День в истории. Первый выстрел в царя, или Начало «царской охоты»
Покушение Д.В. Каракозова на Александра II 4 апреля 1866 у Летнего сада в Петербурге. Художник Гринер
Вчера, 15 апреля, была 140-я годовщина казни народовольцев-первомартовцев, а сегодня, 16 (4) апреля - 155-я годовщина покушения Дмитрия Каракозова на того же императора Александра Второго. Покушение Каракозова было первым в ряду из семи покушений на царя, покушение народовольцев 1 марта стало последним, так что оба события связаны между собой и весьма символичны. Полтора десятка лет продлилась «царская охота», завершившаяся 1 марта!
Вообще-то в русской истории довольно густо от всевозможных покушений на венценосных особ и их цареубийств (Пётр III, Иван Антонович, которых отправила на тот свет Екатерина «Великая», а ещё Павел I, Александр II, Николай II... - это, разумеется, далеко не полный перечень). Однако выстрел Каракозова был для общественности шоком исключительной силы. Стрелять в «Царя-Освободителя»! Какое чудовищное святотатство! Выстрел прогремел, когда царь садился в карету в Летнем саду на глазах у большой толпы зевак, наблюдавших за августейшей прогулкой. Толпа набросилась на стрелявшего (это был Дмитрий Каракозов), и чуть не растерзала его. «Дурачьё! - кричал он, отбиваясь. - Я для вас это делаю!».
Борис Лебедев (1910-1997). Выстрел Каракозова. 1976
Царь спросил у схваченного Каракозова: «Ты поляк?». Ему было трудно представить, как и всем тогда, что в него мог стрелять соотечественник. Поляка после сурового подавления польского восстания вообразить покушающимся на царя было несложно. «Нет, чистый русский». «Почему ты стрелял в меня?» - спросил царь. «Ваше величество, вы обидели крестьян!» - дерзко отвечал несостоявшийся цареубийца. Кстати, по официальной легенде, именно крестьянин, владелец шляпной мастерской Осип Комиссаров (по совпадению, которое сразу получило символическое значение, земляк Ивана Сусанина) толкнул Каракозова под руку и тем самым спас государя от верной гибели. В первый момент Комиссарова даже арестовали, приняв за сообщника покушавшегося, но вскоре разобрались и освободили. Вечером император принял его во дворце, обнял и объявил о возведении в потомственные дворяне. Комиссаров получил почётную приставку к фамилии «Костромской». В Летнем саду поставили часовню с надписью на фронтоне: «Не прикасайся к Помазаннику Моему». В 1930 году победившие революционеры часовню снесли.
Дмитрий Кардовский (1866-1943). «Покушение Каракозова на Императора Александра II».
Мотивы Каракозова стали ясны из найдённой при нём прокламации, где он писал: «Грустно, тяжко мне стало, что… погибает мой любимый народ, и вот я решил уничтожить царя-злодея и самому умереть за свой любезный народ. Удастся мне мой замысел - я умру с мыслью, что смертью своею принёс пользу дорогому моему другу - русскому мужику. А не удастся, так всё же я верую, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути. Мне не удалось - им удастся. Для них смерть моя будет примером и вдохновит их…»
Дмитрий Каракозов после ареста
Каракозова, конечно, приговорили к смерти. Воспоминания о его публичной казни оставил художник Илья Репин, присутствовавший при повешении. Он писал:
«Первое покушение на жизнь Александра II озадачило всех простых людей до столбняка. Вместе с народною молвою средние обыватели Питера быстро установили, что это дело помещиков - за то, что у них отняли их собственность - тогда с душою и телом - крепостных; вот они и решились извести царя. Интеллигенция, конечно, думала иначе...
«Избавитель» Осип Иванович Комиссаров-Костромской быстро становился героем дня, но у нас он не имел успеха: злые языки говорили, что в толпе, тогда у Летнего сада, этот шапошник был выпивши и его самого страшно избили, принявши за покусителя. А потом болтали, что в разгаре его славы жена его в магазинах требовала от торговцев больших уступок на товарах ей как «жене спасителя»...
Осип Комиссаров (Комисаров) (1838-1892)
Памятный жетон, выпущенный в честь Осипа Комиссарова
Ещё темненько было в роковое утро, на заре, а мы... уже стояли в бесконечной толпе на Большом проспекте Васильевского острова. Вся дорога к Галерной гавани, шпалерами, густо, по обе стороны улицы была полна народом, а посредине дороги быстро бежали непрерывные толпы - все на Смоленское поле. Понемногу продвигались и мы по тротуару к месту казни... Вот и поле, видна и виселица, вдали чёрным глаголем стоявшая над деревянным эшафотом - простыми подмостками... Уже совсем был белый день, когда вдали заколыхалась без рессор, чёрная телега со скамеечкой, на которой сидел Каракозов. Только на ширину телеги дорога охранялась полицией, и на этом пространстве ясно было видно, как качался из стороны в сторону на толчках "преступник" на мостовой булыжника. Прикреплённый к дощатой стенке-лавочке, он казался манекеном без движения. Спиной к лошади он сидел, не меняя ничего в своей омертвелой посадке... Вот он приближается, вот проезжает мимо нас. Всё шагом - и близко мимо нас. Можно было хорошо рассмотреть лицо и всё положение тела. Закаменев, он держался, повернув голову влево. В цвете его лица была характерная особенность одиночного заключения - долго не видавшее воздуха и света, оно было жёлто-бледное, с сероватым оттенком; волосы его - светлого блондина, - склонные от природы курчавиться, были с серо-пепельным налетом, давно не мытые и свалянные кое-как под фуражкой арестантского покроя, слегка нахлобученной наперёд. Длинный, вперед выдающийся нос похож был на нос мертвеца, и глаза, устремленные в одном направлении, - огромные серые глаза, без всякого блеска, казались также уже по ту сторону жизни: в них нельзя было заметить ни одной живой мысли, ни живого чувства; только крепко сжатые тонкие губы говорили об остатке застывшей энергии решившегося и претерпевшего до конца свою участь. Впечатление в общем от него было особо страшное...
Скоро толпа смолкла. Все взоры приковались к эшафоту. Колесница к нему подъехала. Все наблюдали, как жандармы под руки помогали жертве слезть с телеги и всходить на эшафот. На эшафоте и с нашего места нам никто не мешал видеть, как сняли с него черный армяк с длинным подолом, и он, шатаясь, стоял уже в сером пиджаке и серых брюках. Довольно долго что-то читали начальственные фигуры, со средины подмостков ничего не было слышно. Обратились к «преступнику», и жандармы и ещё какие-то служители, сняв с него черную арестантскую фуражку, стали подталкивать его на средину эшафота. Казалось, он не умел ходить или был в столбняке, должно быть у него были связаны руки. Но вот он, освобождённый, истово, по-русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу. Этот поклон сразу перевернул всё это многоголовое поле, оно стало родным и близким этому чуждому, странному существу, на которого сбежалась смотреть толпа, как на чудо. Может быть, только в эту минуту и сам «преступник» живо почувствовал значение момента - прощание навсегда с миром и вселенскую связь с ним.
- И нас прости, Христа ради, - прохлюпал кто-то глухо, почти про себя.
- Матушка, царица небесная, - протянула нараспев баба.
- Конечно, бог будет судить, - сказал мой сосед, торговец по обличью, с дрожью слёз в голосе.
- О-о-х! Батюшки!.. - провыла баба.
Открытка начала ХХ века в честь Каракозов
Дмитрий Каракозов перед казнью. Рисунок И.Е. Репина
Толпа стала глухо гудеть, и послышались даже какие-то выкрики кликуш... Но в это время громко барабаны забили дробь. На «преступника» опять долго не могли надеть сплошного башлыка небеленой холстины, от остроконечной макушки до немного ниже колен. В этом чехле Каракозов уже не держался на ногах. Жандармы и служители, почти на своих руках, подводили его по узкому помосту вверх к табурету, над которым висела петля на блоке от черного глаголя виселицы. На табурете стоял уже подвижной палач: потянулся за петлей и спустил веревку под острый подбородок жертвы. Стоявший у столба другой исполнитель быстро затянул петлю на шее, и в этот же момент, спрыгнувши с табурета, палач ловко выбил подставку из-под ног Каракозова. Каракозов плавно уже подымался, качаясь на веревке, голова его, перетянутая у шеи, казалась не то кукольной фигуркой, не то черкесом в башлыке. Скоро он начал конвульсивно сгибать ноги - они были в серых брюках. Я отвернулся на толпу и очень был удивлен, что все люди были в зелёном тумане... У меня закружилась голова... Куда идти? Куда деваться?.. Стоило больших усилий, чтобы не разрыдаться...»
Весьма характерные эмоции для тогдашней студенческой молодёжи, и Илья Ефимович в своих мемуарах их весьма точно отобразил. Мог ли в этих условиях царь рассчитывать на безмятежное царствование и долголетие?..
Хот императору этот первый выстрел никакого вреда не причинил, зато имел большие общественные последствия.
Из мемуаров литератора Александра Скабичевского:
«Я живо помню день 4 апреля 1866 года, ясный, тихий, ничего, по-видимому, не обещавший, кроме обычной весенней радости. Петербург ликовал в блеске весеннего солнца; было почти жарко; расходилась Нева. Улицы и набережные были полны гуляющего люда. У меня в этот день был урок в Смольном. Государь в это время очень часто посещал институт. Ждали его посещения и в этот день; всё было готово для его встречи, и очень были все удивлены, когда он почему-то вдруг не приехал. Я имел обыкновение после уроков в Смольном заходить к своему двоюродному брату, доктору Ив. Г. Карпинскому, жившему на Невском близ Литейного пр., обедать. Не преминул я и в этот день зайти к нему. Кроме меня, обедали у него ещё несколько его знакомых. Тут я впервые узнал о выстреле Каракозова. Конечно, за столом только и было разговоров, что о покушении, причем лица у всех обедающих были встревоженные и озабоченные.
Тотчас же после обеда я с несколькими обедавшими пошли на Невский посмотреть, что там происходит. Но там ничего не происходило, кроме того, что зажгли иллюминацию и по тротуарам была такая давка, что едва можно было протиснуться.
Затем, с открытием верховной комиссии с Муравьёвым во главе, началась паника во всём либеральном лагере. По Петербургу начали носиться слухи, что Муравьёв тотчас же по вступлении своём в комиссию поспешил уже заказать десятки виселиц и гробов. Паника эта ещё более обострилась, когда Муравьёв не ограничился арестами одних прикосновенных к делу лиц, а начал арестовывать поголовно всех писателей радикального лагеря, сотрудников и «Современника», и «Русского Слова», и «Искры».
Когда в следующий понедельник после ареста Елисеева, Слепцова, Курочкиных и Минаева я пришёл в редакцию «Современника» и застал там одного Некрасова, оказалось, что он не знал ещё об аресте упомянутых лиц, и, когда я сообщил ему об этом, он сделался бледнее полотна, и никогда я не забуду поистине смертного ужаса, какой был написан на его лице. Ужас этот тесно связался в моей памяти с тою хвалебной одой, какую Некрасов преподнес Муравьёву в английском клубе. Это был поступок сильно испугавшегося человека; степень же испуга обусловливалась, конечно, тем, что от Муравьёва ждали беспощадных казней, судя по деятельности его в Вильне, и уж само собою разумеется, что Некрасову, создавшему «Современник» и организовавшему его силы, можно было ожидать первой виселицы после Каракозова.
В скором времени паника, не ограничиваясь литературными кружками, распространилась по всему Петербургу. Подобно тому, как во время пожаров 1862 года все сидели на связанных узлах домашнего скарба, так теперь началась повсеместная очистка квартир от всего нелегального: всюду пылали письма, прокламации, нумера «Колокола», брошюры и книги, изданные за границей и с риском привезённые на родину. Много драгоценных исторических материалов погибло в эти дни в пламени.
По окончании муравьёвского следствия и с переходом дела в верховный суд с князем Гагариным во главе, у всех отлегло от сердца, и все убедились, что не так страшен черт, как его малюют. Большинство арестованных писателей было выпущено на свободу, и к суду были привлечены лишь весьма немногие».
Итак, водворять порядок после покушения был призван граф Михаил Муравьёв (1796-1866), который остался в истории анекдотом: после подавления восстания 1831 года в Польше кто-то из поляков спросил нового губернатора, не является ли он родственником Сергею Муравьёву-Апостолу, который был повешен в 1826 году? На что граф с тяжеловесным юмором якобы ответил:
- Я не из тех Муравьёвых, что были повешены, а из тех, которые вешают!
И вот этому деятелю с прозвищем Вешатель ради спасения своего журнала написал стихи Некрасов, он же написал стихи и Осипу Комиссарову... После чего собственные эмоции передал в других стихах, начинающихся строками:
Ликует враг, молчит в недоуменье
Вчерашний друг, качая головой...
Николай Шильдер. Портрет генерала М.Н. Муравьёва
Текст «оды Вешателю», которую соорудил Некрасов, не сохранился.
Из воспоминаний литературного критика и журналиста Григория Елисеева:
«4 апреля 1866 года последовал каракозовский выстрел в покойного государя. Общество, не ожидавшее ничего подобного, пришло в страшную панику, и большинство, как всегда бывает в подобных чрезвычайных случаях, набросилось на литературу, будучи уверено, что среди нас именно надобно искать виновников покушения. В этом же сначала был, по-видимому, убеждён и высочайше назначенный верховным следователем по этому делу граф М.Н. Муравьёв. Он взялся круто за это дело, и все участвовавшие в литературе, конечно, были в трепете, ожидая денно и нощно неизбежного арестования. В особенности должны были трепетать сотрудники «Современника», который считался главным очагом всех перверсивных якобинских идей. Поэтому, когда вскоре после происшествия в Английском клубе, вероятно, в честь высокого доверия, выказанного государем графу Муравьёву в назначении его следователем, последнему давался обед, Некрасову, который был членом Английского клуба, пришла несчастная мысль приветствовать графа Муравьева стихами. Граф принял это приветствие очень недружелюбно. На другой же день об этом разнеслось по всему городу и потом появилось во враждебных нам газетах с разными инсинуациями. Нас эта история повергла в великое уныние. В первый редакционный обед мы явились в редакцию с мрачными лицами. Напрасно Некрасов хотел перед нами оправдаться, напрасно читал стихотворение, сказанное перед Муравьёвым, указывая, что в нем нет ничего противного нашей честности. Весь смысл стихотворения заключался, помнится, в том, что поэт, обратясь к Муравьёву, говорил: «разыщи виновников и казни их». Другого, конечно, и сказать было нельзя, уж если начал говорить приветствие следователю. Но нам претили самая инициатива и факт такого приветствия, вызванного, очевидно, трусостью. Конечно, мы все трусили не менее Некрасова, и прими граф Муравьёв приветствие Некрасова благосклонно, мы бы извинили Некрасову его трусость».
Елисеев развивал свои рассуждения так: «Не осуждаем же мы, а, напротив, благословляем тех великих собирателей русской земли, которые рабски унижались перед ханами и их баскаками, делали в угоду им всякие подлости и не шли на ногах, а ползли ползком перед очи хана, чтобы приобресть его благоволение к русской земле, избавить её от погрома и разорения».
Однако журнал «Современник» все эти «унижения перед баскаками» всё равно не спасли: он был закрыт в том же 1866 году.
Иван Крамской. Н.А. Некрасов в период «Последних песен». 1877-1878