(no subject)
На стекле толстые блестящие капли, за стеклом топорщатся голые тополя - за прошедшим стеной дождём. Только капли на стекле остались.
У меня целый день занятий - 7,5 часов - студенты задачи решают, а я в окно гляжу.
Вчера днём я нырнула в кровать, - любимое наше с Васькой дело по воскресеньям - «пойдём поваляемся».
Закрыв глаза - снип-снап-снуре - ещё минутку - пурре-базелюре - Катя вздохнёт в коридоре ньюфским особым вздохом - медленно гаснет театральный свет, комната заполнится полупрозрачным туманом - хлопнул в ладоши - встань передо мной, как лист перед травой, день недавний, день вчерашний - дышит рядом - близок локоть, да не укусишь. Мама говорила: «укусишь локоть, поедешь в Париж». Локтя не укусила, а в Париж поехала.
Отвязать бы лодку, плоскодонку, - можно почти не грести - пусть течение несёт - не хочу по молочным рекам с кисельными берегами, не люблю киселя. Пусть по Дордони несёт, чтоб цапель встречать, и чтоб зимородки синими блестящими боками сияли.
Дождь в окне на минуту показался мне тающим на асфальте снегом.
Под детские птичьи перекрики во дворе за окном я провалилась в сладкий воскресный весенний сон.
Почему зимой стекло не пропускает звуков? А ведь просто - зимой в пять часов уже тёмная ночь, дома дети. Тихо. Пусто. Только фары по потолку изредка мажут.
Иногда к детской площадке от нас через большую улицу воскресными в солнечных пятнах ранними весенними вечерами подвозят в фургончике мороженое, и фургончик, созывая детей, играет лютневую музыку.
Неисповедимы пути. Когда мы с Васькой разбирали Уолкота, - наш музыкальный фургончик приветственным кораблём прогудел тропическим островам, куда Ваське так хотелось попасть, и куда мы так и не съездили:
***
Ничего кроме солнца - улица раскалена,
горячее море в рамке между разваливающимися домами,
а потом подымается слабая от жары, вялая волна,
будто кто-то смахивает мошкару с глаз старческими руками,
да ещё выводок утят канареечного цвета… Вот он, Грос Илет,
с его воскресеньем, потягивающимся в постели, с грузовичком
мороженого, жужжащим всё ту же музыкальную фразу,
тот же механический вальс - все грехи твои кружатся в нём,
всё твоё детство, а теперь уж и детство твоих внуков сразу,
будто пастушка на шарманке медленно вертится, и звук,
серебряный сверкающий звук, словно мелкий дождик на солнце.
А в три часа - ослепительный блеск пустоты вокруг,
и дремлющий мороженщик,
уставясь на дымящийся асфальт, никак не проснется.
Можешь с тем же успехом перекреститься, но прощенья не жди
за то, что ты всё ещё делаешь, за то, что когда-то сделал,
вот так же этой мёртвой улице даже не снятся дожди,
и остаётся ей только слушать посвисты дрозда и воркованье белой
горлицы в зарослях терновника, когда ветер зашевелит вдруг
бамбук, постукивающий в налетевшей прохладе,
когда любое имя у тебя в голове - только ЕЁ имя,
а сейчас нету даже и отчаяния - всё стучит и стучит бамбук,
дрозд пьёт, отряхивается, взмахивая крыльями,
и исчезает в запущенном саду за кустами густыми.
У меня целый день занятий - 7,5 часов - студенты задачи решают, а я в окно гляжу.
Вчера днём я нырнула в кровать, - любимое наше с Васькой дело по воскресеньям - «пойдём поваляемся».
Закрыв глаза - снип-снап-снуре - ещё минутку - пурре-базелюре - Катя вздохнёт в коридоре ньюфским особым вздохом - медленно гаснет театральный свет, комната заполнится полупрозрачным туманом - хлопнул в ладоши - встань передо мной, как лист перед травой, день недавний, день вчерашний - дышит рядом - близок локоть, да не укусишь. Мама говорила: «укусишь локоть, поедешь в Париж». Локтя не укусила, а в Париж поехала.
Отвязать бы лодку, плоскодонку, - можно почти не грести - пусть течение несёт - не хочу по молочным рекам с кисельными берегами, не люблю киселя. Пусть по Дордони несёт, чтоб цапель встречать, и чтоб зимородки синими блестящими боками сияли.
Дождь в окне на минуту показался мне тающим на асфальте снегом.
Под детские птичьи перекрики во дворе за окном я провалилась в сладкий воскресный весенний сон.
Почему зимой стекло не пропускает звуков? А ведь просто - зимой в пять часов уже тёмная ночь, дома дети. Тихо. Пусто. Только фары по потолку изредка мажут.
Иногда к детской площадке от нас через большую улицу воскресными в солнечных пятнах ранними весенними вечерами подвозят в фургончике мороженое, и фургончик, созывая детей, играет лютневую музыку.
Неисповедимы пути. Когда мы с Васькой разбирали Уолкота, - наш музыкальный фургончик приветственным кораблём прогудел тропическим островам, куда Ваське так хотелось попасть, и куда мы так и не съездили:
***
Ничего кроме солнца - улица раскалена,
горячее море в рамке между разваливающимися домами,
а потом подымается слабая от жары, вялая волна,
будто кто-то смахивает мошкару с глаз старческими руками,
да ещё выводок утят канареечного цвета… Вот он, Грос Илет,
с его воскресеньем, потягивающимся в постели, с грузовичком
мороженого, жужжащим всё ту же музыкальную фразу,
тот же механический вальс - все грехи твои кружатся в нём,
всё твоё детство, а теперь уж и детство твоих внуков сразу,
будто пастушка на шарманке медленно вертится, и звук,
серебряный сверкающий звук, словно мелкий дождик на солнце.
А в три часа - ослепительный блеск пустоты вокруг,
и дремлющий мороженщик,
уставясь на дымящийся асфальт, никак не проснется.
Можешь с тем же успехом перекреститься, но прощенья не жди
за то, что ты всё ещё делаешь, за то, что когда-то сделал,
вот так же этой мёртвой улице даже не снятся дожди,
и остаётся ей только слушать посвисты дрозда и воркованье белой
горлицы в зарослях терновника, когда ветер зашевелит вдруг
бамбук, постукивающий в налетевшей прохладе,
когда любое имя у тебя в голове - только ЕЁ имя,
а сейчас нету даже и отчаяния - всё стучит и стучит бамбук,
дрозд пьёт, отряхивается, взмахивая крыльями,
и исчезает в запущенном саду за кустами густыми.