Дед и кот
Меня всегда вгоняет в ступор фраза «расскажи чонить». Вот до этого ты буквально фонтанировал сюжетами, изрыгал афоризмы такой силы, что хоть сейчас в камне отливай, искрил шутками так, что нервно дёргались провода и останавливались троллейбусы, и тут… «А расскажи чонить». И всё. В голове космический вакуум и только рядом с мозжечком зудит что-то, похожее на крохотную моль. Вглядишься в неё, а это мысль - «не забыть бы собаке куриных шей купить» и всё.
История из разряда «расскажи чонить» называется «Дед и кот». В славные времена моего детства, когда взрослые были по четыре метра ростом, у меня завёлся чорный, как уголь кот. Было мне лет, наверное, пять. Помню, в прохладной тени виноградника копошились разномастные шерстяные комочки, я углядел самого чёрного, который моментально вцепился мне в палец игольчатой пастью. Я заорал, обмакнул его в жестяную ванну с водой, чтобы кот отцепился, тот тоже заорал, в общем, нормальный такой семейный праздник. Мой дядька Слава улыбнулся на нас поверх круглого живота и сказал: «Хороший будет кот». Я подул на палец и унёс кота домой. Нарёк Славой в честь дядьки. Дядька обиделся.
Шли годы. Кот Славка удлинился и расширился, взрастил в себе вальяжность и наглость, научился шантажировать домашних и ловить на лету летучих, простите за тавтологию, мышей. Надо сказать, в нашней деревне было всё, кроме колбасы, потому что при плюс сорока пяти в тени она не выживала. Мутировала в нечто зелёное и страшноватистое. Не раз я видел, как милицанеры сжигали колбасу на заднем дворе нашего сельпо, поскольку при такой температуре любая недоеденная еда через четверть часа становится ядом.
Если же кто-нибудь из ташкентской части нашего большого клана внезапно привозил палку сервелата, сбегалась вся семья, словно в сельском ДК выставили подлинник Шагала.
И вот мой дед Сашка начал периодически прикармливать кота этой ценной колбасой. А поскольку она обладала твёрдостью корунда, то дед её сначала жевал, а потом уже кормил кота получившейся мясной кашицей.
Дед Сашка был человеком золотым, но пил, как… Как сухая губка. В выходной (работал он шофером два дня через два, или типа того) он с утра брил коричневую от белого степного солнца голову безопасной бритвой «Нева» (адская приспособа), надевал чистую рубашку хрущёвского типа, с вышивкой по краю подола, и шёл на рынок. Стоя возле мангала, дед снимал с шампура загрубевшими пальцами куски горячего мяса и отправлял их в рот, заливая сверху водкой. Столбик термометра понемногу поднимался ближе к пятидесяти градусам, базар потихоньку стихал, народ прятался в любую тень, но дед, мощный сибиряк, презирал такую слабость. Он продолжал пить, стоя посреди рынка прочно и горделиво, как вбитый гвоздь. После двух-трёх бутылок он шёл домой, раскачиваясь по всей улице как огромный механический метроном.
Разумеется, дома с ним после этого никто не разговаривал. Сиеста заканчивалась, наступал благостный вечер, воркотанье горлинок сменялось пением цикад, а дед всё пил. Золотой свет обнажённой лампочки фольгой облеплял уголки нашей небольшой кухоньки, белые мохнатые бражники бились о стёкла веранды, как маленькие, но увесистые мессершмидты. Огромный угловатый дед одиноко сидел за щербатым столом, а напротив него столбиком сидел антрацитово блестящий кот. Дед пил, жевал коту колбасу и говорил с ним.
Думаю, что пропитанная алкалоидами дедовская слюна делала своё дело. Котовый столбик через какое-то время уже казался не очень прямым, а берилловые глаза кота наливались всё большим и большим пониманием. Всходила луна. Домашние укладывались спать, а дед и кот всё сидели за столом, облепленные янтарным светом лампочки. Один раз эта идиллия нарушилась. С котом дед обычно говорил на их собственном маловнятном языке. А тут я возвращался с улицы и вместо того, чтобы прошмыгнуть в спальню, зачем-то задержался на кухоньке. Дед мутновато посмотрел на меня глазами цвета кефирной бутылки, поднял узловатый палец и чеканно сказал, как бы подводя черту под долгой и непростой биографией:
- Я. Всю Сибирь. Прошёл. Вот этими ногами. Всю Сибирь. От Колыона. До Новоорловки. Да.
Не успел я задохнуться от величия такого масштабного подвига, как вдруг услышал хохот бабушки. Она не смеялась, она греготала, как бухой матрос. Наш маленький домик содрогался от её гомерического смеха, будто заболел малярией. Такого хохота от собственной бабушки я не слышал ни до, ни после этого случая. «Ты чего?», спросил я её.
- Всю Сибирь? - задыхаясь, спросила бабушка. - От Колыона до Новорловки по прямой шесть вёрст идти. Всю Сибирь он прошёл! Спать иди.
Дед ужасно обиделся, но кот его простил. Он всматривался в дедово тёмное лицо понимающими глазами и осторожно трогал его за гигантскую мозолистую клешню тонкой лапой. Дед вздохнул и продолжил что-то объяснять коту на их собственном дедокотовом языке.
Утром я проснулся от визга. Визжала бабушкина сестра, женщина неробкого десятка, в особенно тревожные минуты запросто заряжавшая деду в жбан чугунной сковородой. И вот она визжала. Сам этот факт уже пугал до немоты. Я соскочил с койки и вбежал в их с дедом спальню. Кот с любовью и преданностью смотрел в озадаченное лицо деда. На дедовой подушке лежала огромная крыса с перебитым хребтом и скулила. «Ах ты скотина блядская», - сказала бабушкина сестра коту. Кот, не отрываясь, смотрел на деда и, я клянусь, его морда всё больше и больше светилась любовью.
Кота били этими крысами по блестящей умной роже, ругали матом, бросали в него обувью, подушками, книжками и прочими предметами, но ничего не менялось. Почти каждое утро он приносил на дедову подушку огромную, разожравшуюся на поросячьих харчах, полуживую крысу, иногда в крови, иногда в свиных помоях, иногда в перьях. Много лет я наблюдал этот ежеутренний спектакль.
Если бы только знали, как мне не хватает его сейчас.
---
оригинал записи опубликован в блоге iDiot Daily
похожие записи вы можете найти по тегам family и story
История из разряда «расскажи чонить» называется «Дед и кот». В славные времена моего детства, когда взрослые были по четыре метра ростом, у меня завёлся чорный, как уголь кот. Было мне лет, наверное, пять. Помню, в прохладной тени виноградника копошились разномастные шерстяные комочки, я углядел самого чёрного, который моментально вцепился мне в палец игольчатой пастью. Я заорал, обмакнул его в жестяную ванну с водой, чтобы кот отцепился, тот тоже заорал, в общем, нормальный такой семейный праздник. Мой дядька Слава улыбнулся на нас поверх круглого живота и сказал: «Хороший будет кот». Я подул на палец и унёс кота домой. Нарёк Славой в честь дядьки. Дядька обиделся.
Шли годы. Кот Славка удлинился и расширился, взрастил в себе вальяжность и наглость, научился шантажировать домашних и ловить на лету летучих, простите за тавтологию, мышей. Надо сказать, в нашней деревне было всё, кроме колбасы, потому что при плюс сорока пяти в тени она не выживала. Мутировала в нечто зелёное и страшноватистое. Не раз я видел, как милицанеры сжигали колбасу на заднем дворе нашего сельпо, поскольку при такой температуре любая недоеденная еда через четверть часа становится ядом.
Если же кто-нибудь из ташкентской части нашего большого клана внезапно привозил палку сервелата, сбегалась вся семья, словно в сельском ДК выставили подлинник Шагала.
И вот мой дед Сашка начал периодически прикармливать кота этой ценной колбасой. А поскольку она обладала твёрдостью корунда, то дед её сначала жевал, а потом уже кормил кота получившейся мясной кашицей.
Дед Сашка был человеком золотым, но пил, как… Как сухая губка. В выходной (работал он шофером два дня через два, или типа того) он с утра брил коричневую от белого степного солнца голову безопасной бритвой «Нева» (адская приспособа), надевал чистую рубашку хрущёвского типа, с вышивкой по краю подола, и шёл на рынок. Стоя возле мангала, дед снимал с шампура загрубевшими пальцами куски горячего мяса и отправлял их в рот, заливая сверху водкой. Столбик термометра понемногу поднимался ближе к пятидесяти градусам, базар потихоньку стихал, народ прятался в любую тень, но дед, мощный сибиряк, презирал такую слабость. Он продолжал пить, стоя посреди рынка прочно и горделиво, как вбитый гвоздь. После двух-трёх бутылок он шёл домой, раскачиваясь по всей улице как огромный механический метроном.
Разумеется, дома с ним после этого никто не разговаривал. Сиеста заканчивалась, наступал благостный вечер, воркотанье горлинок сменялось пением цикад, а дед всё пил. Золотой свет обнажённой лампочки фольгой облеплял уголки нашей небольшой кухоньки, белые мохнатые бражники бились о стёкла веранды, как маленькие, но увесистые мессершмидты. Огромный угловатый дед одиноко сидел за щербатым столом, а напротив него столбиком сидел антрацитово блестящий кот. Дед пил, жевал коту колбасу и говорил с ним.
Думаю, что пропитанная алкалоидами дедовская слюна делала своё дело. Котовый столбик через какое-то время уже казался не очень прямым, а берилловые глаза кота наливались всё большим и большим пониманием. Всходила луна. Домашние укладывались спать, а дед и кот всё сидели за столом, облепленные янтарным светом лампочки. Один раз эта идиллия нарушилась. С котом дед обычно говорил на их собственном маловнятном языке. А тут я возвращался с улицы и вместо того, чтобы прошмыгнуть в спальню, зачем-то задержался на кухоньке. Дед мутновато посмотрел на меня глазами цвета кефирной бутылки, поднял узловатый палец и чеканно сказал, как бы подводя черту под долгой и непростой биографией:
- Я. Всю Сибирь. Прошёл. Вот этими ногами. Всю Сибирь. От Колыона. До Новоорловки. Да.
Не успел я задохнуться от величия такого масштабного подвига, как вдруг услышал хохот бабушки. Она не смеялась, она греготала, как бухой матрос. Наш маленький домик содрогался от её гомерического смеха, будто заболел малярией. Такого хохота от собственной бабушки я не слышал ни до, ни после этого случая. «Ты чего?», спросил я её.
- Всю Сибирь? - задыхаясь, спросила бабушка. - От Колыона до Новорловки по прямой шесть вёрст идти. Всю Сибирь он прошёл! Спать иди.
Дед ужасно обиделся, но кот его простил. Он всматривался в дедово тёмное лицо понимающими глазами и осторожно трогал его за гигантскую мозолистую клешню тонкой лапой. Дед вздохнул и продолжил что-то объяснять коту на их собственном дедокотовом языке.
Утром я проснулся от визга. Визжала бабушкина сестра, женщина неробкого десятка, в особенно тревожные минуты запросто заряжавшая деду в жбан чугунной сковородой. И вот она визжала. Сам этот факт уже пугал до немоты. Я соскочил с койки и вбежал в их с дедом спальню. Кот с любовью и преданностью смотрел в озадаченное лицо деда. На дедовой подушке лежала огромная крыса с перебитым хребтом и скулила. «Ах ты скотина блядская», - сказала бабушкина сестра коту. Кот, не отрываясь, смотрел на деда и, я клянусь, его морда всё больше и больше светилась любовью.
Кота били этими крысами по блестящей умной роже, ругали матом, бросали в него обувью, подушками, книжками и прочими предметами, но ничего не менялось. Почти каждое утро он приносил на дедову подушку огромную, разожравшуюся на поросячьих харчах, полуживую крысу, иногда в крови, иногда в свиных помоях, иногда в перьях. Много лет я наблюдал этот ежеутренний спектакль.
Если бы только знали, как мне не хватает его сейчас.
---
оригинал записи опубликован в блоге iDiot Daily
похожие записи вы можете найти по тегам family и story