,
Нелепый жёлтый остолоп -
Фонарь огромен возле дома.
Насажена на круглый столб
Светящаяся пирамида
(Столб средь стволов - не ствол, а стёб!)
Но с фонарём того же вида
В ночных кустах гуляют гномы...
Я может, к ним навстречу выйду
(Не всё же отираться дома!)
Замечу и каштана скрипы,
И то, как дождик лупит липы,
Как в жёлтом свете фонаря
Несильный дождь желтеет тоже...
А вот когда с листвой дуря
Вдруг сам зазеленеет дождик -
Знай, что приблизилась заря,
Что даже может быть укроп
Покажется - секундно - маком,
Капуста - рыжим париком...
Да, это всё исчезнет днём,
Но вечер возвратит, однако,
Первичность истинных ночей,
То главное, что отличает
Весёлых гномов от людей:
Они расцветки замечают!
Ведь листья им куда важней
Всей логики людских затей.
И наш абстрактный вкус идей
Великодушный гном прощает:
Он меж кустов бродя, качает
В руке фонарик цвета чая.
Настал сезон цветных дождей!
июнь 2011
И настроение, испорченное Стрэндом и пустым днём сразу улучшилось.
Тогда мы почти захлопнули дверку переводов, но щёлочку всё ж оставили - и в неё время от времени протискивался Уолкот. У нас было несколько его книг и иногда мы открывали толстую книгу лирики, и что-то вдруг захватывало, и Васька одним духом переводил.
***
Очередная дырка в моём мире образовалась. С Уолкотом было родство, не просто - чужие стихи.
***
Названье этого городка никак не вспомнить; яркий, шумный,
он дрожал от ярмарки, флагов, лета - людей было столько,
что яблоку негде упасть - очень французский, нарочито остроумный,
казалось, что вся Европа сидит тут на пляже, или за столиками;
воздух в пятнах, в бликах солнца, как на картинах Монэ,
широченные пляжи; ах, да - это где-то возле Динара,
город с названьем, в котором ещё дефис - в Нормандии, кажется мне,
или в Бретани? Отлив обнажал огромность
песка, откатывался тяжко и яро
Я жил в открытке. Дул холодный ветер, но
я сделал хорошую акварельку,
вот она у меня на стене. И хоть было это давно,
время пробегает, ничего не меняя, по её поверхности мелкой,
отмели приливом не покрылись, и крошечные
фигурки вдали - человек прогуливает собаку. И так спокойны
краски, их время не тронуло. Но оно отчуждает.
Столько смертей - настоящая бойня!
Эта безумная коса слепо косит друзей, и цветы, и лето,
могильный городок у моря занимает всё больше места,
и единственное оставшееся искусство - это
приготовление к молитве.
Так вот для моего Hic Jacit эпитафия: «Здесь
лежит Д. У. И место это вполне подходит, чтобы умереть».
Да, так и есть.