Мисима
Вскоре послышалось и пение; размеренное и заунывное, оно прорывалось сквозь крики и шум; я мог разобрать лишь отдельные слова, но песня явно заключала в себе главный смысл всего этого суетного и хаотического действа. Песня прославляла вульгарность единения человека с вечностью и еще ту грусть, которую несет в себе это единение, достигаемое смешением набожности и распущенности. Слились воедино все звуки: звон медных колец на церемониальном шесте священника, глухой рокот барабанов, вопли парней, тащивших носилки с алтарем. Сердце мое колотилось так сильно, что я едва мог дышать. (С тех пор радостное нетерпение для меня не столько сладостно, сколько мучительно.) Священник, несший церемониальный шест, был в маске лиса-оборотня. Золотые глаза этого мистического зверя смотрели прямо на меня, их взгляд завораживал. Я схватился за рукав кого-то из домашних и вдруг ощутил, что в ликовании, которое вызывает во мне все это зрелище, есть нечто почти пугающее. Я уже готов был бежать оттуда. Именно тогда сформировалось мое отношение к жизни: когда я слишком страстно чего-то жду, когда мое воображение заранее разукрашивает грядущее событие сверх всякой меры, в конце концов получается вечно одно и то же: наступает долгожданный миг - и я убегаю прочь.
Юкио Мисима. Исповедь маски.
Наверное, у всех есть та самая папка, куда складируется все то, что собираешься прочитать. Покрытая пылью Немым укором, как живые книги не служит, но я делаю попытку разобраться. Но почти все последние прочитанные мною книги кем-то рекомендованы и к ней не принадлежат. А иногда ведут к другим открытиям.
Корагессан Т. Бойл. "Восток есть Восток". (Подслушано в интервью одного известного человека). Первым впечатлением после прочтения было неудомение и разочарование. От романа, который называют выдающимся, я ожидала большего, но думала, что по достоинству все же оценила. Тем более, очень заинтересовали отсылки к упоминающемуся Юкио Мисиме. Ну как, упоминающемуся... Текст будто прошит им очень искусно, и сейчас, после прочтения его "Исповеди маски", кажется, будто она служит подкладкой романа - именно притворство и бегство от данностей присуще чуть ли не всем героям романа Корагессана, в отличии от названной "Хагакурэ", заветы которой исполнил лишь один из них.
[отрывок]
Книгу "Хагакурэ", точнее, ее пересказ, составленный Мисимой и
озаглавленный "Путь самурая", Хиро открыл для себя в семнадцать лет. Он был
обычным школьником, играл в бэсубору. На поле Хиро чувствовал себя таким же,
как все, равным среди равных. Ни о Дзете, ни о Мисиме он и слыхом не
слыхивал. Играл неистово, самозабвенно, губы шептали труднопроизносимые
имена иностранных звезд бейсбола -- Джим Пасьорек, Матт Кьоу Тай Ван
Беркелоу как магические заклинания. В них он черпал вдохновение и надежду.
Можно быть полукровкой, безродной дворняжкой, кем угодно -- неважно,
главное, чтоб ты как следует лупил по мячу. Это и есть настоящая демократия,
"чесъная игурао, страшная месть. Месть Фудзиме, Морите, Каваками и прочим
пигмеям, которые награждали его тумаками, сломали нос, шипели в школьных
коридорах "маслоед"
Своей битой Хиро мог заставить их заткнуться. Они строили ему рожи
из-за спины питчера, кривлялись из "баз", вопили свою похабщину, махали
рукавицами, чтобы отвлечь и сорвать удар, но бита хряснет по мячу, и -- бац!
-- они летят вверх тормашками. Бэсубору был всей его жизнью.
Но вот однажды Хиро шел после школы домой, чувствуя на себе неизменные
взгляды прохожих. Те сразу видели, что он неяпонец, чужак -- взглянут раз и
тут же отведут глаза, словно он покойник, неодушевленный предмет, столб там
или дерево, пятно на тротуаре. Внимание Хиро привлек плакат, вывешенный в
витрине книжного магазина. Черно-белая, сильно увеличенная фотография:
обнаженный мужчина привязан к дереву, руки заломлены за голову из тела
торчат три черные стрелы. Мужчина умирает. Одна стрела пронзила низ живота,
как раз над грубой набедренной повязкой, другая впилась в бок, третья почти
по самое оперение ушла в темный клок волос под мышкой. Глаза полузакрыты,
затуманенный взгляд устремлен в небеса, рот искривлен свирепой гримасой муки
и освобождения. Тело у мужчины мускулистое, прямо героическое.
В первый день Хиро так и постеснялся войти -- просто в восхищении
разглядывал витрину, не мог понять, взаправду это или понарошку. Кровь-то
вроде была настоящая, стекала из ран черными, словно нарисованными
ручейками. Но уж больно картинно все это выглядело, будто кадр из кино или
спектакля. Может, кровь и в самом деле нарисованная? Да кто бы стал
фотографировать такую сцену, произойди она в жизни? Ведь в наши времена
людей не казнят лютой смертью, верно? Да еще стрелами? Может, это
какой-нибудь путешественник, попавший в плен к толстогубым дикарям Новой
Гвинеи или Южной Америки? Если это так и про него написана книжка, Хиро
хотел бы ее прочитать.
Назавтра он собрал все свое мужество и вошел в магазин. Там было тесно
и сумрачно, вдоль стен -- металлические стеллажи с книгами, пахло газетами,
плесенью и фальшиво-фруктовой сладостью освежителя воздуха. Полтора-два
десятка покупателей рылись в стопках иностранных газет, бродили по проходам
между полками, нагруженные книгами. Было тихо, как в храме, лишь шелестели
любовно переворачиваемые страницы. Хиро приблизился к стойке. Там за
кассовым аппаратом сидел плечистый мужчина в дымчатых очках заграничного
вида. Хиро откашлялся. Мужчина, безучастно смотревший в окно, коротко
взглянул на него.
-- Я насчет плаката в витрине, -- пробормотал Хиро так тихо, что сам
едва расслышал. -- Это такая книга, да? То есть я хочу сказать, про это
написана книга?
Мужчина посмотрел на него повнимательнее, словно решал что-то. Потом
вяло ответил:
-- Это Мисима.
Удача, судьба, волшебство -- вот что это было. Хозяин повел Хиро к
одной из полок, и тот в нерешительности застыл перед длинным рядом книг. Их
тут было двадцать, двадцать пять, а то и тридцать, да каждая в нескольких
экземплярах, и все написал Мисима. Само Провидение руководило рукой Хиро,
когда та потянула с полки не что-нибудь, а именно "Путь самурая". Блестящая
суперобложка, на которой были изображены два фехтующих дуэлянта, -- будто
танцоры, исполняющие некий сложный танец, -- сразу приглянулась Хиро. Внутрь
он и заглядывать не стал, обложки оказалось достаточно. Ну и еще,
разумеется, был плакат в витрине. Хиро расплатился с неразговорчивым
хозяином и поспешно выскочил на улицу, напоследок еще раз взглянув на
кошмарную фотографию замученного автора.
Как и большинство японских мальчиков, Хиро знал самурайскую мифологию
не хуже, чем американские подростки знают про ковбоев, бандитов и девушек из
салуна. Бродячий самурай, родственник странствующего ковбоя, -- любимый
герой японского кино, телесериалов, дешевых авантюрных романов и красочных
комиксов. Не говоря уж о классике вроде "Сорока семи самураев", включенной в
школьную программу. Лет до восьми-девяти Хиро тоже носился по двору с
деревянным мечом и повязкой хатимаки на лбу, потом подрос, и самураи с их
косичками и клинками перестали его интересовать. Книга Мисимы возвращала его
в этот забытый мир. Хиро не знал о политическом экстремизме Мисимы, о его
позерстве и гомосексуализме, даже не слышал о ритуальном самоубийстве. Зато
понял, что попал в совсем иную вселенную.
Поначалу книга озадачила его. Это был не роман. Ни кровавых поединков,
ни леденящих душу приключений, ни героических актов самопожертвования --
ничего такого. Это было исследование, точнее, комментарий, составленный
Мисимой (тем самым истыканным стрелами писателем) к средневековому трактату
"Хагакурэ". Трактат представлял собой самурайский кодекс чести, написал его
человек по имени Дзете Ямамото.
Хиро не знал, что и думать. Я открыл для себя, что истинный путь
самурая -- смерть, -- читал он. -- Человеческие существа в этой жизни
подобны марионеткам... Свобода воли не более чем иллюзия. Оказывается,
самураю позволительно румянить щеки, если с утра его мучает похмелье, а
лучший способ совладать с нервозностью -- смочить слюной мочки ушей. Все это
звучало немного комично.
Но Хиро прикипел к книге всем сердцем, хоть по форме изложения она
очень напоминала учебник или руководство по эксплуатации -- вроде тех, что
проходили в школе на занятиях по естественным наукам или позднее, в
мореходке, по штурманскому делу. Замученный автор сочинения так и стоял у
Хиро перед глазами; лишь впоследствии он узнал, что Мисима позировал, с
мазохистским сладострастием изображал какого-то итальянского великомученика.
Юноша читал книгу так, словно она требовала расшифровки, словно благодаря
этим письменам он мог приобщиться к тайным обрядам и древним секретам,
которые способны вознести постигшего их из глубин унижения наверх, в мир
равных. Это было как игра, как шарада, как головоломка. Само название
"Хагакурэ" -- "Потаенное средь листвы" -- казалось загадочным.
В последующие недели Хиро еще неоднократно наведывался в книжный
магазин, чтобы познакомиться и с другими произведениями Мисимы. Потрясающий
плакат исчез, вместо утыканного стрелами героя из витрины выглядывало
какое-то старческое, птичье лицо с копной седых волос(Очевидно, имеется в
виду японский писатель, лауреат Нобелевской премии Ясунари Кавабата).
Большая часть книг с той самой полки оказалась романами. Хиро прочел их с
удовольствием, но без замирания духа. В них не было того притягательного,
необъяснимого, что ощущалось в "Хагакурэ". Снова и снова вчитывался Хиро в
загадочные страницы. И вот однажды воссиял свет -- так солнце вдруг
выглядывает из-за туч в самый разгар бури.
Следующим буду читать снова захватившего меня Мисиму, хотя к Корагессану еще точно когда-нибудь вернусь. И мне бы хотелось сказать что-нибудь об "Исповеди маски", не вешая невольно ярлыков, но, кажется, о ней можно сказать лишь чем она не является - это не "для гомосексуалистов", это не японский экзистенциализм. Просто все как я люблю. Тонна рефлексии, самоанализа, фрустрации. (На фоне войны. Надо же, как в любимом "Отныне и вовек".)
