(no subject)
Как жаль, что я говорю лучше, чем рисую. О, была бы я художником!
Была бы я художником, обязательно нарисовала бы вот что: диптих "Посетители пивного ларька утром" и "Посетители пивного ларька вечером". Что-то такое, как у Ван Гога. Следила бы за перемещением света и тени, одним только колоритом передавала бы впечатление, не жалея краски писала бы широким пастозным мазком эти лица и эти дрожащие руки...
"Утром" было бы так. Вот они стоят, кто в чем - пиджаки не с того плеча, сильно заношенные уже и лоснящиеся, вытянутые треники, пузырящиеся на коленях, тапки на босу ногу, общая мятость лиц и неуловимая беглость глаз. Писала бы синим и фиолетовым сизость подглазных мешков, легким вибрато изображала бы дрожь в желтых пальцах... Зорким внимательным глазом ловила бы каждый блик в янтарном на просвет темном баварском. И пирамидальный тополь, раскачивающийся на ветру, тревожный и нездешний, как героиня античной трагедии.
А "Ночью" было бы так. Луна посылает свой серебристый луч на землю, и он преломляется в бутылке светлого, прохладного, с капельками на запотевшем боку... И лица людей подсвечены этим же серебристым лучом. Они кажутся почти святыми, окруженными неведомым сиянием. Ореол любви исходит от них. Легким сфумато писала бы я их лица. Что-то от магического реализма, соцреализма, Петрова-Водкина должно быть в них: отражающие свет белые майки-алкоголички, лихо сдвинутые на бок кепки-аэродромы, гитарист, поющий с закрытыми глазами, женщина в красном платье в горох облокотилась на штакетник и млеет, млеет... А в небе разливается млеко, в воздухе - мед. Цветут яблони, цветет терн в сумерках, цветут вишни, и ветер уносит их лепестки. Мотыльки носятся чумной ордой вокруг фонаря. Ореол молодости, неизбывной надежды, детской нежности, дружбы. Свет вокруг них. И дух дышит, где хочет. Облако-каштан за спинами их.
И снова взгляд обращается к "Утру". Снова сизые, мятые лица. Снова начинается день. И так до вечера. В поту, труде, в надежде и дрожи.
Как трудна и легка жизнь!
Как она хороша!
Была бы я художником, обязательно нарисовала бы вот что: диптих "Посетители пивного ларька утром" и "Посетители пивного ларька вечером". Что-то такое, как у Ван Гога. Следила бы за перемещением света и тени, одним только колоритом передавала бы впечатление, не жалея краски писала бы широким пастозным мазком эти лица и эти дрожащие руки...
"Утром" было бы так. Вот они стоят, кто в чем - пиджаки не с того плеча, сильно заношенные уже и лоснящиеся, вытянутые треники, пузырящиеся на коленях, тапки на босу ногу, общая мятость лиц и неуловимая беглость глаз. Писала бы синим и фиолетовым сизость подглазных мешков, легким вибрато изображала бы дрожь в желтых пальцах... Зорким внимательным глазом ловила бы каждый блик в янтарном на просвет темном баварском. И пирамидальный тополь, раскачивающийся на ветру, тревожный и нездешний, как героиня античной трагедии.
А "Ночью" было бы так. Луна посылает свой серебристый луч на землю, и он преломляется в бутылке светлого, прохладного, с капельками на запотевшем боку... И лица людей подсвечены этим же серебристым лучом. Они кажутся почти святыми, окруженными неведомым сиянием. Ореол любви исходит от них. Легким сфумато писала бы я их лица. Что-то от магического реализма, соцреализма, Петрова-Водкина должно быть в них: отражающие свет белые майки-алкоголички, лихо сдвинутые на бок кепки-аэродромы, гитарист, поющий с закрытыми глазами, женщина в красном платье в горох облокотилась на штакетник и млеет, млеет... А в небе разливается млеко, в воздухе - мед. Цветут яблони, цветет терн в сумерках, цветут вишни, и ветер уносит их лепестки. Мотыльки носятся чумной ордой вокруг фонаря. Ореол молодости, неизбывной надежды, детской нежности, дружбы. Свет вокруг них. И дух дышит, где хочет. Облако-каштан за спинами их.
И снова взгляд обращается к "Утру". Снова сизые, мятые лица. Снова начинается день. И так до вечера. В поту, труде, в надежде и дрожи.
Как трудна и легка жизнь!
Как она хороша!