как тонко чувствует порой Пелевин - и как бывает он умён и проницателен
<...> я много раз замечал в нашем мире присутствие визитеров из скрытых от нас пространств. Мало того, их замечал, наверно, почти любой человек - просто не знал, что именно он чувствует.
В нас иногда сверкает такое, что далеко превосходит наш быт и судьбу. Мы при всем желании не можем запихнуть это в свой дневничок или в социальные медиа, поскольку не знаем, как это выразить и сфотографировать. Каждый, наверно, помнит какое-нибудь удивительное переживание, какое-нибудь редкое и красивое состояние ума и души, которое хотелось разделить с кем-то, способным нас понять. Мы как бы зовем к себе в гости ангелов, говоря им:
«Глядите, глядите в меня - разве это не прекрасно?»
И ангелы приходят. А мы, обмирая, догадываемся, что кто-то высокий, намного выше нас, видит и чувствует то же самое, что и мы - словно бы спускаясь на балкон нашей души разделить наш восторг.
У нас много всяких функций в мире. Одна из них - быть наблюдательной площадкой для высших существ. Мы бессознательно призываем их, когда чувствуем, что происходящее того стоит - это как бы вмонтированный в нас маячок, который включается автоматически. <...>
Фейсбук и инстаграм, по сути, есть упрощение и профанация того, о чем я говорю: вывесить фотографию своего котега, расшэрить со стадом овечек свое ми-ми-ми... Это как если бы кукла стала играть в куклы, а солдат - в войну. Мы сами и есть инстаграм и фейсбук, мы заповедные рощи, темные аллеи, треки и скоростные спуски - измерения, куда путешествуют высшие и непостижимые для нас сущности.
Кто они?
Я не знаю, откуда они приходят и уходят.
<...> Скорей всего, у них вообще нет никакой постоянной собственной формы. Но я знаю, как они используют наш опыт.
Представьте себе калейдоскопического человека, своего рода виртуального Франкенштейна: у него нет собственного тела, но он как бы берет тела напрокат у людей, когда с теми происходит что-то интересное. Он встречает рассвет в Азии - и на несколько минут он пловец, плывущий прямо в розовый круг восхода. Потом он переносится в китайские горы - и еще на пять минут он старик, собирающий лекарственные травы... Следующие пять минут он проводит в Южной Америке возле лесного костра, в теле принявшего аяхуяску индейца, а вслед за этим переносится в Нью-Йорк, чтобы ощутить эндорфиновый восторг, заливающий брокера, успевшего сбросить акции за десять минут до биржевого краха. Затем он едет по пустыне на верблюде, сжимая автомат и косясь в ослепительное небо - а потом смотрит на бывшего себя через объективы парящего в небе дрона... И так без конца.
Это тоже своего рода искусство, высокая и сложная, но отчасти доступная нашему разумению его форма. Она кажется мне чем-то средним между кино, икебаной и музыкой.
Неведомые существа составляют как бы букеты из разных жизней, которые сочетаются друг с другом по законами, похожим на наши музыкальные правила. Три индейца на аяхуяске - минорный аккорд, пилот дрона - контрапункт к едущему по пустыне арабу-шахиду, и так далее. Было бы похоже на киномонтаж, но разница в том, что все сознания, сплетенные таким образом в икебану, переживаются в сочетании друг с другом (как это происходит с букетом цветов, на который мы глядим), и вопрос, заданный в одном уме, сразу соотносится с мерцающим в другом сознании ответом - хотя сами вопрос и ответ ничего не знают друг о друге.
Такое соединение невозможного открывает созвучия и смыслы, не видимые, конечно, никому из людей. Но это искусство далеко превосходит нашу способность постижения - и его можно в полном смысле назвать сверхчеловеческим, даже когда в его основе лежит простой человеческий опыт.
/Виктор Пелевин. Любовь к трем цукербринам. М., ЭКСМО, 2014. с. 387-390./
В нас иногда сверкает такое, что далеко превосходит наш быт и судьбу. Мы при всем желании не можем запихнуть это в свой дневничок или в социальные медиа, поскольку не знаем, как это выразить и сфотографировать. Каждый, наверно, помнит какое-нибудь удивительное переживание, какое-нибудь редкое и красивое состояние ума и души, которое хотелось разделить с кем-то, способным нас понять. Мы как бы зовем к себе в гости ангелов, говоря им:
«Глядите, глядите в меня - разве это не прекрасно?»
И ангелы приходят. А мы, обмирая, догадываемся, что кто-то высокий, намного выше нас, видит и чувствует то же самое, что и мы - словно бы спускаясь на балкон нашей души разделить наш восторг.
У нас много всяких функций в мире. Одна из них - быть наблюдательной площадкой для высших существ. Мы бессознательно призываем их, когда чувствуем, что происходящее того стоит - это как бы вмонтированный в нас маячок, который включается автоматически. <...>
Фейсбук и инстаграм, по сути, есть упрощение и профанация того, о чем я говорю: вывесить фотографию своего котега, расшэрить со стадом овечек свое ми-ми-ми... Это как если бы кукла стала играть в куклы, а солдат - в войну. Мы сами и есть инстаграм и фейсбук, мы заповедные рощи, темные аллеи, треки и скоростные спуски - измерения, куда путешествуют высшие и непостижимые для нас сущности.
Кто они?
Я не знаю, откуда они приходят и уходят.
<...> Скорей всего, у них вообще нет никакой постоянной собственной формы. Но я знаю, как они используют наш опыт.
Представьте себе калейдоскопического человека, своего рода виртуального Франкенштейна: у него нет собственного тела, но он как бы берет тела напрокат у людей, когда с теми происходит что-то интересное. Он встречает рассвет в Азии - и на несколько минут он пловец, плывущий прямо в розовый круг восхода. Потом он переносится в китайские горы - и еще на пять минут он старик, собирающий лекарственные травы... Следующие пять минут он проводит в Южной Америке возле лесного костра, в теле принявшего аяхуяску индейца, а вслед за этим переносится в Нью-Йорк, чтобы ощутить эндорфиновый восторг, заливающий брокера, успевшего сбросить акции за десять минут до биржевого краха. Затем он едет по пустыне на верблюде, сжимая автомат и косясь в ослепительное небо - а потом смотрит на бывшего себя через объективы парящего в небе дрона... И так без конца.
Это тоже своего рода искусство, высокая и сложная, но отчасти доступная нашему разумению его форма. Она кажется мне чем-то средним между кино, икебаной и музыкой.
Неведомые существа составляют как бы букеты из разных жизней, которые сочетаются друг с другом по законами, похожим на наши музыкальные правила. Три индейца на аяхуяске - минорный аккорд, пилот дрона - контрапункт к едущему по пустыне арабу-шахиду, и так далее. Было бы похоже на киномонтаж, но разница в том, что все сознания, сплетенные таким образом в икебану, переживаются в сочетании друг с другом (как это происходит с букетом цветов, на который мы глядим), и вопрос, заданный в одном уме, сразу соотносится с мерцающим в другом сознании ответом - хотя сами вопрос и ответ ничего не знают друг о друге.
Такое соединение невозможного открывает созвучия и смыслы, не видимые, конечно, никому из людей. Но это искусство далеко превосходит нашу способность постижения - и его можно в полном смысле назвать сверхчеловеческим, даже когда в его основе лежит простой человеческий опыт.
/Виктор Пелевин. Любовь к трем цукербринам. М., ЭКСМО, 2014. с. 387-390./