пространственное и временнОе
«Влияние Элиота на Шекспира».
«И географии примесь к времени есть судьба».
В подростковой ленинградской тоске можно было выйти на набережную, и кричал чёрный буксир «посредине реки, исступлённо борясь с темнотою». И рукой провести по шершавому граниту.
В лениградском щенячестве можно было карабкаться на пьедестал Ростралки.
Родились и выросли - «в балтийских болотах».
Ленинград у меня остался - в тогда - не Петербург литературный - Ленинград с чавканьем в башмках, когда тонешь в осенних лужах, с грязным еле-зелёным весенним салатом в овощном на углу, с пахнущей огурцами корюшкой, сиренью на Марсовом поле, ёлкой у Гостиного, загончиками, где томились пленные арбузы, тополиными ветками, пускавшими белые корни в стеклянной банке на окне, с охапками вянущей черёмухи...
Потом была Америка - от неё осталась Флорида с джунглевой стеной, подступающей к дороге, аллигаторами, поднимающими морды вверх на полянке у пруда в кампусе, с маслятами в декабре и рыжиками в феврале, с негритянскими коптильнями на болотах возле Мексиканского залива, с ослепительной золотистой рыбой amber jack в рыбном магазине, с коралловыми рифами, до которых эйлатским, как до Луны, с висящей в глубине подо мной возле катера, который нас туда привёз, огромной барракудой.
Остальные места моего в Америке обитания молчат, покрывшись пылью.
Париж угнездился во мне исподволь. Нет, он мне сразу страшно понравился, но Рим - коты в Колизее, маки на Форуме…
Я люблю Рим всё так же, не меньше, но за это время Париж в меня проник. Это как со счастливым браком...
...
Проснулась - и лес за окном, за крышами, - совсем зелёный. Только бессмысленной дурой торчит из зелени Монпарнасская башня.
Расцвёл куст белой сирени. Пышнотелые махровые розовые сакуры на всех углах...
Вечером на улицах стада велосипедов, солнце в стаканах на столиках - тонет в красном вине, сияет в белом, зайчики скачут по пивным кружкам.
И лица... Кто-то самозабвенно целуется посреди тротуара, кто-то жуёт багет на бегу, а кто-то книжку на ходу читает, ухитряясь не впилиться в фонарный столб.
Комом в горле - собственная отражённая в чужой жизнь.
Пока был Васька, время вишен - в него обострялось бессмертие и выстреливало из цветенья языком ящерки в лесу Рамбуйе, коснувшимся моего неподвижного протянутого пальца, - оно охватывало прозрачным коконом неуязвимости, качало, качало в тёплых самых главных на свете средиземных волнах...
Я бреду по набережной, как почти каждый день, - поднимаю глаза на Нотр Дам над белой вишенной пеной...
«И географии примесь к времени есть судьба».
В подростковой ленинградской тоске можно было выйти на набережную, и кричал чёрный буксир «посредине реки, исступлённо борясь с темнотою». И рукой провести по шершавому граниту.
В лениградском щенячестве можно было карабкаться на пьедестал Ростралки.
Родились и выросли - «в балтийских болотах».
Ленинград у меня остался - в тогда - не Петербург литературный - Ленинград с чавканьем в башмках, когда тонешь в осенних лужах, с грязным еле-зелёным весенним салатом в овощном на углу, с пахнущей огурцами корюшкой, сиренью на Марсовом поле, ёлкой у Гостиного, загончиками, где томились пленные арбузы, тополиными ветками, пускавшими белые корни в стеклянной банке на окне, с охапками вянущей черёмухи...
Потом была Америка - от неё осталась Флорида с джунглевой стеной, подступающей к дороге, аллигаторами, поднимающими морды вверх на полянке у пруда в кампусе, с маслятами в декабре и рыжиками в феврале, с негритянскими коптильнями на болотах возле Мексиканского залива, с ослепительной золотистой рыбой amber jack в рыбном магазине, с коралловыми рифами, до которых эйлатским, как до Луны, с висящей в глубине подо мной возле катера, который нас туда привёз, огромной барракудой.
Остальные места моего в Америке обитания молчат, покрывшись пылью.
Париж угнездился во мне исподволь. Нет, он мне сразу страшно понравился, но Рим - коты в Колизее, маки на Форуме…
Я люблю Рим всё так же, не меньше, но за это время Париж в меня проник. Это как со счастливым браком...
...
Проснулась - и лес за окном, за крышами, - совсем зелёный. Только бессмысленной дурой торчит из зелени Монпарнасская башня.
Расцвёл куст белой сирени. Пышнотелые махровые розовые сакуры на всех углах...
Вечером на улицах стада велосипедов, солнце в стаканах на столиках - тонет в красном вине, сияет в белом, зайчики скачут по пивным кружкам.
И лица... Кто-то самозабвенно целуется посреди тротуара, кто-то жуёт багет на бегу, а кто-то книжку на ходу читает, ухитряясь не впилиться в фонарный столб.
Комом в горле - собственная отражённая в чужой жизнь.
Пока был Васька, время вишен - в него обострялось бессмертие и выстреливало из цветенья языком ящерки в лесу Рамбуйе, коснувшимся моего неподвижного протянутого пальца, - оно охватывало прозрачным коконом неуязвимости, качало, качало в тёплых самых главных на свете средиземных волнах...
Я бреду по набережной, как почти каждый день, - поднимаю глаза на Нотр Дам над белой вишенной пеной...