День в истории. Последняя речь Сталина
Константин Симонов
16 октября 1952 года Иосиф Сталин произнёс свою последнюю публичную речь. Эта речь, видимо, нигде не была записана, мы не имеем её стенограммы, только более или менее точные пересказы слушателей. Одним из них был Константин Симонов (1915-1979), писатель и поэт. Просто приведу яркий отрывок из его воспоминаний «Глазами человека моего поколения» (1979). Сталин выступал на пленуме ЦК, сразу после после окончания XIX съезда КПСС, в Свердловском зале Кремля. Речь его сыграла значительную роль в дальнейшей истории СССР, что отмечает и Симонов. Дело в том, что до неё естественным преемником Сталина на посту лидера партии воспринимался В.М. Молотов. Так мыслила и верхушка партии, и страна в целом. Но эта речь всё изменила... Современные сталинцы любят сетовать, что «троцкист Хрущёв», мол, испортил всё, заложенное Сталиным. Но именно эта речь и предопределила, что преемником Сталина будет не Молотов, а кто-то другой. Таковым и оказался Никита Сергеевич... На слушателей речь произвела потрясающее, практически шоковое впечатление. Так, Дмитрий Шепилов вспоминал: «Я, тогда необстрелянный новичок в этом зале, затаив дыхание, слушал Сталина. А ощущение было такое, будто на сердце мне положили кусок льда».
Константин Симонов: «Весь пленум продолжался, как мне показалось, два или два с небольшим часа, из которых примерно полтора часа заняла речь Сталина, а остальное время речи Молотова и Микояна и завершившие пленум выборы исполнительных органов ЦК. Сколько помнится, пока говорил Сталин, пленум вёл Маленков, остальное время - сам Сталин. Почти сразу же после начала Маленков предоставил слово Сталину, и тот, обойдя сзади стол президиума, спустился к стоявшей на несколько ступенек ниже стола президиума, по центру его кафедре. Говорил он от начала и до конца всё время сурово, без юмора, никаких листков или бумажек перед ним на кафедре не лежало, и во время своей речи он внимательно, цепко и как-то тяжело вглядывался в зал, так, словно пытался проникнуть в то, что думают эти люди, сидящие перед ним и сзади. И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, - всё это привело всех сидевших к какому-то оцепенению, частицу этого оцепенения я испытал на себе. Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается время, когда другим придётся продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжёлая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствующих, что, в свою очередь, было связано с темою собственной старости и возможного ухода из жизни.
Свердловский зал (ныне Екатеринский) Сенатского дворца Московского Кремля в советское время
Говорилось всё это жёстко, а местами более чем жёстко, почти свирепо. Может быть, в каких-то моментах его речи и были как составные части элементы игры и расчёта, но за всем этим чувствовалась тревога истинная и не лишённая трагической подоплеки. Именно в связи с опасностью уступок, испуга, капитуляции Сталин и апеллировал к Ленину в тех фразах, которые я уже приводил в тогдашней своей записи. [Из записи Симонова, сделанной по свежей памяти: «Сталин, говоря о необходимости твёрдости и бесстрашия, заговорил о Ленине, о том, какое бесстрашие проявил Ленин в 1918 году, какая неимоверно тяжёлая обстановка тогда была и как сильны были враги.
- А что же Ленин? - спросил Сталин. - А Ленин - перечитайте, что он говорил и что он писал тогда. Он гремел тогда в этой неимоверно тяжёлой обстановке, гремел, никого не боялся. Гремел.
Сталин дважды или трижды, раз за разом повторил это слово. «Гремел!»]
Сейчас, в сущности, речь шла о нём самом, о Сталине, который может уйти, и о тех, кто может после него остаться. Но о себе он не говорил, вместо себя говорил о Ленине, о его бесстрашии перед лицом любых обстоятельств.
Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счёл нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости и капитулянтстве. Всё, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.
Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, в нетвердости, подозрений в трусости, капитулянтстве он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что это именно так. Из речи Сталина следовало, что человеком, наиболее подозреваемым им в способности к капитулянтству, человеком самым в этом смысле опасным был для него в этот вечер, на этом пленуме Молотов, не кто-нибудь другой, а Молотов. Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводил какие-то не запомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова, связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решить иначе. Какие, не помню, это не запомнилось, наверное, отчасти потому, что Сталин говорил для аудитории, которая была более осведомлена в политических тонкостях, связанных с этими вопросами, чем я. Я не всегда понимал, о чем идёт речь. И, во-вторых, наверное, потому, что обвинения, которые он излагал, были какими-то недоговорёнными, неясными и неопределёнными, во всяком случае, в моём восприятии это осталось так.
Вячеслав Молотов
Я так и не понял, в чём был виноват Молотов, понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий, в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который, казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с прямой угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина. В сущности, главное содержание своей речи, всю систему и обвинений в трусости и капитулянтстве, и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретно прикрепил к фигуре Молотова: он обвинялся во всех тех грехах, которые не должны иметь места в партии, если время возьмёт своё и во главе партии перестанет стоять Сталин.
При всём гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвящённой Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, ещё более злой и неуважительной.
Анастас Микоян
В зале стояла страшная тишина. На соседей я не оглядывался, но четырёх членов Политбюро, сидевших сзади Сталина за трибуной, с которой он говорил, я видел: у них у всех были окаменевшие, напряженные, неподвижные лица. Они не знали так же, как и мы, где и когда, и на чём остановится Сталин, не шагнет ли он после Молотова, Микояна ещё на кого-то. Они не знали, что ещё предстоит услышать о других, а может быть, и о себе. Лица Молотова и Микояна были белыми и мёртвыми. Такими же белыми и мёртвыми эти лица остались тогда, когда Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они - сначала Молотов, потом Микоян - спустились один за другим на трибуну, где только что стоял Сталин, и там - Молотов дольше, Микоян короче - пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться, сказать ему, что это не так, что они никогда не были ни трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним.
После той жестокости, с которой говорил о них обоих Сталин, после той ярости, которая звучала во многих местах его речи, оба выступавшие казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые, хотя и отрицают все взваленные на них вины, но вряд ли могут надеяться на перемену в своей, уже решённой Сталиным судьбе. Странное чувство, запомнившееся мне тогда: они выступали, а мне казалось, что это не люди, которых я довольно много раз и довольно близко от себя видел, а белые маски, надетые на эти лица, очень похожие на сами лица и в то же время какие-то совершенно не похожие, уже неживые. Не знаю, достаточно ли я точно выразился, но ощущение у меня было такое, и я его не преувеличиваю задним числом».
Вячеслав Молотов, выступая, сказал, что он всегда стремился быть преданным учеником Сталина, но Сталин его перебил. Симонов: «Один из членов ЦК, выступая на пленуме, стоя на трибуне, сказал в заключение своей речи, что он преданный ученик товарища Сталина. Сталин, очень внимательно слушавший эту речь, сидя сзади ораторов в президиуме, коротко подал реплику: «Мы все ученики Ленина».
По другим сведениям, к этой фразе он ещё добавил в начале резкое: «Чепуха!».
Такие дела.