Крупская против Корнея Чуковского
Борис Ефимов. Шарж на Корнея Чуковского. 1931
31 (19) марта - день рождения Корнея Чуковского (1882-1969). В школьном возрасте, то есть в брежневские времена, я с удовольствием читал книги Чуковского «От двух до пяти» и «Гимназия. Воспоминания из детства». Ещё раньше мне, конечно, читали все его «Тараканища» и прочие стихотворные сказки. Но всё же надо понимать, что Чуковский, в отличие, например, от Николая Носова, был не просто «советским писателем-сказочником». Он был, скорее, осколком предыдущей, дореволюционной эпохи, который нашёл своё место и в СССР. И довольно уютное местечко! Но вполне понятно, что в раннем Советском Союзе с «чуковщиной» и боролись.
Советский плакат. Фрагмент. В левом нижнем углу можно заметить Крокодила Чуковского
Советский плакат. Фрагмент
Нередко за это бранят Надежду Константиновну Крупскую. Мол, как она могла, ай-яй-яй, критиковать такого замечательного сказочника, как Чуковский? Ведь Чуковского никак нельзя критиковать, его можно только превозносить в превосходных или ещё лучших степенях, как и любого «человека с хорошим лицом». Да и вообще любая литературная критика в СССР, кроме хвалебной - это травля, это цензура, это террор.
Но давайте посмотрим, что же такого ужасного писала Надежда Константиновна про Чуковского и в чём же она была здесь неправа (если была, конечно).
1 февраля 1928 года Крупская опубликовала в «Правде» статью «О «Крокодиле» Чуковского»:
«Надо ли давать эту книжку маленьким ребятам? Крокодил… Ребята видели его на картинке, в лучшем случае в 3оологическом саду. Они знают про него очень мало. У нас так мало книг, описывающих жизнь животных. А между тем жизнь животных страшно интересует ребят. Не лошадь, овца, лягушка и пр., а именно те животные, которых они, ребята, не видели и о жизни которых им хочется так знать.
Это громадный пробел в нашей детской литературе. Но из «Крокодила» ребята ничего не узнают о том, что им так хотелось бы узнать. Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью. Однако не всё же давать ребятам «положительные» знания, надо дать им и материал для того, чтобы повеселиться: звери в облике людей это - смешно. Смешно видеть крокодила, курящего сигару, едущего на аэроплане. Смешно видеть крокодильчика, лежащего в кровати, видеть бант и ночную кофту на крокодилихе, слона в шляпе и т. д.
Смешно также, что крокодил называется по имени и отчеству: «Крокодил Крокодилович», что носорог зацепился рогом за порог, а шакал заиграл на рояли. Все это веселит ребят, доставляет им радость. Это хорошо. Но вместе с забавой дается и другое. Изображается народ: народ орёт, злится, тащит в полицию, народ - трус, дрожит, визжит от страха («А за ним-то народ и поёт и орёт…», «Рассердился народ и зовёт и орёт, эй, держите его, да вяжите его. Да ведите скорее в полицию», «Все дрожат, все от страха визжат…»). К этой картинке присоединяются ещё обстриженные под скобку мужички, «благодарящие» шоколадом Ваню за его подвиг. Это уже совсем не невинное, а крайне злобное изображение, которое, может, недостаточно осознаётся ребенком, но залегает в его сознании. Вторая часть «Крокодила» изображает мещанскую домашнюю обстановку крокодильего семейства, причем смех по поводу того, что крокодил от страха проглотил салфетку и др., заслоняет собой изображаемую пошлость, приучает эту пошлость не замечать. Народ за доблести награждает Ваню, крокодил одаривает своих землячков, а те его за подарки обнимают и целуют. «За добродетель платят, симпатии покупают» - вкрадывается в мозг ребёнка.
Крокодил целует ноги у царя-гиппопотама. Перед царём он открывает свою душу. Автор влагает в уста крокодила пафосную речь, пародию на Некрасова.
«...О, этот сад, ужасный сад
Его забыть я был бы рад.
Там под бичами палачей
Немало мучится зверей:
Они стенают и зовут
И цепи тяжкие грызут,
Но им не вырваться сюда
Из темных клеток никогда.
…Мы каждый день и каждый час
Из наших тюрем звали вас
И ждали, верили, что вот
Освобождение придет,
Что вы нахлынете сюда,
Чтобы разрушить навсегда
Людские злые города,
Где ваши братья и сыны,
В неволе жить обречены!
Сказал и умер. Я стоял
И клятвы страшные давал
Злодеям людям отомстить
И всех зверей освободить…»
Эта пародия на Некрасова не случайна. Чуковский редактировал новое издание Некрасова и снабдил его своей статьей «Жизнь Некрасова». Хотя эта статья и пересыпана похвалами Некрасову, но сквозь них прорывается ярко выраженная ненависть к Некрасову».
Крупская подробно разбирает отношение Чуковского к Некрасову, а затем возвращается к «Крокодилу». Её вывод:
«Приучать ребёнка болтать всякую чепуху, читать всякий вздор, может быть, и принято в буржуазных семьях, но это ничего общего не имеет с тем воспитанием, которое мы хотим дать нашему подрастающему поколению. Такая болтовня - неуважение к ребёнку. Сначала его манят пряником - весёлыми, невинными рифмами и комичными образами, а попутно дают глотать какую-то муть, которая не пройдёт бесследно для него.
Я думаю, «Крокодил» ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть».
Н.К. Крупская и В.И. Ленин с племянниками в Горках
Что же здесь неправильного?
Кстати, для тех, кто кидается «на защиту» Чуковского именно как «осколка разбитого вдребезги» дореволюционной России стоит напомнить, что он не просто процветал в СССР. Но и был ярым поклонником того, что позднее назвали «культом личности» Сталина.
Из дневника Корнея Чуковского от 22 апреля 1936 года: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7 ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошёл к нему, взял его в передние ряды (рядом со мной было свободное место). Вдруг появляются Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомлённый, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюблённые, нежные, одухотворённые и смеющиеся лица. Видеть его - просто видеть - для всех нас было счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, - счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой - все мы так и зашептали. «Часы, часы, он показал часы» - и потом расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: «Ах, эта Демченко, заслоняет его!» (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью...»
1934 год. Борис Пастернак на открытии Первого съезда советских писателей
А ведь это был тот же самый Корней Иванович Чуковский, который позднее, в 1966 году, подписал известное «Письмо двадцати пяти» видных деятелей культуры Л.И. Брежневу против попыток реабилитации Сталина. Может быть, он изменился, переродился, стал другим? Или в 1936 году он стал другим по сравнению с собой же, дореволюционным? Ничуть не бывало: он остался тем же, чем был, и был абсолютно органичен, что в 1936-м году, когда с Пастернаком «упивался радостью» и «благоговением», что в 1966-м...
Таковы они были, эти интеллигенты, были и есть. О чём-то подобном писал Виктор Гюго в «1793»: «Таковы были эти люди! Словно клубы дыма, которыми играет ветер... Но то был ветер-чудодей».
Ветер-чудодей был особенно силён в 1917 году, когда напрочь выдул из России царскую корону, двуглавого орла, рябчики с ананасами, а также и тех, кто их ел... но по прошествии долгих лет он стал постепенно ослабевать, становиться порывистым. А в 1980-е годы резко и определённо подул в обратную сторону. Но этого Корней Иванович уже не застал...
Борис Ефимов. Шарж. 1953. Из книги писателя в микрофон летят мухи, комары и прочие кровососущие насекомые-паразиты, воспетые Чуковским в его сказках, а из карманов лезут тараканы
Ещё можно вспомнить замечательное письмо, написанное Чуковским Сталину 17 мая 1943 года о «социально опасных детях». Корней Иванович писал:
«Я считаю своим долгом советского писателя сказать Вам, что в условиях военного времени образовалась обширная группа детей, моральное разложение которых внушает мне большую тревогу. Хуже всего то, что эти разложившиеся дети являются опасной заразой для своих товарищей по школе. Между тем школьные коллективы далеко не всегда имеют возможность избавиться от этих социально опасных детей. [...] Вот, например, 135-я школа Советского района. Школа неплохая. Большинство её учеников - нравственно здоровые дети. Но в классе 3 «В» есть четвёрка - Валя Царицын, Юра Хромов, Миша Шаковцев, Апрелов, - представляющая резкий контраст со всем остальным коллективом. Самый безобидный из них Юра Хромов (с обманчивой наружностью тихони и паиньки) принёс недавно в класс украденную им женскую сумочку. [...] Особенно меня смущают проявления детской жестокости, которые я наблюдаю всё чаще. В Ташкентском зоологическом саду я видел 10-летних мальчишек, которые бросали пригоршни пыли в глаза обезьянкам, чтобы обезьянки ослепли. И одна из них действительно ослепла. Мне рассказывали достоверные люди о школьниках, которые во время детского спектакля, воспользовавшись темнотою зрительного зала, стали стрелять из рогаток в актёров, - так что спектакль пришлось отменить».
В качестве лечения Корней Иванович предлагал такие меры:
«Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом типа колонии Антона Макаренко. Режим в этих колониях должен быть гораздо более строг, чем в ремесленных училищах. Основное занятие колоний - земледельческий труд. Во главе каждой колонии нужно поставить военного. Для управления трудколониями должно быть создано особое ведомство - нечто вроде Наркомата Безнадзорных детей... При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально опасных детей и тем спасти от заразы основные кадры учащихся».
Корней Чуковский со своими юными читателями
Проект «чистки каждой школы» от «социально опасных детей» и отправки их в колонии, к счастью, не был принят, вместо этого правительство одобрило для детей, оставшихся сиротами войны, гораздо более мягкий проект создания суворовских училищ по образцу старых кадетских. Причём поступление туда было добровольным, а суворовцев окружали всяческим почётом, а отнюдь не осуждением...
Вот такой он был, этот добрый детский сказочник из царской России. :) Что, конечно, не мешает нам теперь читать его сказки и другие книги. Но...
Корней Чуковский и Надя Шаманина. Переделкино, 1962
P.S. Кстати, насчёт перемены ветра. Вот занятная иллюстрация этому из истории «Мойдодыра» Чуковского. В первом издании сего труда были такие строчки:
«Боже, боже» со строчной буквы, то есть это междометие, а не обращение к Господу. Но в детских изданиях с 1933 года эта строчка была заменена на «Что такое? Что случилось?»:
В академических же изданиях Чуковского, «для взрослых», и в 1933-1991 годах сохранялся «божественный» вариант.
А потом, как известно, произошла реставрация капитализма, и в детские книжки триумфально вернулась прежняя редакция. Да ещё с добавкой! Писать теперь стали так:
То есть невинное междометие превратилось в прямую апелляцию к Божеству. Уж не знаю, одобрил бы это сам Корней Иванович... Хотя... как там у Гюго?.. клубы дыма, которыми играет ветер?.. да, наверное, одобрил бы и это. Он ведь все сеансы магии с её полным разоблачением, как мы видим, одобрял: и магию, и её разоблачение, сказочник он наш...